Вплети меня в свое кружево

Показалось, что она проснулась: неясно вздрогнула под простыней, вдохнула как-то неглубоко и рвано. Пошевелился мабари, неподвижно лежавший рядом с ней уже несколько часов, заскулил тихонько, как будто звал. В глазах у него была человеческая тревога, мучительная вина. На Андерса он не огрызнулся, напротив, взглянул с надеждой и ожиданием. Фенриса, которого те же несколько часов назад едва уговорили уйти — потребовались усилия одновременно Варрика и Авелин, Андерс едва сдерживался, чтобы не призвать огонь и не прервать их тихую перебранку раз и навсегда — мабари не подпускал, скалился. Должно быть, полагал, что одного пса у ее постели будет более чем достаточно. В этом Андерс с ним был согласен. Он провел ладонью над лицом Хоук, подержал в воздухе над шеей, перебрал пальцами воздух у груди. Ее принесли днем, после встречи с самым настоящим высшим драконом, и вот до сих пор медленно подживали ожоги у нее по всему телу: покрытые жирной целебной мазью, местами доходящие едва ли не до кости. Повреждено было дыхательное горло; сама спать она бы не смогла, это он помог ей, превратив забытье сильнейшей боли в глубокий сон без сновидений. И вот теперь показалось, что действие заклинания закончилось, но на самом деле она всего только вступила в сумерки между явью и сном. Нужно было немного подтолкнуть ее, чтобы она снова ушла глубже, и он занялся именно этим. Не касаясь по-настоящему, обнял ее виски ладонями, принялся по капле вливать силу. Мабари рядом смотрел, насторожив уши, но не мешал, хотя Андерсу пришлось склониться над ней очень низко. Впервые он подумал о том, насколько нежной, насколько интимной могла показаться со стороны работа целителя. Эта мысль оказалась неприятна, но одновременно отозвалась застарелым желанием: обнять по-настоящему, прильнуть губами к губам. Вместе с ним всколыхнулась такая же застарелая, привычная обида и тянущая, скучная боль. Было бы постыдно думать о себе, пока существует в мире несправедливость. Еще постыднее было бы тянуть за собой человека, который по-настоящему тебе дорог. И все же про себя, чувствуя колющую вину, Андерс хотел именно этого: сдаться. Чтобы она дала повод, чтобы можно было плюнуть на все, чтобы можно было забыться и ощутить себя свободным от всего на свете, хоть бы и ненадолго. И словно чувствуя натянутую в нем не желание даже, а физическую необходимость однажды сорваться, Хоук никогда поводов не давала. Никогда не хлопала его по плечу, как делала с Варриком. Никогда не обнимала, как Мерилль или Авелин. Тем более никогда не склонялась совсем близко, убеждая в чем-то шепотом, не поглядывала искоса из-под ресниц, говоря о чем-нибудь совершенно неважном, но с потайным смыслом, с двойным дном. Конечно же, это было к лучшему. К лучшему была красная повязка на руке у Фенриса, который он носил упрямо и молча, к лучшему были скабрезные песенки, которые распевали про Защитницу и ее ручного волка в «Висельнике» и в порту, к лучшему была та дистанция, которую Хоук поддерживала между ними, дистанция дружеская, теплая, но совершенно непреодолимая. Все было в лучшему. Но — очень больно. Андерс прислушался к ней и, уловив, вроде бы, тишину глубокого сна без сновидений, отодвинулся, но не до конца — не было сил уйти, у него так давно не было повода приблизиться к ней ближе, чем на расстояние вытянутой руки. В бою, конечно, бывало, вставали спина к спине, синхронно работая посохами, но там было не до того, отвлечешься и твой собственный огонь пожрет тебя, а лед вопьется в руки. Сейчас же он вглядывался в ее лицо, впитывая каждую черточку, отпечатывая в себе заново, безнадежно, который раз. Морщинка между бровями, которая пролегла совсем недавно, после смерти Леандры; тонкие складочки в уголках губ, напоминающие об улыбке, едва заметная сеточка под глазами, гусиные лапки… Она так часто смеялась, что лицо несло отпечаток этого смеха даже теперь, когда должно было разгладиться во сне. Казалось, что вот сейчас она откроет глаза, вот сейчас слабым голосом пошутит, и понятно станет, что