Благодарные

Она сидела на койке у окна поезда и не верила. Не верила, что наконец-то едет домой. После всех этих тяжелых, долгих, почти бесконечных лет войны. Она едет домой. Что такое теперь дом? Она сидела, то и дело украдкой вытирая наступающие слезы, не дело сейчас плакать. Четыре года была сильной, не плакала. И сейчас не будет. Поздно уже. Поздно плакать. От каждого толчка поезда в грудь ей бились своей тяжестью медали. Четыре года провела она в окопах, стреляя, убивая, таская раненых вместе с медсестрами. Ей 20 лет, она седая. Где-то по соседству заиграла губная гармошка, кто-то запел. Подхватили песню другие голоса, взвился ввысь чей-то пронзительный девичий голос. И на глаза ей снова набежали слезы, радости ли? Сколько ребят и девчат песен уже не услышат? Сколько товарищей они все оставили позади? Смогут ли они когда-нибудь их забыть? Она замерла, глядя на проносящиеся за окном поля, обезображенные черными пятнами бомбежек, рваными ранами окопов. Она замерла вспоминая, как в первый раз хоронили они в полку убитых. Ей тогда было 16 лет, она только попала на фронт, в первый бой она чудом не погибла, винтовка не слушалась немеющих пальцев. Она, как сейчас помнит, как в прицел увидела немца, как сложно было нажать на курок, как долго после боя ее рвало. И помнит белое, мягкое лицо Кольки Власова, которого прошило очередью насквозь. Нужно было хоронить, поджимало время, и командир велел всем прощаться. А что прощаться, если и не знала она его, Кольку Власова. И все равно, когда на тело полетели первые комки земли, ей вдруг стало невыносимо тяжело дышать, заныло в груди, как от болезни, и слезы попросились на глаза. Но она теперь была солдатом. А солдаты не плачут. И она кусала до крови губы, сдерживая всхлипы, и боялась сморгнуть мутную пелену с глаз. Уже уходя, она отчаянно пыталась запомнить его безымянную могилку. Отворот от деревни, и три косые березки. А как тут запомнишь, если деревню сожгли, а березки поломало взрывом. Кто-то схватил ее за руку, она вздрогнула, очнувшись от тяжелых воспоминаний. Молодой солдатик с нашивками сержанта, слепой на один глаз и седой, как она сама, улыбался ей грустной улыбкой обезображенного рта. Она улыбнулась в ответ, но вышел скорее оскал. Трудно все таки было поверить, что кошмар кончился, и началась жизнь. -Все, сестричка, домой теперь. Мы ж до Берлина! До Берлина дошли! – сказал он, утыкаясь мокрым лбом ей в плечо. Плечи его чуть заметно дрожали. -Домой теперь, сестричка, домой… А где он, дом-то? Нет его. Ничего нет. Понимаешь, сестричка? Она приобняла его рукой, сжав зубы до боли в челюстях. Сколько теперь таких кому не к кому? Сколько теперь таких к кому некому? Сержантик вздохнул судорожно, хватая ртом воздух, рванулся к ней, оставив на щеке горячий след сухого поцелуя. А потом ушел покачиваясь, засовывая в рот измятую папироску. Нет, ей есть к кому. Мама ее ждет и сестрички. Дом ждет. Папы только нет. Не дожил папа. Он гордился бы ей, дочь стала героем. Подняла отцовский автомат и пошла по его стопам. Отдала сполна его долг, отомстила немцам за весь свой род, за всю деревню, за всю страну. Мимо окна поплыли покореженные деревья, знакомые березки, знакомые поля. Она сидела, глядя в окно, и не могла сдержать улыбки. Она дома. Наконец-то дома. Когда поезд начал тормозить, она подхватила свой потрепанный рюкзачок, огладила форму на груди, поправив свои ордена, и, переглянувшись с другими солдатами, с замиранием в груди ступила на перрон. Солнце слепило глаза, но она, прикрываясь рукой, пыталась разглядеть в толпе встречающих свою мать и сестер. Но ничего не могла разглядеть за широкими спинами мужчин. Женщины рыдали, заламывая руки, бросая на землю платки, кидались к своим сыновьям, мужьям, братьям. Целовали, пачкая слезами заросшие грубой щетиной щеки. Плакали деды и отцы. Все плакали. У края перрона упала на землю женщина, с воем цепляясь за траву. Не пришел значит еще ее ребенок. А может и не выжил. Но вой ее заглушали смех и причитания тех, кто дождался. Девочки, сослуживицы, толклись у самого края, не знали как теперь себя вести. Что делать? А потом началось то, что не снилось им в кошмарах на передовых. Бабы, женщины, девушки вдруг как-то по особенному зло смотрели на них. И никто не мог понять, почему? Они шли навстречу толпе с по-детски наивными улыбками. Со слезами радости, но наткнулись на холод и злобу. Мужчины молчали. А какая-то из ближнестоящих бабок вдруг негромко, но отчетливо произнесла: -Бляди военные. И девочки-героини замерли, чувствуя, как медленно отливает кровь от щек. -Девки продажные, знаем мы как вы там воевали! – вдруг взвизгнула баба, хватая своего мужика за рукав, прижимая к дряблой груди. – Завлекали молодыми пездами наших мужиков! -Шлюхи! – вторила ей другая. Солдатки начали отступать, не зная куда деваться теперь со стыда. Не веря, что все их страдания на поле боя, в окопах, в мороз, дождь и жару могут быть истолкованы так. Мужики молчали. И вдруг не в силах сдерживать слезы, одна из солдаток стянула с голов пилотку, обнажив на половину лысую, щрамированную голову, закрыла лицо и с тихим плачем побрела через толпу. Бабы шипели на нее, как клубок змей, плевали на ее форму. И такими позорными теперь казались медали на ее груди. Девчонка сгорбилась еще больше, что через плотную ткань виднелись позвонки исхудавшей спины, брела, натыкаясь на подставленные локти и ноги. А остальные замерли, вглядываясь в лица людей и не веря. Не в силах поверить. Не может такого быть. А мужики молчали. Бабы выплевывали обидные слова, не скупились. Казалось еще не много и они бросятся на девчонок с кулаками. Наконец, какой –то дед прикрикнул прерывая скрипучим голосом бабий рокот: - Да замолчите, дуры! Дайте девчонкам хоть к семьям пройти, чай четыре года матерей не видели! -Матери позор такая блядь! – крикнула из толпы женщина в цветастом платке. Не в силах больше терпеть оскорбления солдатки сбежали с перрона и огородами шли к своим домам. Кто-то срывал с себя медали и ордена, срывал с плачем, кто-то опускался на колени и невнятно кричал в землю, кричал один вопрос – почему? А она шла дальше, сжимая зубы до боли в челюстях, не время плакать. А перед глазами все стояли перекошенные лица с перронов и молчание мужиков. Молчали солдаты, молчали, хотя вместе рыли окопы, вместе стреляли, маршировали вместе. Всю войну вместе. А они молчали, и это ранило больнее любых слов. Она не помнила, как добралась до материнского дома. Не помнила, как постучала в дверь. Но на всю жизнь запомнила мамины глаза, когда та открыла и увидела свою молодую, седую дочь. -Здравствуй, мама, я вернулась. -Я верила, - тихо сказала мама, прижимая ее к груди. – Я за тебя каждую ночь молилась. Она дошла до Берлина и вернулась домой. Она пришла с войны с двумя орденами Славы и медалями. Она пожила в родной деревне три дня. А на четвертый мать разбудила ее утром и тихим, бесцветным голосом сказала: -Доча, я тебе собрала узелок. Уходи... Уходи... У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами...