По Писемскому, " Тысяча душ".

В приказах гражданского ведомства было, между прочим, сказано: "Увольняется штатный смотритель эн-ского уездного училища, коллежский асессор Годнев с мундиром и пенсионом, службе присвоенными"; потом далее: "Определяется смотрителем эн-ского училища кандидат Калинович". Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел сына Уильяма, он любил читать или переписывать что-нибудь, или уходить в сад гулять Уилл, был очень недурен собой: небольшого роста, худенький, совершенный брюнет, он имела черные кудрявые волосы, большие, черные, как две спелые вишни, глаза, полуприподнятые вверх, что придавало лицу его несколько сентиментальное выражение; словом, головка у него была прехорошенькая. Когда Уильяму минуло четырнадцать лет, он перестала бегать в саду, перестал даже играть, стыдился поцеловать приехавшую тетю, и когда, по приказанию отца, поцеловал, то покраснел; та, в свою очередь, тоже вспыхнула. Чем и как было Петру Михайлычу занять в его однообразной жизни своего сына? Не замечая сам того, он приучил его к своему любимому занятию. Русские, романы всевозможных содержаний поглощались с огромной скоростью. Уильям пристрастился к чтению. Вообще Уилл был умен и самолюбив Так шло время, русских книг стало недоставать, Уилл выучил французский, меж тем ему шел уже двадцатый год. Кроме случайных посетителей, у Петра Михайлыча был один каждодневный - родная его сестра, помещица Алана Ипполитовна Годнева. Она была вдовой, получала сто рублей серебром пенсиона и жила на квартире, через дом от Петра Михайлыча, в двух небольших комнатках. В противоположность разговорчивости и обходительности Петра Михайлыча, Алана была очень молчалива, отвечала только на вопросы и то весьма односложно. Она очень любила птиц, которых держала различных пород до сотни; женщина была либеральнейшая, курила трубку и папиросы, кроме того, она была охотнца ходить с ружьем за дичью и удить рыбу;, но самым нежнейшим предметом ее привязанности была легавая собака Дианка. Она мыла ее, никогда с ней не разлучалась и по целым часам глядела на нее, когда она лежала под столом развалившись, а потом усмехалась.. Тетя, подходила к Уильяму, справлялась, по обыкновению, о ее здоровье и поздравляла ее с праздником или же просто здоровалась. Однажды с визитом к Годневым приехал тот самый новый смотритель. то был высокий молодой человек, очень худощавый, с лицом умным, изжелта-бледным. Ганнибал Калинович был в новом, с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна фраке, в пике безукоризненной белизны жилете, с тростью и с маленьким английским котелком в руках. Переодевшись и распорядившись, чтоб ехала к Калиновичу лошадь, Петр Михайлыч пошел в гостиную к сыну, поцеловал его, сел и опять задумался. - Что, папенька, видели нового смотрителя? - спросил Уилл. - Видел, милушка, имел счастье познакомиться, - отвечал Петр Михайлыч с полуулыбкой. - Молодой? - Молодой!.. Франт!.. И человек, видно, умный!.. Только, кажется, горденек немного. Наших молодцов точно губернатор принял: свысока... Нехорошо... на первый раз ему не делает это чести. - Что ж такое, если это в нем сознание собственного достоинства? Учителя ваши точно добрые люди - но и только! – возразил Уильям. **** В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться сделать визит. Он сделал насмешливую гримасу и сел в экипаж, велев везти к Годневым. Экономка Годневых вынула лучшее столовое белье, вымытое, конечно, белее снега и выкатанное так, хоть сейчас вези на выставку; вынула, наконец, граненый хрусталь, никому не позволила до него дотронуться. Обед тоже, по-видимому приготовлялся не совсем заурядный. Приготовленные большая вилка и лопаточк из кленового дерева заставляли сильно подозревать, что вряд ли не готовилась разварная стерлядь - Что ж, папенька, ваш смотритель не едет? Скучно его ждать! – сказал Уилл. - Погоди, подъедет! Засиделся, верно, где-нибудь, - отвечал Петр Михайлыч. - Едет! - проговорил он, наконец. Уильям, по невольному любопытству, взглянул в окно; тетя тоже привстала и посмотрела. Калинович вошел нахмуренный. - Милости просим, милости просим, Ганнибал Васильич, - говорил Петр Михайлыч, встречая гостя и вводя его в гостиную. После обеда возвратились в гостиную и начали говорить о современном образовании. Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Уилла, который сидел с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при нем о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, он то начинал смотреть в окно, то опускал черные глаза на развернутые перед ней "Отечественные записки" и, надобно сказать, в эти минуты был прехорошенький. - Вы что-то такое читаете? - отнесся к нему Калинович. - Нет, так, покуда перелистываю, - отвечал он. - А вы любите читать? - Очень; это единственное для меня развлечение. Нынче я еще меньше читаю, а прежде решительно до обморока зачитывался. - За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, - проговорил он и мельком взглянул на Уилла, который ответил ему одобрительной улыбкой. После пошли прогуляться, Годнев остался в доме, тетя пошла с молодыми людьми. За газоном следовал довольно крутой скат к реке, с заметными следами двух или трех фонтанов и с сбегающими в разных направлениях дорожками. Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, хижина. Все это, освещенное довольно уж низко спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее и обозначалось светлыми на дороге пятнами, придавало всему какой-то фантастический вид, -все это, говорю я, вместе с миниатюрным Уиллом, в ее черном костюме, с его растрепанными волосами, вместе с усевшейся на ступеньки беседки тетей с коротенькой трубкой в руках, у которой на пуговицах необычного платья тоже играло солнце, - все это, кажется, понравилось Калиновичу, он слегка улыбался и молчал. Межде тем Уилл говорил Все с большим одушевлением; глаза у него разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на него, невольно подумал сам с собой: "Бесенок какой!" В конце этого разговора к ним подошла тетя и начала ходить вместе с ними. Таким образом молодые люди гуляли в саду до поздних сумерек. Разговор между ними не умолкал. Калинович, впрочем, больше спрашивал и держал себя в положении наблюдателя; зато Уильям разговорился неимоверно. Когда Петр Михайлыч начал в своей семье осуждать резкие распоряжения молодого смотрителя по училищу, он горячо заступался и говорил: - Не может же благородно мыслящий человек терпеть это спокойно! Фразу эту он буквально заимствовал у Калиновича. - Зло есть во всех, - возражал ей запальчиво Петр Михайлыч, - только мы у других видим сучок в глазу, а у себя бревна не замечаем. - Что ж, отец, неужели же Калинович хуже всех этих господ? - спрашивал Уильям с насмешкой. - Я не говорю этого, - отвечал уклончиво старик, - человек он умный, образованный, с поведением... Я его очень люблю; но сужу так, что молод еще, заносчив. Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал его каждый день обедать, и когда тот не приходил, он или посылал к нему, или сам отправлялся наведаться, не прихворнул ли юноша. Алана Ипполитовна в последнее время начала держать себя как-то странно. Она ни на шаг обыкновенно не оставляла племянника, когда у них бывал Калинович: если Уилл сидел с тем в гостиной - и она была тут же; переходили молодые люди в залу - и она, ни слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовала за ними; но более того ничего не выражала и не высказывала. Меж тем Калиновича ожидали с нетерпением и беспокойством. С некоторого времени как только Петр Михалыч сбирался послать к Ганнибалу, оказывалось, что Уильям уже послал. Но вот Калинович приехал. Калинович прежде никогда ничего не говорил о себе, кроме того, что он отца и матери лишился еще в детстве. - Сколько я себя ни помню, - продолжал он, обращаясь больше к Уиллу, - Я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, - повторил он с гримасою, - который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал. - А! Скажите, пожалуйста! - произнес Петр Михайлыч. - И между тем, - продолжал Калинович, опять обращаясь более к Уильяму, - Я жил посреди роскоши, в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства... которым