с ней все хорошо. И, когда рассмеется, смех этот будет глотком свежего воздуха в сумасшедшем, задыхающемся от страха и злобы Киркволле, где настоящего веселья не найти было нигде. …В Клоаке нищие, вшивые люди, похожие на крыс, дерутся за корку хлеба и живут в тесных норах. Над Верхним Городом нависла жуткая тень Мередит, и с ней — неизвестность, ужас перед будущим, перед бандами на улицах, перед бессильной стражей, перед магией крови. И даже в «Висельнике» не веселый настоящий смех, а пьяные завывания, не поймешь, смеется человек или плачет. И то и дело хватаются за ножи… Этот город был мрачным местом. Сумасшедшим из-за тонкой Завесы, небезопасным ни для кого — ни для тех, кто не всегда знал, найдется ли на сегодня хоть ломоть хлеба, ни для тех, кто ел с золотых тарелок и пил из серебряных кубков. Хоук же… Хоук вела себя в нем так, словно с ней ничего не могло случиться. Носила улыбку, как щит, и ничего не боялась. Однажды Андерс видел, как она флиртует с не в меру любопытным храмовником, объясняя ему, что посох ее на самом деле аварское копье, с которым в горах ходят на снежную кошку. Храмовник слушал ее с восхищением, а она, как старому другу, рассказывала ему о том, как именно широкая перекладина «копья» входит под ребра лютому зверю, мешая ему добраться до охотника, разодрав собственную плоть. А, между тем, это было до всякой экспедиции и все могло кончиться для нее Кругом. Она не могла об этом не думать и все же… В этом Андерс завидовал ей. Сам он непроизвольно напрягался при виде любой брони, и расслаблялся только тогда, когда понимал, что на ней нет пылающего меча. Если же меч был, он, как крыса, начинал прикидывать, как быстрее ретироваться в безопасную нору. Поэтому он не мог ею не восхищаться. …От неудобной позы у него начала ныть спина. Он стоял, опираясь коленом о край койки, заглядывая ей в лицо в полутьме, и не было сил разогнуться, и не было сил отойти, почитать одолженную Варриком книгу, заняться травами и зельями, хотя бы самому лечь спать. Хотелось другого: устроиться с ней рядом, прикоснуться к ее волосам. Уткнуться в теплое плечо, поворачиваясь спиной не только к клинике, но ко всему миру. Успокоиться. Выдохнуть. Ощутить, что есть, с кем разделить… Но это была бы ложь. Краденная близость, на которой не было бы даже налета правды. Жалкая и глупая попытка притвориться, что ему есть, на что надеяться, что он имеет какое-то право… Что она сказала бы, проснувшись? Что это место Фенриса и не Андерсу посягать на него? Эта мысль помогла — уколола болью и одновременно алой злобой. Фенрис не стеснялся в лицо Хоук рассказывать о том, как ужасны маги и как удел их — сидеть в клетке или гореть. И, между тем, она не отводила взгляд, когда он смотрел на нее, и не убирала руки, и иногда за партией в «Порочную добродетель» склонялась к его остроконечному уху совсем близко, что-то шепча. Это было невыносимо. Но это было лучше, чем не видеть ее вообще. Нужно было просто пережить эту ночь. Взять себя в руки и пережить. Утром объяснить Хоук, как накладывать исцеляющие чары, выдать ей мазь от ожогов — и жить по-прежнему. Иногда, когда она позовет, ходить с ней. Остальное время проводить в лечебнице. Если однажды Фенрис снова ворвется вот так, как сегодня, с ней на руках, повторить все то же и пережить еще одну ночь. Он сам не смог бы сказать, хочет, чтобы это случалось чаще, или чтобы никогда не происходило вообще. Во сне она казалась беззащитной, как все спящие. Короткие волосы прилипли к намазанному мазью лбу, рот приоткрылся. Спал ли Фенрис с ней в одной постели и, если да, оставался ли до утра, или уходил сразу в свое имение — благо, недалеко было идти? Андерс тяжело, рвано вздохнул и, сдавшись, хоть и не до конца, уселся на койку спиной к ней. Он не мог оставить ее, не мог и лечь рядом. Оставалось караулить до утра, а там, выпроводив ее, можно будет отоспаться, плотно закрыв дверь и погасив светильник. Если будет что-то срочное, разбудят, как всегда, а пока можно было предаться слабости. Хорошо хоть, не было ни срочных дел, ни