У Олега все в порядке

Доказательство первое: Сергей Разумовский больше не имеет над ним власти. Ни одна из репродукций Боттичелли, что стоит у стены, не вызывают в Олеге желания разодрать холст до рваных ошметков. Может, только чуть-чуть: слишком много места занимают. Олег сам не знает, зачем перевез их из старой квартиры, вместе со стопкой вещей Сергея, что ютится на стиральной машине. И когда Марго кричит, захлебываясь тоской, Олег только рассеяно гладит ее по белому оперению. В какой-то мере, он бы тоже хотел так пронзительно, отчаянно закричать. Но у Олега все налаживается. Правда-правда. Отстирывая водолазку от бурой крови, Олег чувствует, как немеют пальцы в холодной воде. В этой водолазке он был, когда не сработал ошейник. Когда увидел сквозь прутья решетки безумный золотой взгляд и дуло пистолета, направленное меж ребер. Олег задохнулся от боли - и упал в темноту. Водолазка для носки катастрофически непригодна. Надевать одежду с дырами от пуль - это какой-то особый стиль, который от Олега далек. Выкидывать тоже жалко. Хорошая, итальянская. Стоила, наверное, порядочно. Сергей подарил. У Олега все в порядке, напоминает он себе, выливая багряную воду в раковину. И водолазку он хранит вовсе не для того, чтобы сжимать ее ночью в приступе отчаяния, слабо, по-волчьи тыкаясь носом во все еще пахнущий кровью ворот. Доказательство номер два: Олег больше не вспоминает детство. Разве что по вечерам, дожевывая остывшие макароны. Например, как он украл у воспитательницы коробку конфет и отдал ее Сереже, который не ел сладкого года три. Как они уплетали «косолапого мишку» - глазированные вафли с шоколадом - а Сережа восторгался, что на обертке «Утро в сосновом лесу» Шишкина, и берег потом фантики, как талисман, пряча их под матрасом. Олег вспоминает мало, не так, как раньше. Считать ли это прогрессом - спорный вопрос, но Олег рад, что не просыпается больше от кошмара, где двое бритоголовых малолеток вжимают Сергея в кафельную стену и бьют наотмашь, за «пидорские волосы и пидорский шарф». Олег кидается спасать, еще не зная, что будет так делать и следующие двадцать лет. Получает пару ударов в почки, а Сергей пялится на него из угла с благовейным ужасом. Олегу это больше не снится. Доказательство три: он простил. И простил раньше, чем оказался в богом забытой сибирской глуши, прячась от правосудия и своей собачьей верности. И до того, как хирурги вытаскивали из его груди пулю, и все, что видел Олег следующие пятнадцать часов - мутный больничный потолок со стеклянными плафонами. Олег простил в ту же секунду, когда на него направился пистолет. Раз Сереже надо - пусть стреляет. Он, ей богу, потерпит. Не впервой. И как его можно не простить? Если Олег знает, что этот шрам на шее у Сережи - с общажной потасовки, когда он наивно полез защищать Волкова от пьяных хмырей. Если до последнего дня в детдоме у Сережи под матрасом был синий фантик с мишками. «...приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе до семи, но до седмижды семидесяти раз». Доказательство четвертое: Сергей приезжает ночью. Рушится в его руки ломаным белым скелетом, рыжие волосы рассыпаются по худым плечам. В объятиях Олега он крошечный, и Олег прижимает его к себе, не боясь, что в живот упрется глок. - Что ты тут делаешь? - выдыхает он в медный затылок. Сергея трясет, у него ледяные ладони и тихий голос, когда он поворачивает голову и говорит: - Я сбежал к тебе. Так и есть: сбежал. Олег не хочет спрашивать, как и откуда. Олег не хочет знать, нужно ли ему закрывать ставни и класть пистолет под подушку на случай, если за Сергеем потянутся незваные гости. Олег хочет остаться в иллюзии, что он создал себе, фальшивой и хрупкой, зато без этого - россыпи шелка на плечах, поцелуя обветренных губ в ключицы, косой неловкой улыбки. Но есть ли мир для Олега, где нет места Сереже? - Кажется, я виноват, - хрипит Сергей и трется ухом о его грудь, как кот. Волков заправляет подвеску с клыком за воротник, чтобы не царапала Сереже щеку. У Олега Волкова все в порядке. Будет. Когда-нибудь.