на сто рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они играют этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них. Мной они обыкновенно располагали, как вещью: они закладывали меня в тележку, которую я должен был возить, и когда у меня не хватало силы, они меня щелкали; и если я не вытерпливал и осмеливался заплакать, меня же сажали в темную комнату, чтоб отучить от капризов. Лакеи, и те находили какое-то особенное удовольствие обносить меня за столом кушаньями и не чистить мне ни сапогов, ни платья. - Это ужасно! – проговорил Уилл. - Господи помилуй! - воскликнул Петр Михайлыч. - Интереснее всего было, - продолжал Калинович, помолчав, - когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием...Словом, постоянное нравственное унижение! Лицо Ганнибала принимало при разговоре какое-то все более ожесточенное выражение. **** Однажды сидели в гостинной, тетя, Калинович и Годнев младший. Они долго говорили о письме, о разных чувствах; говорили намеками. - Есть с вами папиросы? - сказал, наконец, Уилл Калиновичу. - Есть, - отвечал он. - Дайте мне. Калинович подал. - А сами хотите курить? - Недурно. - Пойдемте, я вам достану огня в моей комнате, - сказал он и пошел. Калинович последовал за ним. Войдя в свою комнату, Уилл как бы случайно притворил дверь. Если бы кто за ними подглядывал, то он увидел, что Калинович сидел около маленького столика, потупя голову, и курил; Уилл помещался напротив него и пристально смотрел ему в лицо. Он бы увидел, как они тихо о чем-то спорили, а потом у Уилла на глазах даже слезы навернулись. Ганнибал взял его руки в свои и поцеловал, сказав уже более громко: «Помиримтесь!». - Послушайте, Калинович, что ж вы так хандрите? Это мне грустно! - проговорил Уилл вставая. - Не извольте хмуриться - слышите? Я вам приказываю! - продолжал он, подходя к нему и кладя обе руки на его плечи. - Извольте на меня смотреть весело. Глядите же на меня: я хочу видеть ваше лицо. Калинович взглянул на него, взял тихонько за талию, привлек к себе и поцеловал в голову, обняв его, целовал лицо и шею... …Снова тихие споры… Калинович выбежал из спальни в некотором гневе. Уилл ничего не сказал и только посмотрел на Калиновича. **** Рассорившись таким образом с Уиллом Ганнибал уехал искать счастья в Петербург. Однажды Уилл приехал к нему. В гостиной Калиновича он встретил актеров, разговорился с ними, как обычно о литературе, те попросили его что-нибудь прочесть, так как им нужен был актер в театр: - Я никогда не читал таким образом и, вероятно, дурно прочту, - отвечал Уилл, взглянув мельком на Калиновича. Вы, вероятно, превосходно прочтете! - подхватил студент. - Конечно, кому же, кроме вас, читать за Юлию? - проговорил ему Калинович. Уильям незаметно покачал ему с укоризной головой. - Извольте, - сказал он и, желая загладить насмешливый тон Калиновича, взял книгу, сначала просмотрел всю предназначенную для чтения сцену, а потом начал читать вовсе не шутя. Студент пришел в восторг. - Превосходно! - воскликнул он, и сам зачитал с жаром. Калинович взглянул было насмешливо на Уильяма и на Белавина (второго студента); но они ему не ответили тем же, а, напротив; Уилл, начавший следующий монолог, чем далее читал, тем более одушевлялся и входил в роль: привыкшая почти с детства читать вслух, он прочитал почти безукоризненно. - Знаете что? Вы прекрасно читаете; у вас решительно сценическое дарование! - проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое выражение в лице, по которому решительно нельзя было угадать, что у него на уме. -Я очень рад! - подхватил Уильям. - Вдруг я сделаюсь актером, - прибавил он, обращаясь к Калиновичу. - Чего доброго! - отвечал тот. Студент между тем пришел в какое-то исступление. - Превосходно, превосходно! Недолго музыка играла, Уильям вновь рассорился с Ганнибалом и, узнав о смерти отца, уехал домой, на похороны. Калинович, впрочем долго не печалясь, женился на богатой и умной, но кривобокой помещице из городка, где жил Уилл. Женился Ганнибал не по любви, а из-за дичайшей нехватки денег. Но он дорого