На счастье

      — И что с того?       Польнарефф отличался не только бесстыжием, коим так блистал, благополучно схватив бусы араба, но ещё и напористостью, ребячеством и особой шумностью своих желаний. Отличался невероятной болтливостью, детским энтузиазмом. Отличался невиданно отточенным в силе стандом. И отличался невероятно наглыми ответами.       И всё же фирменной рыцарской искренностью. Во Франции все были такими благородными?       Сейчас он снова играет в дурака, но деловито и важно. Нелепо обижается, но гордо и уверенно. Его можно было назвать придурком. Шутом на королевском паласе, в конце концов.       Жан чинно щурится, окидывает взглядом Абдула — такого терпеливого, в противовес спокойного и мудрого Абдула. В обычном случае, в глазах француза бы сверкнуло Лигурийское море, точно потерявшее лазурь во время шторма. Но сейчас там скакали лишь задорные стёклышки кобальта.       Польнарефф снова тянул улыбку. Такую дурацкую и глупую. Заставившую Абдула вновь завести в душе песчаные бури.       — И что с того?       Жан-Пьер повторяет самодовольно, навязчиво, победно. Жмёт к себе чужое позолоченное ожерелье, играясь с солнечными камушками на хрупкой леске.       Не пойман — не вор, но Жан схвачен с поличным. И даже это его не останавливает. Для него всё — сплошная игра. И он не боялся играть с огнём. Не боялся обжечься. Не боялся сгореть.       Абдул вздыхает, касается неприятно лёгких плеч. Его фактически обокрали. Раззадорили и без того бурные искорки в сердце. Но он не злился. Ему была свойственна вспыльчивость, сама судьба одарила его буквальным огоньком. Его судьба одарила умением сжигать. И Мохаммед надеялся, что умел сжигать только в физическом плане.       Египтянин ошарашенно моргнул. Зарылся пальцами в давно остывший песок, походивший больше на снег, ежели на заполнение пустынных полей. Он никогда не видел снег, но был уверен, что он именно такой. Холодный. Такие же холодные, как глаза Польнареффа. Но почему-то людям этот самый снег очень-очень нравится. И Абдулу в последнее время, кажется, тоже.       А ещё ему начали нравиться французские воды. Они ведь тоже холодные и такие глубокие. И тоже чистые.       Воришка невинно хихикнул: почему-то мягко и играючи. Хочется слышать такой колокольчик в ночи снова и снова. Жан-Пьер ни за что бы не оказался опасным, но он почему-то очень хотел им быть.       — Ничего, — улыбается араб уверенно, но сам своим словам не верит.       Ничего. Верно.       Ничего, что улыбка французского шарма очаровательна по натуре своей.       Ничего, что чужие глаза теплы и уютны, как огонь с привала. И противоречиво морозного оттенка. Чувственные, как самые чистые озёра на земле. И почему-то родные. Пылающие жизнью и волей. Так свободолюбивы, полны симпатии в принципе.       Если честно, Абдулу хотелось, чтобы хотя бы эта симпатия досталась ему и только.       Хотелось, чтобы Польнарефф смотрел на него и только.       Жан опешил. В его планы это не входило. Он всегда хотел выбить оппонента из колеи, чтобы потом чётко провести совершенно честный удар. Хоть и формальный. Пошатывается и неуклюже жмёт ночной песок под своим тяжёлым корпусом.       Сегодня да, прохладно. Но ветра нет. Будто сумерки в американских фильмах про тестостероновых качков и, по закону жанра, бескрайние дюны. Идеально для маленького преступления. Французский жулик фыркает, демонстративно надувает губы, обнимает золотые бусы — главный резон всей оказии. Боится? Боится. Но Абдул почему-то думает, что это всего лишь очередная шутка. Француз всегда твердил, что не боится никого и ничего, но всегда лез в объятия заботливого арабского друга, стоило под ногами выскочить сонному тушканчику. И постоянно навязывался посмотреть египетские цацки своего хорошенького товарища, хотя только-только лез под укрытие из робы. Хватал с разрешения кольцо бесцеремонно, возился с ним недолго, но с любопытством истинным и откровенным. И опять же бескорыстно, чисто, совестно: в его бесконечном на вид взоре — точно заливы Франции — не было месту жадности бедняков с рынка. Польнарефф не хотел дороже. Он просто хотел нечто идеальное.       