Старые кимоно.

      Сегодня в комнате Мэй, некогда блистательной гейши под именем Суюци, догорала последняя свеча, заставляя женщину сильнее напрягать глаза, чтобы рассмотреть хоть что-то. Со времён её молодости утекло много воды, сменилось несколько правителей и много мужчин, посещавших чайный домик «Лотос». Одна за другой в их квартале расцветали юные, подающие надежды, гейши — загорались яркой вспышкой и перегорали, а Мэй медленно горела, не давая себе перейти черту, когда велик шанс сгореть от своего же жара.       Мэй любила бывать на праздниках, сравнивая себя с девушками-ученицами, носящими ещё красный воротничок, мысленно сравнивая их с камышом, уносимыми ветром на растерзание необъятных просторов. Девушка любила раньше сравнивать себя с сакурой — прекрасной вишней, изящным деревом, цветущим так ярко, что люди невольно замирают на дороге, чтобы насладиться видом. Много же Мэй износила пар гэта*, прежде чем красота её увяла, популярность прошла, а мужчины перестали оборачиваться, чтобы со всей мудростью сравнить себя уже с дубом.       Мэй — сильный человек по природе своей — это её основание, вьющиеся и длинные корни, уходящие в землю так глубоко, что выкорчевать их невозможно. Мэй пережила слишком многое и крепко уверилась, придерживаясь своих мыслей и чувств в любом случае — это её ствол, крепкий и сильный, готовый выстоять любую непогоду и напасть. Мэй спустя столько лет наконец осела, нашла место для спокойной жизни и обзавелась семьей, поддерживает переписку с друзьями, встретившимися на протяжении всей её нелегкой жизни. Её окая, друзья и сундучок с пожелтевшими письмами — ветви, длинные и запутанные, создающие плотную тень под собой.       Спустя столько лет её засохшее дерево начинает оживать — сегодня её юная ученица наконец выйдет в свет, как полноправная гейша. Девушка расцветёт прекрасным цветком в этом темном и сыром месте, полном низменных желаний. И, таким же прекрасным, как расцветёт она, станет и дерево Мэй. Её дуб покроется широкими листьями и будет. Просто будет, ведь теперь Мэй осталось только существовать, пожиная свои плоды.       Мэй любит гулять по кварталу гейш в полном одиночестве ранним утром, игнорируя все предписания врача, говорящего о её больных легких, простуженных в ещё далекой молодости. Женщина кутается в тёплую накидку и сухо отрезает, что ей сейчас и так мало отведено.       Спустя столько лет Мэй может позволить себе запамятовать добрую половину танцев, песен и стихотворений, но до глубокой старости будет четко помнить, как и где она застудила эти легкие.       Сегодня день важный, поэтому мать окаи сама выходит проводить свою падчерицу, наблюдая, как парикмахер зачёсывает её волосы воском, собирая высокую прическу. Мэй любуется её красотой, но быстро одергивает себя, направляясь в комнату с кимоно.       Не каждая уважающая себя гейша может себе позволить купить кимоно, поэтому их покупает окая, предоставляя своим девушкам на вечер. Коллекция кимоно Мэй — целая история.       Женщина достаёт с верхней полки лучшее своё кимоно и закрывает за собой дверь изнутри. Спустя столько лет она вновь открывает эту коробку и выкладывает ткань на колени, чтобы лучше рассмотреть. Это кимоно не самое красивое, но для Мэй оно ценнее всех остальных.       Она невесомо ведёт по вышивке рукой, едва касаясь ярких журавлей, долго всматривается в закрученные облака и разводы в реке. В памяти одна за одной вспыхивают моменты из прошлого и Мэй больше не может себя обманывать. Быть тут — неправильно.       Она с силой сжимает шёлк, прикладывая его к груди и смотрит в одну точку, пытаясь с совладать с чувствами, а сердце рвётся к этой несчастной ткани, пробивая грудную клетку. Столько бессмысленных лет… На пол падают первые соленые капли, на которые Мэй смотрит с неприкрытым удивлением — столько лет прошло, а она только сейчас смогла заплакать.       Даже тогда, стоя на перепутье их жизней, где от выбора тропинки решалось будут ли связаны их пути, глаза её были сухи. Поворачиваясь к нему спиной она всё ещё не рыдала, даже глаза её не покраснели и, делая шаг от него, она тогда ни о чем не жалела.        — Кадзу… — её голос, и без того тихий, ниспадает на шёпот. — знал бы ты, как я скучаю.