ta chaleur

ванкуверская зима встречает марка далеко не радужно: одинокими ледяными вечерами, морозным ветром, оставляющим после себя легкий румянец на впалых щеках и красные костяшки. ли в неприятной дрожи поглаживает собственными шершавыми пальцами обветренные ладони и прячет между слоями одежды вне беспокойного потока воздуха. доставая из кармана приталенных брюк маленькую упаковку крема с запахом мятного печенья, парень обмазывает им длинные израненные пальцы, ругаясь на ужасную погоду в этом месте. непривычно холодный декабрь для столь привычных бесснежных зим. марк надевает в каждый выход в многолюдные улицы густонаселенного города тёмное пальто, как дорогой пломбир в сладком шоколаде, обвязывает тёплый шарф вокруг шеи в несколько слоев, с надеждой избегая перчаток несмотря на холод в руках до самого онемения. он отчаянно ищет своего соулмейта, к которому прикоснется совершенно случайно в один из вечеров в осточертевшем одиночестве, но в ту же секунду почувствует тепло, волнами накатывающее его тело. даже через километры пути сквозь коридоры картинных выставок, находясь в темном футляре — защите от посторонних людей, проёмы музеев современного искусства и прочего идеала авторской мысли, марк никогда не признается, что ему нужен соулмейт по причине тяготящего одиночества, а не вечного мороза в квартире, на коже и сантиметрами под ней. он знает про любовь из детских сказочных историй, песен, созданных авторами для наживы, стихами и другой романтической всячине, наполняющей жизни людей, и тоскует по отсутствующему когда-либо чувству в его пребывании на планете земля. ему хочется думать о человеке ждущего его на такой же окраине ванкувера в декабрьский вечер, готовящий порцию на двоих каждый вечер под кулинарные передачи без смысла, достав два серебряных набора столовых приборов, специи и соусы. накрыть стол на двоих, включить романтическую музыку восьмидесятых годов и ждать своего истинного, засыпая так и не притронувшись к еде, даже на столе не убрав ненавистный кетчуп марка. в пустой квартире родного города по вечерам вне работы и музеев, марк сравнивал тепло предназначенного с нагретым под солнцем песком на пляже, горячей кружкой какао и температурой разгоряченных тел от страсти любви. далекое чувство радости нормальной температуры тела ожидаемо не приходило даже обернувшись в несколько слоев вязаной одежды, а ванна, наполненная горячей водой, не спасала в полной мере, лишь давала временный эффект, уходящий в тот же бесконечный вечер. чужие руки никогда не заменялись теплыми одеялами, перчаткой с нагретым рисом и силой мысли. температура ниже десяти градусов вовсе становится невозможно морозной из-за вечно ледяных ступней и ладоней. ощущения холода, сравнимое с нескончаемой зимой в твоем теле и за окном, где снег не такое частое явление, как собственные ледяные пустыни души. он до боли в челюстях ненавидел судьбу и своего соулмейта, не появившегося и к двадцати пяти годам, даже если марк и понимал, что его предназначенному человеку не легче. ведь соулмейт тонет в жаре, разлагаясь на земле сравнимой с адом. его ночные мысли перед сном были заняты представлениями, как это жить в вечную жару, как это спать с горячими ступнями, лбом, и как жить в жаркий июль, когда даже холодный водоем не спасает. а страшнее всего, как погибает в такой же тоске по прекрасному, любовному и жизненно необходимому. кто его соулмейт? кем он работает, чем занимается, что любит во избежание жаркого солнца повсюду, его лучей и протуберанцев? марк качает ногами и рассматривает дальние просторы вечернего ванкувера, в лицах незнакомцев различая своего соулмейта. недовольно сжимает губы в тонкую полоску и собственные мечты