Задыхаясь

      Темно.       Не только в комнате. Некогда темнота стала привычной частью его жизни. Темнота — отсутствие света, а надежды на обещанное светлое будущее давно уже не осталось.       Россия нехотя открыл глаза.       Комната не была похожа на камеру внешне, но он искренне её ненавидел. Как свой самый худший кошмар.       Видимость свободы создавалась здесь очень тщательно: на широких окнах сизые занавески (Россия сам выбирал), просторное помещение, уютно заставленное качественной мебелью. Комната ничуть не стесняла перемещений, её обильно политые светом стены на первый взгляд вовсе не казались давящими, леденяще-гнетущими. Она была вполне себе жилой, домашней. Даже лампочка с рисунком котиков стояла на столе.       …но России волком выть хотелось от одного вида этой комнаты.       Сколько он уже живёт здесь? Год? Или три? Может, десять?       Конечно, он знает, что сейчас две тысячи двадцатый год. Но время тянется как жвачка и такое же липкое — совершенно не выпускает ослабленного Россию из своих объятий.       Пусть для некоторых такая комната — объект мечтаний, для Федерации это его личная клетка, тюрьма — не больше, не меньше. Его выводили лишь на встречи, конференции, где без конца задавали вопросы, совали под нос листочки, с которых он, будто дрессированный говорящий попугай, читал речи о том, какой он, Россия, сильный, как у них, русских, всё замечательно, как он гордится подвигами предков и достижениями своей армии…       Лишь мельком замечал Федерация обычных граждан. Своих, как он раньше считал, подопечных.       Одни выглядели весёлыми, довольными жизнью, ходили в костюмах с иголочки и разъезжали в новейших тачках. Их он видел довольно часто. Другие были на них чем-то похожи, третьи же…       Третьих он видел совсем редко, настолько, что их образ подернулся в голове мутной дымкой. Кажется, как раз третьих было больше всех и каждый раз, когда Россия их видел, они были заняты разным. Кто-то стоял в подворотне, другие затравленным зверьком оглядывались и ускоряли шаг, третьи просили милостыни возле храма.       Воспоминания о бесконечной суете этих людей смешались в один путаный ком так, что точного представления о них у России не было…       Кстати, о храме.       Федерацию также выводили в Храм Христа Спасителя. Огромный и белый, с блестящими на солнце куполами и оглушительным перезвоном, а внутри приторно, но приятно пахнет ладаном и свечками, он это очень чётко помнит.       И Россия честно отстаивал каждую воскресную службу, ставил на подсвечники толстые, дорогущие жёлтые столбики воска, зажигая верёвочку на конце о крохотное пламя соседней скромной свечи. Молился за упокой Империи и украдкой вспоминал семью.       Наверное, это было бы лучшим событием за неделю, если бы каждый раз службу не вёл этот.. этот..!       Ох, как же России приелась его добренькая скромная улыбочка, этот хищный огонёк в глазах, этот прищур истинного святоши.       Русская Православная Церковь, что раньше был примером для подражания, теперь будто представитель власти. Патриарх в упор не замечал пустого взгляда России, расшагивая у алтаря в пышных золотых одеждах, напоминая Федерации бояр из старой детской книжки, что читал ему отец. Он отлично помнил картинки — будучи ребенком, он больше любил яркие цветные рисунки, нежели отцовские будто отчеканенные слова о том, что написано в книжке. Он помнил, что у бояр с картинок были такие широкополые платья-плащи, пояс и грузная высокая шапка из тёмного меха. РПЦ носил такие же одежды, но сплошь золотые с драгоценными вкраплениями, и даже шапка у него была патриаршая. Тоже золотая. И посох был, тоже с золочёным набалдашником, и посох этот был скорее для солидности. России казалось, что стоит ему заговорить с патриархом, и его мягко, но настойчиво выпроводят этим посохом вон, от греха подальше.       Одно насчёт этого пронырливого товарища русскому было ясно — Церковь заодно с ним. Он, в свою очередь, был порождён самим Россией, ловко и умело задурил ему голову, неторопливо, шаг за шагом подбираясь всё ближе и ближе к тогда ещё юному русскому, пока, наконец, не схватил за горло.       С тех пор Россия стал заключённым в собственной стране.       Он сначала внушал, что ему, неопытному наследнику Союза, будет сложно справиться одному. И что он, как истинный патриот своей страны, непременно поможет, укроет, защитит, что он, как бескорыстный ангел-хранитель, поднимет Россию на ноги, вырастит его, как собственного сына…       Только теперь Федерация понял, насколько лживы были те обещания, насколько неправдоподобен оказался добрый патриот.       Конечно, ослабевший тогда от бесконечных распрей Россия поверил, по-детски доверчиво вложив своё будущее в его лапы. Он так устал, на него свалилось столько всего разом, он так хотел домой, что сладкие речи были для него соломинкой для утопающего.       И ведь поначалу всё шло так хорошо. Кризис девяностых почти остался позади, забылось, как их семья собственными подопечными разорвала отца, забылись острый голод и отчаянные попытки выжить.       Тут-то он и начал показывать своё истинное лицо.       Понемногу, по крупинке. Он выстраивал всё так, что загребал себе всё больше и больше власти, продолжая дурачить его, Россию, и пока страна счастливо вещал речи с трибун, он уже вовсю командовал его подопечными.       Опомнился Федерация лишь тогда, когда он подобрался так близко, что начал душить.       Не давал спокойно вздохнуть. Ни одного лишнего слова в речи, ни одного лишнего движения на людях. Россия чувствовал себя марионеткой в умелых паучьих лапах; до него начало доходить, что все его речи — лишь для создания образа. Он ничем больше не управлял. Он — кукла, витрина страны.       И тогда Федерация попытался поговорить с ним. Но было слишком поздно.       Россию вскоре заставят окончательно замолчать.

