royal treat

      Кому-нибудь когда-нибудь доводилось быть выебанным собственной совестью, или же, иметь возможность так искусно, но с предательской дрожью в коленях поддаться ей и отдать всю власть над собой в её коварные руки? Молодой император отрицает у себя существование какой-либо совести, в противном случае, её наличие было бы прямым подтверждением, что у императора Мина есть слабость — слабость в лице его совести. Мин мог поступить равнодушно, бесцеремонно, невзирая ни на один из человеческих факторов, что мог бы смягчить приговор, скорее, он бы порадовался тому, что не успел детально изучить дело, ведь закон есть закон, а высочайшая воля и есть закон. В его руках находится судьба целой империи, а за плечами — многовековая династия, и Юнги весьма льстит эта мысль, более того, он не намерен останавливаться на достигнутом, не намерен прожить жизнь до конца с имеющимся. Молодому императору чертовски интересно, что может быть больше, чем просто империя, чем просто император, и насколько ему интересно, настолько сильно он готов рискнуть имеющимися ресурсами, дабы достигнуть желаемого. И под имеющимися ресурсами он не имеет в виду императорское золото, вовсе нет. Самый ценный и одновременно такой бесполезный ресурс, который ещё со времён его предков служил предметом как оплаты, так и торговли, который в первую очередь пускают под расход, когда того требует будущее и безопасность государства, — это человек. Мин Юнги прекрасно осведомлён в том, кем и чем стоит жертвовать и в каких количествах, более того, он хорошо понимает, что, когда цель стоит этого, она в силах оправдать средства, затраченные на её достижение. Мин Юнги не водит привычку оправдываться, поскольку прекрасно знает, что ему оправдываться не за что, он не испытывает чувства вины, ведь и винить ему себя не за что, и это всё в нём вовсе не из-за царской крови, потому что за всех его предшественников говорил их титул, а Мин Юнги твёрдо уверен, убеждён, что он куда больше, чем свой титул. Но самое больное, что терзает уверенного и самодовольного правителя, — это ловко скрываемый стыд, который он прячет из раза в раз, когда совесть побеждает его, когда уже ему суждено преклонить колено перед кем-то. Он стыдится от каждого собственного стона, которым давится, лишь бы не подарить лишнее наслаждение своей совести, лишь бы не наполнить покои своим проигрышным положением дел. Правитель сжимает веки до ярких звёзд, до первого проявления влаги в уголках глаз, когда аккуратным язычком, которым ранее нашептывали по всей империи заговорщические речи, проходятся по поверхности чувствительной головки, когда холодные, с мозолями от явной физической работы пальцы обхватывают самое основание его члена и заставляют прогнуться ещё сильнее в пояснице. Его руки цепляются каждый раз за шелковую простынь, и он сильнее тянет края вниз, задевая локоны запутавшихся волос, чем вызывал у себя очередной грудной стон. Юнги знает, что над ним не издеваются, его всего-навсего испытывают, изучают очередную реакцию, а он был бы только рад снова стать предметом для изучения. Всё, что угодно, лишь бы в этот самый момент его совесть, так яростно отвергаемая и гонимая хозяином, не отпускала его.       С его губ слетает еле слышимое имя, которое успело обрасти не малым количеством слухов по всей империи, которое шепчут в беседах только с самыми близкими, ибо само это имя под запретом. Он шепчет, тянет каждую гласную так, будто его прямо сейчас растягивают, и Мин был бы рад, он готов биться в агонии, лишь бы его не испытывали настолько долго, лишая заветного наслаждения. Мужчина чувствует, как сфинктер нащупывают пальцы, что не спешили проникать внутрь, ведь влажные губы, с которых сползала тонкая ниточка слюны, с ещё более активным причмокиванием вбирали в рот его плоть. Юнги по щелчку пальцев может положить рядом с собой любого, да и любого просить даже не надо, чтобы разделить с ним постельное ложе, но только его, только этого засранца хочет правитель в себе, хочет ощущать каждое грубое движение внутри себя, каждое прикосновение к своему телу, и разделять этот безумный жар с тем, кто вызывает этот самый жар в паховой зоне при каждой мысли о себе. И стоит только имени сорваться с влажных губ, звучно растворившись в стенах покоев, как Мин понимает, что весь дурман, которым он был окутан ближайшее время, был создан руками его желания, предательского, но самого страстного. Императору самому не нравится мысль о том, что ему настолько сильно хочется вожделеть этого мятежника, что ему под покровом глухой ночи, под стрекот цикад, стыдливо, словно только-только созревшему юноше, приходится себя ласкать и, закрывая плотно глаза, представлять совсем иную картину на месте своей руки, но именно это он и проделывает. И после каждого выстонного раза Юнги снова и снова проклинает это имя, ведь знает, что в нём не только его совесть кроется, но и чёртова погибель.  — Выше величество, мятежники захватили ещё несколько деревень к югу от столицы, — первое, что слышит в своих покоях Мин, когда задыхающийся от бега и взволнованный происходящим по стране советник ворвался без стука. Юнги не успел приоткрыть глаза, но уже так и тянет их закатить — он засыпает с мыслями о нём, а теперь всё чаще просыпается с новостями о нём же. Он прекрасно понимает, к чему идёт исход событий, какой именно мат ему хочет поставить мятежник, но Мин не хочет сдаваться. Не хочет, не потому что боится, а потому что сам знает, что, окажись на месте этого бунтовщика, действовал бы точно так же, ратовал и боролся за аналогичное тому, за что ратует и борется восставший против высочайшей воли. Но куда ему думать о свободе и справедливости, о бедствующих и голодающих, когда он сам вполне сыт и недурно одет, кроме того, заручен поддержкой таких же сытых и хорошо одетых влиятельных людей, которыми нет большого труда управлять? Он мог бы сделать жизнь в империи куда краше, лучше, чем была при его предшественниках, и имя его украсило бы немало летописей, его фигура была бы запечатлена не в одной статуе, но зачем стараться, пытаться угодить чьему-либо благу, когда достаточно удовлетворить себя, а остальное взять под крепкую хватку жёсткой руки? Мин Юнги не видит в этом смысла, более того, он прекрасно понимает и подмечает свою с ним схожесть: они оба пускают под расход людей для достижение своих целей, вот только он первым бежит атаковать, он воодушевляет остальных, чтобы те шли за ним, чтобы они считали его лидером, но Юнги не нужно призвание лидера, он всегда в состоянии сделать так, чтобы у других не было никого, кроме него, в лице лидера, он не будет делать первых шагов, а дождётся, когда противник подкрадётся слишком близко, чтобы в самый решающий момент всадить стрелу в его спину, не марая при этом собственных рук. Император обязательно дождётся, когда бунтующие подкатят империю к пропасти, к самой революции, а после уничтожит того, кто породил эту движущую силу, ведь без олицетворения спасения люди слепы, растеряны и поддаются одному из главных животных инстинктов — побегу, но перед тем, как все начнут бежать в пламя, которое сами же разожгли, он отыграется на том, кто такое количество времени разжигал в нём пламя едва контролируемой злости и гнева, помешанного с нечеловеческой похотью, потому что такую непослушную, находящуюся вне всякой власти натуру хочется иметь, и, как бы не предавало Мина напряжение в его паху, чертовски хочется быть отыметым им. Безусловно, император Мин собирается взять всё от мятежника, взять настолько, чтобы после и уничтожать было нечего.  — Подготовьте армию и скажите, чтобы они готовили снаряжение, но не выступайте за пределы столицы, — освобождаясь от ночных одеяний, начинает отдавать приказания Мин, попутно накидывая на себя будничное императорское платье. — Пусть мятежники думают, что берут город не готовым и без всякой обороны.  — Но как мы узнаем, с какой стороны они начнут взятие столицы?  — Узнаем, можешь не переживать, Хосок, — похлопав его по плечу, он резким рывком распахнул двери своих покоев, направляясь к выходу. У Юнги нет ни капли сомнений в своих предположениях, он более чем уверен, что просчитал все шаги врага наперёд, и, как некоторые ошибочно считают, такая уверенность чревата фиаско, но Мин не собирается ничего делать в этой жизни без твёрдой уверенности. Он никогда не рискует, потому что даже при самых плачевных исходах всё будет так, как будет, ему нечего оплакивать. Он уверен, что повстанцы заявятся на пороге города не раньше третьего дня после последнего пожара на юге, а, следовательно, у его людей есть время, а у него самого есть простор для воображения и раздумий над тем, как наилучшим образом захлопнуть предполагаемую ловушку для главного из повстанцев. Мин Юнги ни в коем разе не считается с тем, кто осмелился пойти против него и его империи, но у него дух захватывает от того, как человек, во многом похожий на него самого, смог выбрать настолько противоположный путь. О таких, как они, говорят «инь и янь», такие люди настолько похожи друг на друга, насколько противоположны, существование каждого из них поддерживает существование другого, но коль от жизни Мина зависит чья-то ещё, он в праве распорядиться сложившейся зависимость в свою пользу. Император видел несколько раз его на главной площади. В первый, когда только успел сесть в свой паланкин, и тот с хорошо читаемой неприкрытой издёвкой на лице окликнул вана, обратив внимание всего проходящего мимо люда на себя, и в тот момент он знал, как действовать.  — Мой император и дальше продолжит прятаться в своём дворце, когда империя летит со скоростью пороховой бочки прямиком в ад? — шрам, чем-то походящий на тот, коим наделило правителя детство, превратил лёгкую ухмылку в вызывающий оскал. — Он упразднил книгопечатание лишь потому, что боится, что я найду способ в этой треклятой столице напечатать свои статьи, напечатать правду? — мятежник сделал несколько шагов вперёд, в сторону паланкина, но стража тут же выстроилась перед ним, загораживая взор на императора. — Мой император боится? Все диктаторы боятся, даже когда думают, что их власть безгранична, ведь всегда найдётся тот, кто оспорит его всевластие. Бывай, мой император, — и за головами стражников Мин разглядел, как мужчина со шрамом подмигивает, смотря прямо на него. В тот раз Мин никак не отреагировал, он был более чем впечатлён подобным поведением, и приложил все усилия, чтобы каждый проделанный им шаг в столице был известен Юнги. Это было даже забавно выслушивать, тем более из таких уверенных уст, но во второй раз, когда неподалёку в выстроенной для деловых встреч беседке проходили переговоры с ваном соседнего государства, до них донеслись многочисленные возгласы. То была площадь, но уже на этот раз брюнет не терялся в толпе, он возвышался над ней, а сам народ, словно заворожённый, слушал его. Он не бросался воодушевляющими речами, его речь была самой простой, самой что ни на есть крестьянской, но он был точно так же уверен, как Мин, в его взгляде при каждой встрече со стражниками виднелось то постоянное хладнокровие и безразличие, каким кормит своё окружение император. Юнги подметил, что мятежник не боится власти, наоборот — он жаждет оспорить её, жаждет переосмыслить её, и именно поэтому стража после бесцеремонно взяла под руки мужчину и спустила с наставленных друг на друга деревянных ящиков на землю.  — Ты жаждешь мятеж, — заключил правитель, подходя так же близко, как в первый раз пытался сделать это оратор сегодняшних речей, — так попробуй поднять его по всей империи, а после возьмись за столицу, если не боишься.  — А мой император не испугается, когда я постучусь в его двери по возвращению? — с приподнятой бровью уточняет брюнет.  — Назови своё имя, чтобы я точно знал, к приезду кого готовиться.  — Зовите меня Агуст, мой император, — с ехидной усмешкой полушепотом отвечает тот.  — Что ж, Агуст, жду тебя в своей столице в компании таких же мятежников, — и одним жестом он указывает в сторону ворот, что служили выходом из города. — Не бандитов, которых легко подкупить, а настоящих повстанцев, тогда и поговорим о настоящем страхе. Агуст окинул медленным изучающим взглядом императора и его губы тронула широкая улыбка.  — До скорой встречи, мой император, — брюнет лёгкой походкой направился к воротам, которым ещё предстояло быть раскрытыми. И что-то подсказывало Юнги, что он будет ждать их следующей встречи.  — В моей стране за такое принято казнить, — прервал молчание ван, беседа с которым была прервана единоличным манифестом. Нет уж, казнить такого человека, как Агуст, слишком просто, слишком быстро и ни капли не интересно. Он уверен в том, что историю может менять любой, но Мин готов доказать обратное. Мятежник убеждён, что может выступить против императора, потому что не является подвластным ему, но и тут Юнги готов приложить все свои усилия. Агуст пытается поделить мир на белое и чёрное, людей — на хороших и плохих, но император-то знает, что мирской уклад куда проще — есть те, кто использует, а есть те, кого используют, у этих понятий нет цвета и характеристик, и если Агуст всё-таки понимает это, то желание заполучить его и позволить разболтать все свои планы становится ещё более навязчивым. Мин слишком не верит в человеческий альтруизм, он питает надежду, что хотя бы в таком человеке, как Агуст, есть что-то от алчности и честолюбия, он хочет разглядеть это в нём, чтобы в очередной раз убедиться в собственной проницательности и показать восставшему, что он ничуть не лучше того, против кого он восстаёт. В противном случае, он весьма разочаруется в нём, ведь потенциал есть, да такой, что самому Мину завидно — Агуст может быть правителем, может быть и лидером, а Юнги сам по себе знает, что