до неразличимых слов, вздыхая от собственной пустоты под белый шум телевизора. самодельная грелка тонет в руках марка, не в силах помочь согреться среди ледяных батарей дешевой квартиры на окраине ванкувера, как и не способна помочь справиться с холодом в душе. ведь ничего не наполнит проплешины жизни, даже любимая старая музыка на пластинках и медленные танцы со своей тенью. когда ты хочешь любви, боишься закрыть глаза в толпе, пропустив взглядом человека, термометром разглядывая чужие тела. ли собирает старые свитеры с заплатками и надевает их на исхудавшее тело с острыми плечами и тонкими ключицами, натягивает пижамные штаны, свалившиеся с его ног под ругань на втором родном — французском. руки затягивают в тугие узлы гашник, резинкой прилегая плотно к худому животу, сильно уменьшимся с нежеланием даже сходить приготовить себе еду из-за холода. вечная зима и ледяные замки с заснеженными эмоциональными горками. в его руках в одно мгновение пыльная книжка с авторством ремарка и кружка горького кофе в тихую декабрьскую ночь, через пять минут меняющиеся на теплого пушистого кота, недовольно шипящего от ледяных рук. марк грустно улыбается, лбом прижимаясь к теплой спине своего питомца, греет руки в чужой теплоте и шерсти, даже если ладони ноют от холода, а ступнями уже нельзя было и пошевелить. чтение ремарка и по выходным оруэлла занимало его, взбудораживало фантазию, и оставляла горькое послевкусие на языке от каждой строчки, но когда ты одинок даже непонятный автор становится единственным твоим спутником, человеком, способным рассказать тебе сказку на ночь, пока в собственном мире ты несчастлив. мир разноцветных снов в жуткой реалии гаммы двух оттенков. он обводил взглядом пыльную квартиру в поисках, чем бы еще согреться, находя теплые перьевые подушки и пледы, купленные на первой же распродаже, спрятав в них ноги, но не прекращая дрожать от холода. в его дрожи и была сосредоточена тоска по своей судьбе, а в сотне купленных теплых вещей содержалась любовь к неизвестному тёплому человеку.  — почему моя температура тела зависит от кого-то? почему я не могу почувствовать нормальную температуру тела и человеческое тепло, а не ощущать вечный мороз, — марк жаловался собственному коту каждый вечер, поглаживая животное по выпирающему позвоночнику, пугая его собственной дрожью и звуком стучащих зубов, — où es-tu? домашний питомец был единственным спутником марка, тем с кем он, сходя с ума, поделится насущным, тоской по пустоте без тени и самыми сокровенными мыслями, собранными в подкорках сознания и на языке. он был чем-то похож на соулмейта марка: тому тоже придется с ним жить, разделив безумные мысли с вечерами под рождественское кино. марк, даже не встретив лично своего истинного, уже благодарит его, хотя бы за чужое существование. марк убирает пыльные недочитанные книги перед сном обратно на опустевшую полку, выключает во всей квартире свет, привыкая спать без него, и ложится на мягкую двухместную кровать в одиночку, обнимая собственные ноги, свернувшись калачиком. сладко заснуть, получается только от мыслей о лучшем, отдавая целого себя зимней хандре, позволив тараканам съедать себя изнутри. его сердце ледяное, покрытое инеем и мелкими витражными снежинками, ограждающими громко бьющийся орган от чужого тепла и заботой. оно стучит в надежде с единственным желанием вечно холодного рассудка — короткое прикосновение к своей судьбе, ощущение чужого тепла через кончики пальцев, ради которого ему не жалко продать все свои теплые вещи за сущие гроши на случайно гаражной распродаже. марку хочется согреться взаперти чужих рук и ног, крепко сжимающих его бренное тело. впервые почувствовать теплоту чужой любви.

.