пациентов. Можно было, скосив глаза, изучать ее руку, выпроставшуюся из-под одеяла, свесившуюся к самому краю. Руку сильную и крепкую, с коротко остриженными ногтями и мозолями на ладони — от посоха. Как она держала его! Как будто и родилась с ним. И хотя хват ее в Кругу назвали бы еретическим и осмеяли, он был отменно удобен для того, чтобы бить посохом, как дубиной, и колоть, как копьем. В городе она так всегда и поступала: не призывала заклинания, а шла врукопашную, чему в Круге подавно не учили. Наотмашь по лицу; наискось по горлу; подсечь колени; сильный тычок в грудь; обманный удар тупым концом посоха в бок, чтобы, пока противник уклоняется, достать его острым… Она знала множество приемов, которые подошли бы скорее для обычного наемного головореза, и в том, как она двигалась, в том, как подныривала, подпрыгивала, взрезала и колола, видно было годами отточенное умение. Андерс быстро оценил преимущества такого подхода. Так можно было сражаться белым днем у самой крепости наместника, и не вызвать особенных подозрений. Вскоре после их знакомства он уже попросил Хоук показать ему, и пережил несколько месяцев чистейшей муки. Болели натруженные мышцы, но хуже были ее прикосновения: поправляя, наставляя она то и дело брала его то за плечо, то за локоть, то за кисть. Это было чудесно и жутко. Вспоминалось, как давно никто не прикасался к нему с добром — не в «Розу» же ему было ходить — и так хотелось перехватить ее руку, нежно прикоснуться губами к кончикам пальцев, показать совсем другие приемы, которым можно научиться только в Круге, от любознательных и неустанно экспериментирующих молодых магов… Но и тогда она не давала никаких поводов, а потом перестала касаться его вообще, и это было понятно. Вряд ли она не видела, что с ним происходит, и мало кому приятно подкармливать чувство, на которое не будет ответа. Тогда оказалось, что недосягаемость лучше, чем аккуратная дружелюбная дистанция, и что горячечные сны терзают не только подростков. Пожалуй, если бы не Справедливость, однажды к нему неизбежно пришел бы Демон Желания, улыбающийся ее губами, и кто знает, чем бы все закончилось… Андерс тяжело вздохнул и уткнулся лбом в сцепленные руки. Он чувствовал себя ужасно усталым, еще более ужасно одиноким, и какой-то мерзкий, совсем не Справедливости принадлежащий голосок, нашептывал внутри, что Демон Желания, возможно, был бы для него наилучшим выходом и хотя бы подарил перед смертью блаженство. А так смерть ждала его все равно, но ничего особенно хорошего перед ней не предвиделось. Он очнулся от прикосновения к спине, и тут же закаменел, не понимая еще, что происходит. В какой-то момент размышления сменила тупая дремота: он встал рано, был занят весь день, потом потратил много сил на то, чтобы наилучшим образом залечить ожоги, и не было ничего удивительного в том, что даже сидя, даже не желая этого, заснул. Удивительным было другое — пальцы Хоук мягко, как-то неуверенно, прикоснулись к его пояснице, двинулись выше, гладя по позвоночнику, на мгновение задержались между лопаток — так, словно она прислушивалась — а потом она вдруг обняла его обеими руками, неловко прижимаясь сзади и утыкаясь лицом куда-то в бок. Дыхание у нее было тихое, без присвиста, и это было хорошим знаком. Андерс профессионально прикинул, что дыхательное горло, похоже, успело поджить, и тут же эта мысль сменилась другой: наверное, приняла за Фенриса в свете единственной свечи. А за ней: нет, вряд ли, Фенрис уже в плечах, да и не обнимают того, к кому привыкли, вот так вопросительно, несмело, словно боясь, что оттолкнут. Может быть, просто боль человека, заглянувшего за порог смерти, и готового вцепиться в кого угодно, лишь бы почувствовать живое тепло — так, как вцеплялись иногда в его руку матерые головорезы, которым он зашивал обратно вываливающиеся кишки? Но и тогда это было бы другое, порыв, сильное, резкое движение… Бездумно — мысли текли, словно не задевая его самого по-настоящему — он накрыл ее ладони своими. Мягко сжал, глядя при этом в пол и чувствуя, как стучится, как частит