аверсия

      В первый раз, когда Глэм видит Чеса, то не чувствует ничего.       Во второй — ничего.       Потом до него доходит одна простая истина: у него всегда — ничего. Профессиональное выгорание, заебаность, просто какие-то тараканы — называй как хочешь, суть от этого не изменится. Глэму настолько на всё и всех всё равно, что зомби-апокалипсис показался бы ему такой себе всратой вечеринкой в честь Хэллоуина, который уже давно прошёл и был не актуален.       Что ж...       все там будем.       В прошлом и неактуальном.       У Чеса заразительный смех и крутой голос. Он шутит, вроде, прикольные шутки (если бы Глэму было не всё равно на все эти шутки, он бы обязательно их заценил, но нет — ему всё равно). Он, вообще, вроде, прикольный.       Чес хороший, конечно, наверное ещё — приятный, но Глэм рядом с ним на этой чёртовой потрёпаной кровати сжимается в плечах, отползает по миллиметру каждую секунду, чтоб не дотронуться ненароком, и всё равно еле левым плечом касается.       Плечо Чеса — заточенный кинжал.       Плечо Чеса — понимание, что к пятидесяти ты тоже будешь в прошлом и неактуальном.       Плечо Чеса — твои нереализованные перспективы.       ...или сто и ещё способ как оправдать то, что ты сжимаешься, упираешься в бортик кровати и рассеянно пялишься во все точки сразу, сквозь Чеса и на плакаты эти страшные, лишь бы, блять, не ему в глаза.       Взгляд Чеса — понимание, что музыка не сделает из него человека. Или вообще хоть что-то.             Вообще-то, клоуны тоже востребованы.       Какая вообще кому разница, если за это платят?       Глэм моргает.       А вот за его моральное истощение ему никто не платит.       И за то, как он вжимается в бортик, сжимается в плечах и отползает от Чеса по миллиметру — тоже.       Глэм косится на него краем глаза. У Чеса такая заразительная улыбка. Такой искрящийся смех. Такие невероятные глаза.       У всех вокруг, казалось, был этот звонкий смех и искренняя улыбка. Только один Глэм со своими тараканами, нереализованными перспективами и такой себе реализацией.       В графе деятельность что-то типа       созидательная.       В графе о себе что-то вроде       привет меня зовут глэм пососемся?       Глэм смотрит на себя со стороны. Такой себе, конечно, из него созидатель, но всему в мире нужен баланс. Пока кто-то изобретает вечный двигатель, Глэм созидает тысячную шутку от Чеса, базирующуюся на какой-то пошлости, которую Глэм так и не понял.       Всему нужно равновесие.       Чес смеётся, всё-таки задевает его плечом и Глэм изнутри весь натягивается, как струна, ощущая, как по нервам проходятся чьи-то длиннющие пальцы, задевая каждый.       Мне неприятно.       Почему они вообще все, блять, улыбаются? Какое моральное право они имеют радоваться? Как они это вообще, черт возьми, делают.       А потом Глэм понимает, что, в общем-то, никто ничего не знал. И не понимал.       Твоё это грешное просветление — такая глупость.       Глэм тяжело выдыхает. Странная боль сдавливает виски.       Последняя нота. Сыграно.       Расслабься.       Глэм откидывается всем телом на кровать, с надрывом выдыхает  и закрывает лицо ладонями. Странное напряжение (между ними) не отпускает его совсем, и от этого хочется кричать. Лишь бы хоть как-то ослабить ощущение натужной неправильности, странного электрического заряда под самой кожей. Лишь бы хоть как-то начать нормально дышать.       — Эй, ты нормально?       Чес так чисто по-дружески пихает локтем в напряженные косые мышцы пресса. Глэм весь натягивается, едва ли не подпрыгивает на своём месте, и так же резко выпрямляется, смотря во все глаза. Моргает. Пытается выглядеть нормальным. Но ещё во время игры Чес заметил, что нет — не нормальный. С ним всё совсем не нормально.       Он весь будто перешитый, перекроенный, переделанный. Будто что-то было совершенно не так.       Такое чувство, что за время от их последней встречи в Глэме что-то перещёлкнуло. Или перещёлкнуло задолго до этого, а Чес просто не замечал.       Глэм выглядит с первого взгляда самым беззаботным и счастливым. Оптимистичным и добрым.       Вранье.       Чес знает, что всё это пиздеж.       