все тёплые вещи в декабрьские холодные вечера протёрлись, оставили на ткани и в самом сердце дыры, не скрываемые лучшими плотными заплатками, и не зашиваемые в несколько раз иголкой с чёрной ниткой, но испорченные вещи выкинешь, спрячешь в дальнем углу огромного шкафа, отдашь на переработку в один из вовсе неэкологичных магазинов, а сердце не сможешь, оставляя его вечно кровоточащим и пустым, как пазл в тысячу деталей без одной единственной, отсутствующей в этой суматохе цвета и смысла. марк тяжело вздыхает ранним тёмным утром с протёртым сердцем, надевает несколько пар оставшихся в самом низу комода шерстяных носков, вязаные свитера цвета имбиря и брюки поверх тонких штанов, даже так ощущая дрожь от мороза, когда на улице всего лишь пять градусов. он умывается горячей водой, сушит чувствительную кожу, в холодной не справляется, руки отдергивая от неприятной температуры. нагреть воду возможно постепенно, но не избежать в этой беспомощности красные пятна на бледной коже и ценник за счет в круглую сумму. погладив по ощущениям единственного теплокровного существа в этой квартире, марк выходит впервые за несколько дней на улицу ванкувера, спрятав ледяные ладони между тканью пальто и свитером. он привычно нащупывает упаковку крема во внутреннем кармане просторной одежды и торопится, быстро шагая по пустым улицам, несмотря на болезненный холод. ли собирался на очередную небольшую распродажу — купить тёплой новой одежды и подарки для дорогих ему людей на близкий новый год. бесполезный праздник, когда ты одинок и несчастен. очередное тридцать первое декабря, проведенное в компании своего тёплого кота и дешевого вермута среди ледяного обедневшего замка. он спешит, шагает быстрым шагом до необходимого пункта, отмеченного в голове желтой кнопкой на карте, ориентируясь по небольшим деталям приевшихся улиц, стуча зубами и почти не шевеля пальцами, даже если стоит не бояться прикоснуться к незнакомцу ненароком, в надежде на ощущения теплоты этой зимой. в небольшой станции тёплых вещей он долгие минуты разглядывает вязаные перчатки, лежащие рядом с маленькими вентиляторами и баночками со льдом. привычная деталь этого глупого и одинокого мира с людьми, до встречи со своей судьбой ни разу не испытавшие приятной температуры. марк теряется, проваливается сквозь землю и улыбается по-глупому, как ребенок встретивший свою первую любовь на школьном балу, случайно встречаясь взглядом с еще одним покупателем этих вещей. «вероятно, тоже не любит проводить время на улице.» солнечный мальчик, поцелованный солнцем, в холодный день ванкувера стоящий, как в раннюю осень: без теплой куртки, шарфа и перчаток, охлаждая горячие загорелые ладони прозрачным стаканом со льдом. он спрашивает про каждую вещь с осторожностью, совсем шепотом соглашаясь с чужой ценой и дотрагиваясь до холодных вещей с коротким облегчением. он блуждает взглядом по миниатюрным вещам, растерянно наблюдая за людьми рядом с ним, случайно касаясь до них, но недовольно сжимает губы в тонкую полоску. его имя не озвучено в потоке декабрьского ветра и вопросов про вещи, но марк уверен, что имя лучистого парня созвучно с самой теплой звездой на небе, а его руки теплее выпечки прямиком из жаркой духовки. он боится прикоснуться намеренно странно к чужой коже цвета нелюбимого мёда, к тонким запястьям и родинкам на руках, но дотрагивается, потянувшись за одной из вещей на небольшом столике. кожа такая же теплая, как нагретый мёд, как поцелуи матери и озерная вода в середине жаркого дня. донхёк, так зовут этого парня, как узнает марк позже, поворачивается сразу же, почувствовав точечно холод на собственных запястьях от чужого прикосновения. впервые за его долгие годы. он со смущением берет чужую ладонь в свою, скрещивая пальцы и вздыхая, пальцами исследуя чужие ледники рядом с ним, тающими под светом близкой горячей звезды. солнечный мальчик хлопает ресницами, разглядывая собственные руки, в удивлении приоткрыв губы. на чужих пухлых губах тепло, блеск с малиной и целый неизведанный мир. ли впервые почувствовал тепло. нет, ему по-настоящему жарко, как в пустыни сахара или на раскаленной до своего максимума сковородке. но этот жар временный, сменившийся на легкое тепло, поменявший вечный мороз и дрожь в пальцах на спокойное лето в шестнадцать. с синяками на коленях, украденными поцелуями и яркими мечтами. — tu es très chaud, — марк с неуверенностью отпускает чужую руку и глаза широко распахивает, ведь не чувствует больше холод. декабрь становится этой зимой удивительно тёплый.

.

первое декабря следующего года вышло слякотным и до боли в пальцах холодным, встречающий жителей ванкувера ознобом с болью висках и пачкой таблеток. серьезные взрослые беспокойно ходили по живому городу, рассекая улицы в поисках собственного счастья и места для бесполезных покупок очередного хлама. те, кто из небольшого числа так и не повстречали своего соулмейта, всегда виднелись в толпе темными фигурами-призраками, торопящимися в собственное шассе до рая больше остальных. они не желали долго оставаться на улице из-за столь надоедливого жара или холода в теле, но и касались других людей чаще, пальцами дотрагиваясь до обнаженных чужих ладоней с ярким разочарованием на лице. к своему несчастью и горечи в горле, марк их понимал, прожив свою жизнь по таким же правилам до недолгого времени и последней купленной пары компрессионных тёплых носков. он так же торопился на многолюдной улице, не желая долго оставаться в переменчивую погоду с вечным холодом внутри, но отчаянно старался прикоснуться к каждому, кто страдал от жары и яркого солнца, забывая про теплые кофты в длинные носки чуть ниже колена. он рыскал в поисках своего тепла по всему одинокому ванкуверу, вечерами в звуке любимых рождественских фильмов страдая от мороза в ладонях и слез собиравшихся в уголках глаз от боли в конечностях. у него ломило кости и сердце, погибающее в собственном холоде души. оставшаяся надежда замерзала и трескалась, разрушаясь на крошечные льдинки незамерзающего моря. влюбиться в других никак не получилась, до красных кровавых костяшек и корочек на ранках, да и отсутствовал здравый смысл в шуме беспредела жизни, буйной любви и прожигании времени. всё равно судьба приведет назло тебя к соулмейту, хочешь ты этого или нет, будь ты уже женатым и влюбленный в своего фальшивого предназначенного. каждое утро было пыткой в поисках теплой одежды и способа согреться в прохладе квартиры с однотонными стенами и пустым паркетом, где даже кошка лежала исключительно около обогревателя, иногда меняя это место на дрожащие руки марка. вечно ледяные и пустующие в своей бесполезности. ли бережно держал драгоценное животное на руках, грея пальцы в густой шерсти и поглаживая её влажный крошечный нос. — хоть кому-то из нас комфортно, — резал марк, отпустив её обратно к обогревателю и в несколько слоев укрывая себя темными одеялами, становясь похожим на маленькую улитку в коконе, скрытую от всего постороннего мира с надеждой спастись, — хоть кто-то из нас чувствует себя нужным. а бабочкой он смог стать только с донхёком. спустя почти четверть собственной жизни в крошечной антарктике вдали от неё. донхёк рассказывал лежа на коленях марка свою историю бесконечного лета, как чувствовал жаркое и душное время года, даже зимой — в свитерах и сладком латте, в редких снежинках и новогодних передачах, одиночестве и пустоте. ему приходилось вечерами стоять под холодным душем, избавляясь от жара, вскоре по привычке болеть от нескончаемого сквозняка, покупая сотню лекарств построенных на гомеопатии, чтобы снова чувствовать неприятную теплоту в лице и всем теле. его жизнь строилась около кондиционера, стаканов со льдом и вечно холодных бутылок, привычно перекатывающимися под его ступнями, по своей температуре схожими с отметкой кипения воды. ему было безмерно безрадостно, ведь соулмейт не возникал в выставках, круглосуточных магазинах, метро, до черно-белых двадцати четырех лет. оставляя донхёку возможность блуждать жаркими для него днями в ванкувере одиноким полупрозрачным признаком, когда температура днём не поднималась выше пяти градусов. на соседней стороне люди в теплых дорогих куртках и грубых ботинках, а ему хочется блуждать в свободных шортах и своей любимой футболке из