у нее сердце. Ночью все выглядит немного не так, как при свете дня, последствия кажутся не такими серьезными, и единственное, чего он боялся, так это ошибиться, спугнуть, оказаться лишенным этого внезапного и так хорошо понятного любому человеку счастья — прикасаться к себе подобному. Даже если бы оказалось, что это Демон Желания навеял такой глубокий морок, он бы, наверное, и тогда не разжал бы рук. — Я залечил ожоги, насколько это возможно, и смазал их мазью, — сказал он, глядя в пол, и почувствовал, как она тихонько вздыхает, прижимаясь лбом. — Горло немного поболит, а шрамов не останется, если, конечно, ты будешь смазывать их мазью… Хотелось сказать совсем другое. Спросить, что на нее нашло внезапно; посетовать, что не взяла его с собой в Костяную Яму, ведь сразу залечить раны было бы проще. Хотелось согнуться в три погибели и прикоснуться губами к ее ладоням… Андерс спросил себя, целовал ли ей руки Фенрис, и снова обожгла злость — бессильная, и оттого особенно мучительная. — Фенриса Авелин с Варриком уговорили уйти, он сбивал бы мне концентрацию. Но, если хочешь… Хоук глухо застонала сквозь зубы и он замолчал, окончательно растерявшись. Руки у нее были сильные, объятие — лихорадочное. Когда она заговорила, голос звучал до странного серьезно, чего от нее почти никогда нельзя было услышать. Обычно она говорила весело и даже после смерти Леандры не перестала шутить. — Я так скучала. Слова были приглушенными, но все равно Андерса обожгло — теперь не злостью, радостью. Это ведь он ей обычно говорил, что ее дружба дорогого стоит. Она же… — Ты ведь никому не скажешь? Он кивнул, не очень понимая, о чем тут можно рассказывать, а Хоук уже спрашивала еще: — Ни Варрику? Ни Изабелле? Никому? Он кивнул еще, сильнее сжал ее ладонь. Это была нежность, грустная, лишенная понимания, нежность, и какой про нее вышел бы рассказ? Варрик, наверное, сумел бы придумать. — Ты одержимый, Андерс. Я люблю тебя всем сердцем, но ты одержимый, а я не могу больше терять тех, кого люблю. Я пыталась об этом забыть; у меня не получается. Я пыталась утешиться с другими; у меня не получается. Еще немного и я кого-нибудь убью, наверное, Фенриса… Она шептала что-то еще, но было уже не разобрать слова, слишком тихими и сбивчивыми они стали. Что-то про «Цветущую розу» и про мать, что-то про сестру, которую она потеряла и, кажется, оплакивала до сих пор. Про родинку у Андерса на правой руке; про то, как больше всего на свете хочется ей уехать из этого проклятого города, но как и куда, и как его оставить. Он хотел бы испытать злость — ту благодатную, настоящую злость на несправедливость, на трусость и малодушие, которая охватывала его, когда кто-то в узколобости своей отказывался не то что видеть, но даже и смотреть на то, что происходило с магами. Хотел бы высвободиться и встать, сказать ей, что Фенрис вырвет ей сердце, если узнает, что им, оказывается, пытались утешиться, а потом, наверное, сделает то же самое с ним самим. Но слов не было, и не было злости, только горечь. И хотелось бы обвинить ее — но в чем? В том, что сам же говорил себе множество раз? В том, что она не хотела жить с монстром, не способным не то что дать ей нормальную жизнь, но даже и контролировать себя по-настоящему? В том, что трезво оценила свои силы и решила, что этот груз ей не вынести? Он хотел бы пообещать ей, что что-то изменится. Свершится справедливость, перестанут существовать Круги — и тогда-то они смогут любить друг друга, ничего не боясь. Или же найдется чудодейственное лекарство, с помощью которого можно выпустить духа, не уничтожив тела, в котором он нашел пристанище. Но понятно было, что этого никогда не произойдет — ему так же, как и ей. Даже если перестанут существовать Круги, останется много работы. Не говоря уже о том, что никто не говорил, что сам он доживет до этого момента. Она все сделала правильно; от этого было не легче, и ей самой — тоже. — Я люблю тебя всем сердцем, — повторил Андерс ее слова, когда она замолчала. В полутьме лечебницы это было очень легко сказать, особенно