Такой же грязный пиздеж, как и его собственная доброта. Сколько бы ты ни работал на публику, на свой образ, ты никогда не сольешься с этим своим образом так, чтобы тебе было комфортно.       В какой-то момент это начинает давить и вызывать тревожность. Потому что в одну секунду ты внезапно задаешь себе вопрос: а где, собственно, сам я?       Побудь настоящим.       Ха!       Сложнее, чем кажется.       Никто не знает, что происходит с человеком, когда системный код сбивается где-то глубоко в голове, и всё идет не так, как надо. Твои действия выходят в рассинхронизацию вместе с собственными мыслями.       Глэм продолжает ему улыбаться. Прямо, блять, в лицо улыбаться.       Глэм самый теплый, самый оптимистичный, самый беззаботный.       Ложь.       Чесу прекрасно известно, что счастье долго в людях не задерживается. А ещё Чес знает, что всё, чем они занимаются — это не от внутренней гармонии. Это в попытке спрятать своё желание сдирать себе лицо ногтями поглубже, чтобы менее ощутимо. Это в попытке уйти от самого себя, чтобы полегче.       Глэм говорит:       — У меня всё отлично, ты ж знаешь.       Бред-бред-бред!       Проблема была лишь в том, что Чес и вправду знал. Он всё прекрасно знал. Никто не будет заниматься творчеством из-за счастья, хорошей жизни, понимания в семье и хорошей работы.       Творчество — это попытка перехотеть жрать стекло. Перехотеть залезть в себя рукой по самый локоть.       Творчество — это от всепоглощающего одиночества. Которое в самом, блять, нутре. Которое в толпе, в доме, в друзьях, в любимой девушке, в любимой работе, в деньгах. Оно везде. Оно скребется по горлу, скребет по ребрам. Шепчет прямо на ухо.       Вот что такое творчество.       Это одиночество, которое везде.       В каждом шорохе. В каждом мимопроходящем. В номере автобуса. В кофе из старбакса.       И от Глэма несет этим. Он пропах этим. Он сам по себе — сплошное недопонимание.       Возможно от того, что Глэм непонятен даже сам себе.       Так же, как и непонятен себе Чес.       Потому что сколько бы ты ни засовывал как можно глубже в себя агрессию, злость, ненависть, отчаяние, оно всё равно оставалось в нём, и его попытки приглушить это всем окружающим — всего лишь негласный боевой клич, развязывающий внутреннюю войну.       Ничего более.       Они оба — всего лишь попытка перестать сострадать себе. Ближнему своему. Всем.       Чес выдыхает.       — Выглядишь помятым, — он говорит это, отвернувшись к гитаре. Смотрит в неё как в своё отражение.       Глэм ощущает, как плечи вновь электризуются. Внезапное напряжение сковывает так, что ему становится страшно сделать лишний выдох — тогда ребра переломаются. И проколят сердце. Или легкие. Или оставшийся смысл существовать.       Он смотрит на Чеса. И он тоже...       глядится в него как в зеркало.       отвратительно.       Всё это нескончаемый круговорот аверсии их жизни. Всё это сплошное самобичевание и попытки найти ответы на те вопросы, на которые ответов не было предусмотрено. А уж тем более в них.       В них осталось только забитое в самое днище желание разодрать себе лицо. И больше ничего.       Совсем.       Чес не может быть ему приятен по одной простой причине — он такой же, как и он. Абсолютно. Они идентичны в своей отвратительной боли, в своем отчаянии, в своей... мерзости. И сколько бы Глэм себя ни отговаривал, глядя на Чеса хотелось отчаянно закричать «нет-нет-нет» и более никогда на него не посмотреть.       Это нескончаемый круговорот аверсии.       Он сам — аверсия.       И он не смог бы притереться к Чесу, даже если бы сильно этого хотел.       — Я так всегда выгляжу.       Уже ближе к правде.       — Прекрасно я выгляжу.       Вздор!       Чес усмехается. Потом снова смотрит на Глэма, и его продирает странное дикое сожаление. Сострадание. Не хотелось уже ничего. Абсолютно.       В этот миг, когда они смотрят друг на друга, всё перестает иметь хоть какую-то ценность.       Будто это была мимолетная пауза, которая затормозила в этом мире всё, кроме них. Их — убитых, несчастных, выпотрошенных. Будто уже ничего не обладало жизнью, возможностью к существованию, кроме них.       Их, которые не хотели иметь эту возможность никогда.       