секонд-хэнда. они безысходно дуют на собственные ладони в надежде согреть, а донхёк на секунду остудить, лишь бы их не так грело ослепительное солнце на голубом небосводе. они держатся за руку, радостно улыбаются друг другу, встречая новое время года, а донхёк утопает в собственном болоте ненадобности. у донхека зима на улице и внутри, но лето на коже и в ладонях, он сводит руки над глазами, закрывает ими солнце, запрещая ему светить так ярко, даже если звезда за тучами, а донхёку хуже от самого себя. страшнее лета на улице в холодную погоду оставалось пустующее место в собственной клетке из рук, на коленях и мягких губах с банановым бальзамом. некому сосчитать от любви все родинки, схожие с созвездиями, на лице донхёка, синяки на коленях от вечных падений и сколько раз донхёк закурит на балконе за день, убивая легкие и себя самого каждый вечер новой пачкой. он выкуривает столько сигарет, сколько ошибся за день, не справившись с задачей найти истинного среди холода людей и декабрьского ветра. убивает себя и сдается каждый раз, выпуская сигаретный дым из приоткрытых губ с не озвученным пронзительным криком. ему давят невидимой силой на солнечное сплетение и ребра, а донхёк кашляет, задыхается, просит пощады. соглашаясь с этой участью, если бы это было любовью. — s'il te plait ne lâche pas ma main, — врезалось в уши в тот же день их первой встречи с холодным, таким же, как снеговик, марком, когда донхёк впервые почувствовал холод, даже если от взгляда марка плавилось мороженое и тело самого младшего ли. от слов распускались яркие бутоны без шипов между сосудами. они скрещивали мозолистые пальцы с аккуратными пластырями из аптеки, бросив затею покупать новые предметы для собственного спасения, не собираясь верить появившемуся факту, сравнимого с аксиомой — между жарким июльским летом и морозной зимой нормализовалась температура, достигнув идеального баланса в своем безумии и одиночестве, разделенном на два. перед глазами донхёка впервые появились выточенные снежинки и целые снежные бури, а солнце марка светит ослепительно ярко, грея торчащие ребра с позвонками покрытыми мелкими родинками — поцелуями солнца. крошечный солнечный парень спустя свою бесконечность длиною в жизнь, узнал какого это жить в ледяном растаявшем мире со спутником — с рядом спящим парнем под одним одеялом и с одной мечтой в подкорках памяти: никогда больше не отпускать чужую теплую руку. в этот первый день декабря марку нравится целовать своего предназначенного, чувствовать чужое тепло и мурашки на коже от лишних касаний по спине, слизывать языком чужой малиновый блеск на своих губах и прикрывать глаза в удовольствии от прикосновений самого солнца, а мурашки на тонких предплечьях не вызывает впредь болезненный холод, сводящий ноги с ладонями, а чужие мокрые поцелуи во впадинку над ключицей. — откуда ты знаешь французский? — ты про поцелуи или язык? прикосновение на небольшой распродаже было идейной надеждой марка, разделенной с шансом исчезнуть в собственной ледяной пустыне, затерявшись в одиночку среди снежных бурь, никогда не узнав о тепле чужого тела и первой жаркой зимы в квартире со старыми батареями, в подарок неприлично большим счетом за отопление. он сам и не заметил, как влюбился в редкий, после их прикосновения, жар чужих рук, мягкость тела, схожую с лепестками летних подсолнухов и лилий, и такими же яркими разноцветными, как цветки эти растений, общими мечтами. плотные одеяла, пледы с кофейными пятнами и старенькие шерстяные носки сменились на чужие руки, обвивающие тело в беспокойном сне, а ледняки и целый холодный мир в душе марка, на желаемую в комфорте жизнь. ведь бесполезные руки нашли свою потребность в крепких объятьях теплого сонного тела.