не глядя ей в глаза, и он вдруг почувствовал себя лучше — как будто давило больше всего молчание и вот теперь оно было, наконец, разрушено. — Я так старался ничего не говорить, но теперь, по-моему, уже все равно. Он все-таки высвободился, бережно разжав ее руки, и поднялся — чтобы тут же развернуться и встать у койки на колени, так, чтобы глаза Хоук оказались примерно на одном уровне с его. Лицо, измазанное желтой жирной мазью, показалось бы постороннему человеку некрасивым, но он видел и след улыбки, отпечатанный в морщинках, и грустные, безнадежные синие глаза — и теперь она не прятала от него взгляда. Наконец-то. — Я так хотел бы сказать, что ты ошибаешься, — он провел ладонью по ее волосам и показалось, что ошибся, что смотрит она все же с надеждой. Черные короткие прядки щекотали кожу, и казалось — вот сейчас найдутся какие-то правильные слова, вот сейчас он придумает что-то и они, действительно, никогда больше не расстанутся. И насколько проще было бы ее желать, а не жаждать всем существом, всей кожей, всей сутью! — Но ты права, я не гожусь в спутники жизни. Я ничего не смогу тебе дать, только ненависть и вечный страх за себя и за меня. У меня больше ничего нет. Но если за столько времени у нас ничего не получилось сделать… Может быть, это безнадежно и с тобой у меня больше шансов выжить, чем без тебя? Он мог бы сказать по-другому, честнее: как ты будешь чувствовать себя, когда меня убьют — а ты не то что меня ни разу не поцеловала, а отказалась даже бороться за себя и за меня? Что ты почувствуешь, когда меня Усмирят? Разве тебе будет легче от того, что ты пыталась меня забыть и не смогла? — Я все порчу, — сказала Хоук одними губами, и Андерс больше не смог сдерживаться — слишком беззащитной она была в этот момент, слишком открытой, слишком серьезной, что он мог сказать ей такого, что ее бы утешило в этой предельной откровенности, как еще было ему справиться с острой болью в сердце, со сдавившим горло комком? Он обхватил ее, прижал к себе, так мягко, как только мог, чтобы не потревожить ожогов, зарылся лицом в волосы, уже и не отмечая, каким родным оказался запах, каким подспудно знакомым. Принялся целовать — куда попало, беспорядочно, лихорадочно, в лоб и виски, в веки и скулы, в кончик носа, в приметную алую полосу шрама, в уголок губ, в подбородок, в волосы, едва не застонал от того, насколько это было правильно, а потом вздрогнул от мысли о том, что она может испугаться, оттолкнуть, что сейчас это может кончиться. Пошевелился и заворчал мабари, но это был не рык, а утробный глухой звук, скорее вопросительный, растерянный… И тут же все мысли вышибло из головы: Хоук прикоснулась к его лицу ладонью, надавила, направляя, и они столкнулись губами. Сначала в неловком подобии поцелуя — Андерс отпрянул от неожиданности, она удержала — потом уже по-настоящему, торопливо и жадно, словно стараясь наверстать все несказанное, все упущенное, все, на что раньше не хватало решимости… Когда они, наконец, оторвались друг от друга — это было нелегко, потому что грозило окончательностью, порыв пройдет, она передумает, никогда больше — Хоук жестко взяла его за волосы на затылке, заставляя посмотреть себе в глаза: — Я сдаюсь, — сказала просто и твердо, как будто перед алтарем Создателя объявляла его своим — навсегда. — Ты одержимый революционер, но вдвоем мы справимся. А если нет… Он почти ждал шутки, потому что, во имя подштанников Андрасте, это же была Хоук, как она могла без этого обойтись, но нет, прозвучало совсем другое, и кожу на затылке дернуло болью: — То это сломает меня окончательно. Потом она начала плакать, и заскулил жалобно, тонко, мабари, тычась ей мокрым носом между лопаток и попадая Андерсу по рукам, а он принялся сцеловывать слезы, и шептать ей, что, ну конечно, они справятся, зная, что это ложь, но было бы немыслимо сказать что-то еще… Так они и заснули в конце концов, тесно переплетясь руками и ногами, прижавшись друг к другу, едва умещаясь на узкой койке вдвоем, да еще с псом. И все было хорошо. По крайней мере, какое-то время.