заплатил за свой поступок и, прежде всего тем, что питал к супруге чисто физическое отвращение, его даже вытошнило в первую брачную ночь и он гулял по городу до утра. Уилл меж тем в годы расставания разъезжал по стране выдающимся актером известной гастрольной труппы. Калинович не прижился в светских кругах и уехал с женой в ее родной город, там он дослужился до вице-, а потом и до губернатора этого города. Он прослыл жестоким и грубым диктатором, но это было вовсе не так, он был справедлив, требователен и строг, распустил пьяниц и воров с постов, защитил бедных, помог простым людям, обустроил порядок в городе, чего никто не захотел заметить, помня только отобранные места и имения ленивых помещиков. Уилл приехал с гастролями в эн-ск. Ганнибал знал это и был на представлении. В антракт он зашел за кулисы. - Как вы прекрасно играете! -Тихо прошептал он стоя за спиною Уилла. Тот взглянул на него, взгляд этот был так нежен… - Вы будете у меня сегодня после театра? – прошептал Уилл. - Буду. – отвечал Ганнибал, задыхающимся от волнения голосом. На полных рысях неслась губернаторская карета по главной Никольской улице, на которой полицеймейстер распорядился, чтоб все фонари горели светлейшим образом, но потом - чего никак не ожидал полицеймейстер - губернатор вдруг повернул в Дворянскую улицу, по которой ему вовсе не следовало ехать и которая поэтому была совершенно не освещена. В глухом переулке, перед маленьким деревянным домиком, Калинович крикнул: "Стой!" и, сам отворив себе дверцы, проворно юркнул в калитку. На дворе ему пришлось идти по деревянным мосткам, которые прыгали под ногами, как фортепьянные клавиши. В маленьких сенях он запнулся за кадку, стукнулся потом головой о верхний косяк двери и очутился в темной передней, где, сбросив торопливо на пол свою двухтысячную шубу, вошел в серенькая зала. Сильный запах турецкого табаку и сухих трав, заткнутых за божницей, обдал его - и боже! - сколь знакомая картина предстала его взору: с беспорядочно причесанной головой, с следами еще румян на лице, в широкой блузе, полузастегнутой на груди, сидел Уильям в креслах. На ломберном столе с прожженным сукном стоял самовар, и чай разливала в полунаклоненном положении тетя Алана, в том же как будто неизносимом платьице с светлыми пуговицами; та же, кажется, ее коротенькая пенковая трубка стояла между чашками и только вместо умершей Дианки сидел в углу комнаты на задних лапах огромный Трезор, родной сын ее и как две капли воды похожий на нее. - Приехал! - встретил, привставая, Уильям своего гостя. - Приехал! - повторил он с каким-то сияющим лицом. Тетя, мигнув прислуге, ушла с ней. Ганнибал сейчас же воспользовался их отсутствием, привлек к себе Уилла, и поцеловал. Они поговорили о своей жизни; Калинович хотел опять обнять Уилла, но тот сказал: - Нет, оставь, идут. - и проворно пересел на свой стул. Вошли Алана и служанка, принеся обеденные блюда. Когда те снова вышли, убрав приборы, молодые люди снова заговорили: - Мы любим друг друга не меньше прежнего! - Я больше, - проговорил Калинович. - А я разве не тоже? – подхватил Уильям и поцеловал его. Вошли тетя и служанка. Уилл сел на прежнее свое место. Некоторое время продолжалось молчание. - Прощайте, однако, - проговорил вдруг губернатор, вставая. **** Приехав домой он увидел письмо жены, в котором сообщалось, что та понимает (и давно уже), что он ее не любит, и с кем ей изменяет, а потому она сбегает с одним барином, ранее ей любимым. Ганнибал несколько расстроился, он побоялся огласки, побоялся, что лишиться должности, из-за причины разрыва брака. Он поехал к Уиллу: - Не оставь меня, друг мой, - заключил вице-губернатор и, как малый ребенок, зарыдав, склонил голову на грудь Годневу. Он обвил его руками и начал целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Большой огласки и не было, но жена постаралась известить кого надо, чтоб Ганнибала сместили с должности. Тот стал жить в нескольких милях от города, домик его стоял особняком, жил он с Уиллом, тетя Уилла часто навещала их, она была женщина либеральная и желала родственнику счастья.