Райнхард боится щекоток

      Второй день я был предоставлен сам себе, потому что Кирхайс отправился навестить родителей. Уже вчера вечером я злился на себя за то, что отказался ехать, а на него – потому что он меня не уговорил. Когда не надо, он не отцеплялся от меня со своими переубеждениями, а тут просто не спорил. Уехал ещё до моего пробуждения и ни одного из своих советов в духе не-спи-до-обеда и не-пей-слишком-много-кофе не оставил.       Причём сейчас мне этот самый кофе как раз и не был нужен в больших количествах, потому что суть не в нём самом, а в разговорах за чашкой ароматного напитка. Вообще делать что-либо не хотелось: верховая езда надоела вчера в первые же полчаса, упражняться в стрельбе и ни с кем не соперничать неинтересно, да и фехтование без оппонента как-то не нравилось никогда. От чтения только в сон клонило, а сосредоточиться на аудиокнигах не получалось: я по несколько раз переслушивал одни и те же отрывки.       Просто вторые сутки лени и одиночества. Даже завести разговор было не с кем, не считая домовладелицы. Едва ли мне бы понравились темы кулинарии и флористики. Меня в целом мало кто из людей интересовал, если они не обладали информацией, которая могла мне помочь, например, для продвижения по службе или использования против того, кого я ненавижу.       Однако все неординарные личности, как, допустим, Лютц или Кеслер, встречавшиеся в последние несколько лет, как правило, раскидывались в отдалённые уголки галактики по указке руководства, и я терял все связи с ними. Единственное исключение представлял Кирхайс, за что мне приходилось неоднократно побороться. И оно того стоило, потому что Кирхайс стал мне не только лучшим другом, но вместе с тем хорошим помощником и верным соратником. А без него я терял целую половину себя. Да, он всегда любил со мной поспорить, но ведь истина не только в вине, а также и в дискуссии. Исходя из этого, я убедился в том, что его мысли – это мои мысли и наоборот.       Проклятье! Вот что со мной сотворило безделье – привело к рассуждениям об отношениях между людьми. Послевкусие как от дешёвого дамского романа, где персонажи пытаются понять друг друга, но им не хватает интеллекта. А на самом деле я должен сейчас руководить своим подразделением из тысячи кораблей, разрабатывать новые тактики и всячески экспериментировать, играя в охоту на мятежников. Но ведь нет! Штабные крысы даже не удосужились направить меня хотя бы в патрули близ пограничных территорий, где я бы с радостью расширял зону влияния Империи.       Ближе к пяти вечера я утомился думать о чём-то, равно как и поносить узколобость вышестоящего руководства, и лёг на кровать. Но возникло другое неудобство: из окна светило солнце настолько нещадно, что я видел капилляры век на красном фоне. Чтобы задёрнуть шторы, пришлось бы вставать, поэтому я просто опустил подбородок так, чтобы отросшая чёлка бросила тень на лицо.       Звук поворачивающейся дверной ручки и тихий скрип петель. Крадущиеся шаги. Он убирает чёлку с моего лба, а я, недовольно фыркнув, переворачиваюсь на бок и притворяюсь спящим.       – Послеобеденный сон слишком затянулся, Райнхард, – громко говорит Кирхайс.       – Я перешёл на другой часовой пояс, у меня сейчас глубокая ночь.       – Даже не поприветствуешь лучшего друга? Ну тогда пеняй на себя. – Я улавливаю оттенок хитрости в его интонации.       Кирхайс несильно щипает меня за бок, отчего я дёргаюсь, и начинает быстро щекотать, как будто пытаясь просунуть пальцы между рёбер. Я безуспешно отмахиваюсь и заливаюсь смехом. Сворачиваюсь в позе эмбриона, чтобы обезопасить хотя бы живот от яростной атаки. Через пару минут смех перерастает уже в истерический хохот:       – Перестань! – задыхаюсь я. – Хватит! Нет!       – Значит, прекращай строить из себя обиженного. – Кирхайс оставляет меня в покое и трогает мой висок: – Аж покраснел, извини.       Но я решаю отомстить: вцепляюсь в предплечье и завожу руку ему за спину как можно дальше. Чтобы полностью блокировать его движения, прижимаюсь вплотную щекой к его прохладной скуле и, переведя дух, насуплено заявляю:       – Я скучал.       – Вижу, что даже сильнее, чем в детстве, когда я попал на неделю в госпиталь при академии. – Свободной рукой он похлопывает меня по выступающей лопатке.       – А я вижу, что ты собирался довести меня до колик своей щекоткой как после выписки, – ворчу я.       – Да что ж такое, я только хотел спросить, когда ты научился быть таким милым, но не судьба. – Он изображает раздосадованный тон.       – За двое суток можно стать и главнокомандующим всего имперского флота. – Я отстраняюсь, но не ослабляю захвата.       – Меня не было-то всего день с небольшим, – вскидывает Кирхайс свои широкие брови.       – У тебя часы отстают.       – Райнхард, – с укором причитает он.       Он всегда так говорит, когда хочет, чтобы я перестал быть чересчур колким или язвительным.       Я отпускаю его и утыкаюсь носом в шею.       – Что ты такое делаешь?       – Охлаждаюсь.       После его выходки все чувства обострены, поэтому аромат довольно сладкого одеколона кажется ещё ярче. Кирхайс кладёт руку мне на затылок, заставляя мерзкий жар отступить. Так приятно. И я не замечаю в себе ни стыда, ни дискомфорта от его прикосновений. Я всецело доверяю ему, поэтому позволяю дотрагиваться и спокойно делаю это сам.       С трудом оторвавшись от запаха кожи вперемешку с парфюмом, я смотрю в его растерянные большие синие глаза, обрамлённые короткими закручивающимися ресницами. Забывая о самом себе, трогаю кончиком указательного пальца его нижнюю губу и слабо надавливаю, чтобы прочувствовать всю мягкость. Затем запускаю обе руки в волосы огненного цвета, оттягивая назад, и целую Кирхайса в губы, а он послушно откликается. Я нетороплив и манерен. Пленён его повиновением. По-кошачьи облизываю его приоткрытые губы, пользуясь его оцепенением. Поворачиваю в сторону его голову, умышленно медленно выдыхаю и припадаю губами за ухом. Притягивая плотнее к себе, я встречаю сопротивление, но применяю силу, чтобы отринуть эти попытки выпутаться.       – Я не могу, Райнхард, не надо, – просит он.       – Ты ничего и не делаешь, Кирхайс, – с улыбкой обвиняю я и увлекаю за собой, опускаясь на спину.       Наверняка разозлившись или, скорее, распалившись, он вдавливает меня в кровать своим превосходящим весом, грубо впиваясь поцелуем в губы. Нехватка воздуха пьянит и звенит в ушах, а пах наливается тяжестью, пульсируя. Окончательно теряя здравость суждений, я спешно развязываю галстук, расстёгиваю пуговицы пиджака и рубашки Кирхайса. Нетерпеливо стягиваю их с него и отбрасываю в сторону. Подрагивающими ладонями трогаю его, рассматривая каждую родинку. Усевшись верхом, он помогает мне избавиться от рубашки и гладит мои плечи, ключицы, грудь, спускается ниже, проходя по рельефу мышц пресса. Его кожа больше не прохладная, но приятно-горячая. Толкаюсь бёдрами навстречу, упираясь возбуждённым пенисом, для которого облегающие брюки становятся пыткой.       Склонившись, Кирхайс пускает цепь жарких поцелуев через весь мой торс, больно сжимает в талии. Я зажмуриваюсь и даю полную волю нарастающему возбуждению. Кирхайс гладит меня через плотную ткань. Наверняка на мне уже отпечаталась молния ширинки. Я еле чувствую, как Кирхайс снимает с меня штаны и исподнее. Я оказываюсь полностью обнажённым перед ним: нагим и незащищёнными. Открыв глаза, вижу его, сидящего на коленях между разведённых ног. Он, словно опасаясь, берёт в руку мой член, слишком осторожно проводит по нему. Снова и снова. Раз за разом. Заставляет рассыпаться на сотни вожделеющих осколков. Я чувствую себя игрушкой в его власти. Игрушкой, которая задаёт правила и выдвигает непреложные условия.       – Ох, Кирхайс, – выдыхаю я. – Ты должен быть только моим. – Последний слог превращается в протяжный стон.       Когда я практически достигаю пика, Кирхайс останавливается и пристально смотрит на меня. Зачем он мучает меня? Почему не продолжает? Только я открываю рот, чтобы попросить, как он шепчет:       – Я хочу кое-что попробовать.       Как будто в замедленном режиме я наблюдаю, как он всё ниже наклоняется к розовеющей головке моего члена, под которой собралась крайняя плоть. Как касается губами нежной кожи с миллионами нервных окончаний под ней. Я откликаюсь одиночной пульсацией. Сначала, когда Кирхайс только принимает мой член в рот, неприятно задевает зубами, но тут же заглаживает свою вину и вызывает новую волну экстаза. Под эффектом ширящейся истомы я слышу себя как сквозь толщу воды:       – Ах, молю, не останавливайся больше.       Дыхание участилось, стало ужасно жарко, а сердце начало бешено биться. Всё это вытянуло из объятий сна и заставило нехотя открыть глаза.       Спальня была так же пуста и безмолвна. А почему «так же»? На мгновение я вспомнил, что слышал голос, такой привычный и родной, и видел во сне Кирхайса. Но он всё ещё не вернулся, хотя часы на прикроватной тумбочке показывали, что время ужина давно прошло и близилось без четверти восемь.       Потребовалось немало усилий, чтобы заставить себя подняться и пойти умыться. Тёплая вода о чём-то пыталась напомнить, но я никак не мог уразуметь, о чём именно. Почему-то я чувствовал невнятное разочарование и грусть. Прихватив с собой первую попавшуюся в скромной домашней библиотеке книгу, я устроился на мягком кресле возле окна в комнате, игравшей у нас с Кирхайсом роль гостиной. Сквозь полупрозрачные шторы я мог наблюдать за тротуаром, ведущим к калитке. Хотя где-то через час солнце уже сядет, и я мало что смогу разглядеть на улице, потому что в этом районе давно пора модернизировать систему освещения.       Ну где же он? В последнем сообщении обещал приехать обратно ещё до обеда.       Если мне сейчас так тревожно, то что я буду делать, если, не допустите боги, я потеряю Кирхайса?.. Нет. Мне не хотелось допускать таких мыслей и, уж тем более, таких вероятностей.       Он никогда бы не смог покинуть меня навсегда.