***

      Скрипнула дверь.       — Ты хорошо поработал сегодня, — прозвучал знакомый хрипловатый голос.       Россия кивнул, подавив усталый зевок. Немного подумав, наконец решился.       — Послушай…       — Да, Русь? — он подсел к нему, улыбчиво прищурившись. Опекун часто звал его по имени далёкого предка России, которого тот никогда и не видел, только на картинках. Он говорил, что, как истинный патриот, должен уважать и помнить прошлое, но одержимость нацистами и печенегами немного пугала Федерацию.       — Насчёт того, что сегодня обсуждалось на Совете… — Опекун нахмурился, но позволил ему продолжить. — Тебе не кажется, что целесообразнее было бы немного урезать зарплату патриарху и депутатам? Хотя бы на треть, тогда нам бы хватило средств на ремонт того моста! — воодушевлённо высказал Россия и набрал воздуха, чтобы сказать что-то ещё, но был остановлен взмахом руки.       — Русь-Русь-Русь… — мягко, тягуче проговорил Единая Россия, — как же ты не понимаешь? Ах, если бы твой покойный отец успел дать тебе должное образование… — Федерация неуютно поежился. — Тогда бы ты понял, мой хороший, что депутатов так подставлять нельзя, малыш. Они работают, трудятся ради тебя, а ты — зарплату им урезать… Нехорошо, Русь, ой нехорошо.       — Ну… так дай же мне образование, — тихо попросил немного стушевавшийся Росс.       — Как же ты не понимаешь, — притворно расстроился он. — Образование денег стоит, малыш.       — Папа говорил, что образование должно быть бесплатным… — пробурчал под нос Федерация, виновато опуская голову.       — Папы здесь нет, — проворковал мягкий голос над ухом, — зато есть я. Я знаю, что для тебя лучше, Русь. И я делаю всё, что в моих силах, чтобы защитить тебя. Я стараюсь ради тебя, не будь неблагодарным, малыш.       — Но я благодарен, и очень… — начал было он.       Но его грубо перебили.       — Тшш. Всё хорошо. Мы отремонтируем мост, и не надо будет унижать наших депутатов, и все будут довольны… Ведь этого хотел твой отец? Всеобщего блага? — Федерация неуверенно кивнул. — Вот видишь? Всё, как Союз хотел. Светлое будущее, малыш… Не занимайся ерундой, я сам всё улажу. Хорошо?       Россия со вздохом покорно кивнул.       — Я хотел как лучше.       — Знаю, но…       — Я хотел помочь.       Единая Россия нахмурился.       — Не перебивай взрослых, когда с тобой разговаривают. — Выражение его лица тут же стало вновь добродушным. — Спокойной ночи, Русь. — Федерация кивнул, потупившись. — Не грусти, малыш. Вырастешь — поймёшь.       Не удостоив своего воспитанника даже простым поглаживанием по голове, Единая Россия потушил свет и вышел из комнаты. Россия забрался под одеяло и уставился в окно напротив. Было почему-то неприятно и тошно. Вспомнилось, что все его братья и сёстры давно уже отправляются на заграничные совещания сами, а за него, старшего сына Союза, летает Единая Россия.

***

      — Нет, это ты послушай, — подрагивающим голосом перебил его Россия. — Я уже достаточно взрослый, я страна, в конце концов!       — Нет, ты всё ещё недостаточно силён! — резко возразил он, взбешённый тем, что его перебили. Однако он всё ещё держал себя в руках, это было видно по тому, как он мял побледневшие губы и хмурился. — Не смей меня перебивать, неблагодарный! Я тебя вырастил и так ты мне отплатил? Да я в твоём возрасте пахал как проклятый, чтобы тебя же защитить!       — Я понимаю.. — стушевался Россия, всё ещё зло поглядывая на опекуна, — но это не даёт тебе права затыкать мне рот.       — Вот ты как у нас заговорил..       — Да, и больше не замолчу. Я страна, не ты! Я готов приступить к своим обязанностям. Я же не говорю, что хочу тебя отстранить, — поспешно добавил он, виновато глянув на Единую Россию. — Ты мне нужен, но и я больше не маленький.       — В одном ты прав: я тебе нужен. А ты нужен мне… — прошипел он, но Россия не заметил:       — Прости, я сгоряча ляпнул…