не каждому дано совмещать в себе оба из этих качеств. Император Мин никогда не допускает мысли о том, что может где-то ошибиться, что в его расчётах может произойти маленькая, но весьма значимая погрешность, он довольствуется тем, что умеет предвидеть происходящее наперёд, потому что уверен, что владеет этой самой ситуацией. И самое паршивое, когда твоя уверенность подрывается вместе с грохотом за стенами города, вместе с наполняющим его гулом и шумом толпы, что в хаотичном направлении распределяется по территории города. Паршиво, когда так ясно чувствуется собственное сердцебиение, окутанное тревогой, когда бегающему в панике взгляду не за что зацепиться, а из трясущихся рук выскальзывает даже дверная ручка. Мин яростно сжимает ладонь в кулак и ударят о каменную стену в тронном зале — всё не так, как должно быть. А как должно быть? Как угодно, лишь бы Юнги мог это контролировать, но сейчас он не готов, он не был готов к тому, что столицу возьмут так скоро. Агуст подавал столько знаков, говорящих о том, что ранее третьего дня первого месяца лета не стоит его ждать, все его действия в провинциях говорили об этом, но чёрта с два — он уже в столице! Неужели ему удалось ослепить Мина его же собственными руками? Император нервно хмыкает — хороший ход, нельзя не отметить, но проникнуть в город не значит его взять. Правитель стирает с лица последние отпечатки раздражения, что успело охватить его после первого же известия о положении дел в городе, и тут же стал раздавать указания, подмечая все возможные варианты, которых было не так уж и много: мятежник заявится либо со своей сворой, либо лично, собственной персоной, и на последнее Мин надеется больше всего, потому что сам хочет узреть поспешно торжествующую улыбку противника, чтобы безвозвратно стереть оную с его лица. У главного входа во дворец была тишина, которую нарушали отдалённые крики повстанцев и горожан, а также звуки пожара домов и разрушающихся резиденций членов правительства. Они либо устроят переворот, извращённо названный революцией, либо зарождающейся анархией сотрут империю в пепел и пустят её историю по ветру. Как бы не всматривался Мин в действия того, кто так искусно пытался исполнять роль его совести, он так и не увидел за ними какой-то обдуманной и конкретной цели. Юнги не нравится то, что за всё предоставленное ему время он так и не смог разглядеть мотивы этого смельчака, а ведь что-то же обязательно кроется за ним, и если он вовсе без идеи, чем любят потчевать себя молодые аристократы в Европе, то кто-то же за ним должен стоять — нужно иметь неимоверное влияние или силу духа, чтобы привести такое количество людей в движение, а у Агуста это вышло с лихвой. Не то чтобы Мин в этом сомневался, но хотелось бы понаблюдать за чьим-то поражением, нежели успехом. Он жестом руки приказывает открыть ворота во дворец, потому что знает, здесь точно не может быть сомнений, кто пожалует к нему первым, ведь обещал как-никак. И в этих догадках он не промахивается — запомнившаяся и въевшаяся под самую подкорку памяти черноволосая макушка подымалась по ступеням к распахнутым воротам дворца. Сказать, что Мин рад, — изрядно преувеличить, но и утверждать то, что он разочарован, будет лишним, он буквально бушует от негодования и разжигающей внутри его страсти. Брюнета успел потрепать его путь: кожа стала ещё более смуглой, а где-то это была простая дорожная пыль и грязь, что плотно впитались в кожу мужчины, волосы взлохмачены и лишь несколько коротких смоляных прядей падают ему на глаза, не сбивая прямо направленного взора. Юнги чертовски льстит, что он смотрит сейчас на него именно таким взглядом, в котором читается желание скорой победы, еле оставшиеся силы на её достижение, озлобленность на произошедшие потери — а это значило, что их было не мало, — и дикое, практически животное желание набить стоящему напротив лицо, да так, чтобы ничего кроме шрама не осталось. Как же ему знаком этот взгляд, ведь именно с этим взглядом он встречал каждое утро очередную «весточку» о своём мятежнике, и этим же взглядом провожал её, ведь знал, что на следующий день дождётся другую, потому что, чёрт возьми, будет ждать.  — Мой император успел соскучиться? — тянет снизу брюнет вместо приветствия.  — Мне было чем заняться, — подаёт свой ответ сверху император. Агуст звучно хмыкает, вновь окидывая оценивающим взглядом правителя. Его взгляд уже не проходится прямо по фигуре Мина, скорее, сбоку и с ещё большей оценкой, выявляя все изменения. Мужчина, не взирая на сгруппировавшуюся стражу, стал подыматься прямо к трону императора. Юнги мог бы приказать остановить его, но нет, он желает увидеть, что будет дальше, более того — ему чертовски интересно, насколько далеко бунтовщик готов зайти и зайдёт ли. Он, не отрываясь, наблюдает за тем, как Агуст неспеша подымается по лестнице, и как его фигура становится всё ближе к нему. Давно он так близко его не видел, если не брать в расчёт то, что видел с закрытыми глазами в полумраке своих покоев.  — Надеюсь, занятие было одним из приятнейших, мой император, — сладко шепчет, заталкивая кончик языка под щеку. Бровь Мина дёргается, и он с прищуром всматривается в мятежника. Его лицо расслабленно, на нём нет ни капли того напряжения, которое снимал с себя Юнги ближайшие месяцы и которое окутало его минутами ранее, напротив, Агуст выглядит так, будто это он контролирует ситуацию, будто император Мин уже под его контролем. От этой мысли Мин Юнги ещё больше хочется выйти из себя — его не могли вот так легко и просто обставить.  — И что ты будешь дальше делать? — интересуется Мин, глядя тому прямо в глаза. Тот переминается с ноги на ногу, закинув руки в карманы и посмотрев на императора исподлобья.  — Да что угодно, — хмыкает брюнет.  — Что угодно?  — Пусть мой император расскажет, что успел представить себе, а я это реализую. Теперь, когда он в проигрыше, я могу всё.  — Это когда я успел тебе проиграть? — настороженно спрашивает ван.  — Когда мой император предоставил мне такую огромную свободу действий, — мятежник развёл руками. — Как думает мой император, вина в происходящих разрушениях тех, кто это сотворил, или того, кто довёл их и даже пальцем не повёл, чтобы остановить? Император не может сыскать ответа лишь потому, что боится признать, что испугался в глубине души, что какие-либо предпринятые действия могут послужить признаком того, что наш император всего-навсего не может контролировать всех в этой империи. Он не властен обуздать такого мятежного духом, как я, так что он будет делать с целой империей, когда её заполнят тысячи таких, как я?  — А что будешь делать ты в таком случае?  — Я не стремлюсь за треклятым тотальным контролем, мой император. Мой император сам предпочёл, чтоб я взял его под контроль, а я уважаю чужой выбор. Юнги недоумевающе уставился на стоящего напротив и стоило ему покоситься в сторону, как тот подошёл ещё более вплотную. На него смотрели два прожигающих глаза, под пламенем которых хотелось сгореть вместе со всей империей, этот взгляд вынуждал опуститься на колени и снова, и снова постыдиться тяжести внизу живота, что приятным узлом создавало напряжение в паху. Агуст смотрит на императора сверху вниз, на его губах застыла лёгкая полуулыбка, в которой не было ни намёка на злорадство, скорее, это он первым предвидел исход событий и наблюдает исполнение прописанной им же пьесы. Он опускается на одно колено и приподнимает за подбородок лицо правителя к себе, заставляя того поднять опущенный растерянный взгляд.  — Мой император сотворил это со своей империей, мой император сотворил это с собой, — его шепот ядом проникает в уши Мина и заполняет доверху, что более ничего кроме этого голоса не хочется, да и не возможно услышать. Юнги смотрит и не знает, чем давиться, ведь слёзы вот-вот уже просятся наружу от собственной жалости к себе, а томный стон от каждого живого его прикосновения охватывает всё горло и нет сил выдавить хоть какое-либо слово из себя. Он смотрит на него и понимает, как же просчитался и как же ошибался. Он словно смотрит в зеркало, в котором отображается не точное изображение, а все его лучшие стороны, не будь он тем, кто есть сейчас. В его словах он слышит, напротив, всё худшее, что вышло из него, пока он был тем, кто есть. Мину хочется сказать, прошептать, пролепетать хоть что-то, пусть даже то треклятое имя, которое он без устали проклинал, ведь в имени том не только его совесть кроется, но и его погибель, но язык не поддаётся, он лишь наблюдает за спокойным лицом брюнета, на котором застыла грустная улыбка, в которой должно быть утешение, но в ней лишь одно преддверие страдания.  — Я не лучше моего императора, а он не хуже меня, — с пониманием кивает Агуст, хотя Юнги меньше всего хочет видеть это понимание, ведь так он ещё сильнее ощущает расклад предстоящих событий.  — И что же мне теперь? — едва дрожащим голосом спрашивает Мин, по лбу которого пробежала капля холодного пота.  — Королевское угощение, мой император, — заключив в объятия правителя, шепчет, опаляя горячим дыханием его ухо, пока спина Мина принимает в себя обнажённый холодный клинок совести, которой он уже давным-давно отдался.