Неужели ему так нравится солнечный блеск бус в скупом свете звёзд?       А Абдулу нравилось сияние Эйфелевой башни, про которую так часто мечтал Жан. Он часто грезил, чтобы увидеть её именно в голубых цветах. В таком же аквамарине, прям как французские фьорды.       «Ох. Merci! Я готов тебя расцеловать! Прям обещаю!»       Польнарефф твердил это часто. Слишком. Потому что Абдул слишком часто давал ему глянуть на свои позолоченные побрякушки.       И в любом случае Жан-Пьер никогда не выполнял обещание и воровал его вместе с собой, испаряясь греть над костром рыбу, насаженную на эфимерную шпагу. И попутно хвастаясь.       Настоящий мошенник.       И всё равно всегда всё отдавал. Кроме того самого обещания на поцелуй. Или это Абдул ставит слишком большие надежды на этого простака.       — Можешь взять одну бусину.       Кажется, Польнареффу украшения идут даже больше. Серьги (ох, кажется, это и впрямь половинки разбитого сердца!) изящно подчёркивают внушительный размер чёток с красивыми гравюрами на них же. Как красный закат и золотое солнце. С чем это связано? Мохаммед выяснить не смог бы и, впрочем, сердце у него было вполне цело. Но ему это не нравилось. Каждый раз оно стучало настойчивей.       Это очень приятно. Греет пенящую кровь лучше любого пламени. Но не нравилось.       — Я вообще хотел просто посмотреть.. — Ворчит Жан, пряча лицо под особенно крупным колье, насколько только позволяла его крепкая шея. Как провинившийся щенок. — И да, я взял их чисто из-за любопытства и точно бы вернул к рассвету!       — Тогда можем обменяться. Ты уже часто берёшь их.       Какой же он девственно чистый. Пытается скрыть то, чего не совершал. Разве не понятно, что Абдул не станет подпаливать ему задницу за какие-то фитюльки?       Но Мохаммед надеется, что только он знает, как плавится железо. Никто и никогда не должен узнать о таком маленьком, но очень важном секрете.       — Я дам тебе одну. На счастье.       И, кажется, Абдул снова словил нужный градус. И будто бы все полторы тысячи этих самых градусов уверенно закоптили уверенность Польнареффа. Мохаммед немножечко соврал, но не делал в принципе ничего. Главное, что железо плавится, а Жан смущённо втирается в краску.       Но железо тоже остывает быстро. Француз улыбается. По-детски. Будто ничего и не было. Невероятно просто и невероятно очаровательно.       — У меня ничего нет, — и хлопает по карманам брюк, — но так как надо отдать что-то своё, то.. Я дам тебе одну серёжку. Так, на счастье. Только побереги её. Они у меня и есть счастье! Не смей терять!       Может быть, это и есть то, что имел в виду Абдул про то, что Жан отдаёт и никогда не забирает. Он ищет самое дорогое. Может, он это нашёл в каких-то бусинах? «На счастье».       Если их равноценный обмен и есть то самое счастье, то, кажется, они поняли друг друга. Польнарефф перестал пялиться на безделушки Абдула, но последнему всё равно очень-очень хотелось увидеть голубоглазого Жана в бризе голубого моря. И прижать обе половинки сломанными частями. Чтобы получить одно единственное сердце. Чтобы оно у обоих билось в такт.       Но всё же Абдул решил, что его счастье — лазурные французские заливы, навсегда запечатанные в глазах Польнареффа. Они ведь такие же скалистые, круто обрывающиеся, бурлящие и кипящие, как кровь великих воинов. Завораживающие.       И всё равно сохранил эти глаза в памяти. Так, на счастье.