***

      Россия тяжело хмурится, садясь на опротивевшей уже кровати. С того самого разговора он явственно ощущал, как его душат. Лишь бы он замолчал, всё что угодно, чтобы заставить его, Россию, замолкнуть. Цепкие паучьи лапы скрестились на горле, заледеневшем от их прикосновений.       Он однажды сбежал, чтобы почувствовать себя своим.       Ему хватило этого, чтобы понять всю лицемерность своего опекуна до конца.       Он видел высокие, блестящие стеклом на солнце здания, он видел множество церквей, весёлым перезвоном гудевших по столице, он видел огороженные дома, что ещё при дедушке были чьими-то усадьбами, он видел широкие проспекты, и «Динамо», и бывшие дворцы пионеров, — его тогда захлестнуло воспоминаниями, но сейчас не об этом. Сейчас — о том, как он забрался намного дальше московского центра.. и разница стала очевидна.       Старые, обветшалые домишки, которые, видимо, никто не собирался чинить. Люди с пустым взглядом — в центре Москвы он не успевал их разглядеть, все так спешили, будто боялись опоздать на всю жизнь, как говорил паровозик из Ромашкова.       Его быстро нашли полицейские, и он был в тихом ужасе. Эти «стражи порядка», которые его обнаружили — видимо, по распоряжению Единой России его искали, — проигнорировали, как на другой стороне улицы шёл сорокалетний мужик и обнимал маленькую девочку. Россия отчётливо видел похабную улыбку и руку на талии крошки. Страна скрипнул зубами и, игнорируя ищеек в форме, рванул через дорогу; свистнул в ушах пыльный городской ветер, и русский хорошенько въехал мрази по морде. Девочка непонимающе уставилась на Россию, как будто он, бесчестный, посягнул на что-то священное. И у того болезненно кольнуло под рёбрами: малышка считала, что это норма!       Тут его, наконец, нагнали прихвостни Единоросса. Подхватили под руки, как преступника, и, совершенно опустошенный взглядом ребёнка, Россия не сопротивлялся.

***

      — Я. Что. Тебе. Сказал?! — вопил воспитатель, замахиваясь на Федерацию. Заморенный непривычной прогулкой, он не увернулся, и удар пришелся по скуле, обидно обжигая огнём.       — Ты хочешь разрушить институт семьи?! традиционные ценности?! — тяжело дыша, партия опустил руку, другой заправляя волосы назад. С нарочито шокированным взглядом покачал головой, медленно процедив слова: — Не ожидал от тебя, Русь, не ожидал..       — Я Россия, — оскорбленно бросил парень. — И этот придурок домогался до неё, почему полицейские ничего не сделали?!       — Молчать! — вновь поднял голос Единая Россия, вскидывая руку, и воспитанник отшатнулся в сторону. — Если есть, что сказать, говори в лицо, неблагодарная дрянь!       — Почему полицейские ничего не сделали?!       — А ты хочешь развалить традиционные ценности? Ты как на Западе хочешь? Ты нам в страну «этих» хочешь, пидорасов, да?! — У партии задёргался глаз. — Довольно истерик, Русь. Марш в свою комнату!

***

      Теперь России совсем жизни не стало. Он чувствовал, как его земля горит, плачет и набивает новые синяки. Каждая катастрофа отзывалась теперь на его теле с удивительной точностью, и за этот год ему стало совсем плохо: нефтяные разводы на обеих руках жгли руки, как токсичная кислота из уст Партии, а ожог Кемерово всё ещё не зажил. Это был не Россия, это были живые и дрожащие негодованием ум и сердце, куда Единая Россия вкачивал деньги, в трухлявом теле. Парень приучился не раздражать опекуна и сбегать от него так тихо, что не слышали и охранные собаки. Оказалось, правда, что поле вокруг тюрьмы Федерации заминировано…       Последняя прогулка вышла совсем ужасной. Его всё же заметили.       И сейчас Россия оказался совсем задушен и истощен, переведён в тесную детскую каморку с решёткой на окошке. И сквозь пелену полуобморока донёсся один только голос. Слоистый, он был словно один-единственный в этой тьме, но вместе с тем будто в уши шёпотом вопила целая толпа. Кричала истошно, надрываясь, казалось, плакала, смешивались голоса и суматошные лозунги, и Федерация разобрал только одно: «Мы. Здесь. Власть!»       Сердце вспыхнуло маленьким огоньком, как у свечки. Страна вдруг подскочил, чувствуя неясное волнение и тесноту в груди. Это был голос не Единой России, сожравшего его медленно, растягивая свое мрачное довольство. Это был его народ.       И Россия подбежал к единственному источнику света.       Схватился руками за решётку, прижался лицом, одним рывком набирая в иссохшие, задушенные лёгкие пыльный колючий воздух.       — Я ЖИВОЙ, СУКА!