Чес смотрит в его глаза, и видит абсолютную отдачу собственных мыслей. Видит абсолютно точное отражение. Точный синоним. Идеальную аналогию самого себя.       Всё это сейчас он видел в Глэме. Это поразительно сильно отталкивало. Это невероятно... притягивало. И только от осознания последнего хотелось выть.       Глэм ощущает, как сковавший его электрический заряд подходит к самому горлу, когда Чес внезапно подается к нему. Понимаете? Всё то расстояние, что строил Глэм целую сыграную песню — он просто нагло убирает его. Плюет на все старания Глэма. Он касается его колена. Глэм ощущает, как окаменивают его руки. Как резко холодеют ладони. Как леденеют пальцы. Он не может пошевелиться, когда расстояние совершенно ничтожно.       Когда Глэм может рассмотреть цвет его радужки. Когда чужая рука скользит вверх по колену. Когда чужая широченная ладонь, блять, трогает.       Глэм смотрит в глаза с отчаянием, с криком о помощи, с невероятной болью.       — Мне неприятно, — шепчет Глэм в чужие губы.       Его выдох проходится по коже как ураган. Как ураган из огня. Невероятно.       Чес сглатывает. Но рук не убирает. И даже на миллиметр не отдаляется. Взгляд Глэма настолько же безэмоциональный, насколько и отчаян. Несовместимые понятия в себе он возвышает до искусства. Потому что это было прекрасно. Прекрасно наблюдать за таким Глэмом.       Потому что Глэм прекрасен в своём отчаянии. Прекраснее кого-либо. Невероятно.       Невероятно-невероятно-невероятно.       Глэм не понимает, почему это происходит, когда Чес целует, слегка сжав ладонь на его ноге.       Глэма пробирает. Пробирает до самого сердца нестерпимой ужасной болью. А потом резко отпускает. Так, что даже его плечи внезапно расслабляются и у него хватает сил, чтобы отпустить их в странном спокойствии.       Чес целует нерешительно — по губам языком проводит, кусает, обхватывает ласково, будто не решается дальше.       Сердце Глэма заходится в диком ритме. Он не знает, сколько сил он приложил, чтобы поднять свою руку. Он касается чужого затылка, зарывается пальцами в волосы, глаза окончательно закрывает.       Это был не поцелуй. Это было что-то выше, сильнее, чувственее. Это был словно жест понимания. Жест одобрения.       Это было что-то абсолютно восхитительное.       Глэм рвано выдыхает, обнимает свободной рукой за плечи и с внезапным напором отвечает на поцелуй так, что у самого в горле пересыхать начинает.       Чес чувствует отдачу, чувствует его руки, чувствует Глэма, и храбрости внезапно становится больше. Языком вытворяет такие вещи, о которых Глэм, кажется, и не догадывался. И Глэм жмется к нему сильнее, навстречу подается, прижимается к нему. Чес сильный, теплый, с ним становится внезапно спокойно и хорошо. Внезапно Глэму становится правильно.       Впервые за долгое время.       Чес наваливается сверху, чуть-чуть придавливая, и Глэм просто задыхается в этом поцелуе.       На какую-то долю секунды Чес отдаляется буквально на пару сантиметров. Смотрит ему в глаза.       Глэм ощущает ритм сердца у себя в горле. И говорить совсем не хочется. Абсолютно. Поэтому, как только Чес хочет что-то сказать, он подается вперед и целует так отчаянно, так невероятно, что Чесу уже как-то и не хочется говорить.       Глэму по-прежнему неприятно.       Но как же ему, блять, правильно.       Невероятное ощущение подъема.       Будто в один миг всё наладилось. Все проблемы были решены, а драмы окончены. Будто ничего не осталось, кроме ощущения странной истомы от их поцелуя, от его тела, рук, запаха. Будто было только ощущение правильности в этом их мире, где смысл к существованию был только у них двоих.       И это было превосходно.       Чес, который обнимет.       Который омерзителен в своей схожести с Глэмом.       Который был ближе, чем кто-либо.       Храни Господь эту неприязнь, что возрождает из самого нутра чувства более высокие, чем любовь.       Что возрождает изнутри искусство. 

Your head is so numb, that nervous breath you try to hide Твой разум онемел, и ты пытаешься скрыть нервное дыхание And so it goes, a choking rose back Так бывает. Чувство удушья слабеет, To be reborn, Чтобы опять возвратиться к тебе. I want to hold you like you're mine Я хочу обнять тебя, будто ты мой. "Agnes" Glass Animals