Он никогда не примет, не полюбит, не поймёт

Они выползают из бара во втором часу ночи, когда серебряная луна на небе играет во всей красе. Её фосфорический свет пронзает прямыми лучами голову, пробуждая самые мрачные фантазии; очередное полнолуние накрывает Южную Дакоту. В этот день, попавшись на след двух разъярённых оборотней, будучи дважды спасённым в стычке своим сыном, Джон не думает о том, чтобы расщедриться в похвале или сжать его в объятиях. Он затаскивает сынишку в бар и предлагает отметить удачно сложившуюся охоту за стопками текилы (сначала по две, а затем сколько влезет) — и это уже своего рода достижение, своего рода признание для человека его выправки. Правда, Дин расценивает его не совсем верно. Он весь вечер наблюдает за морщинками вокруг отцовских глаз и с досадой подчеркивает, что этот человек когда-то очень много смеялся. Он и сам сейчас ржёт, пьяный в стельку, плетётся на своих двух, что-то бредя себе под нос, как-то неожиданно громко икает, схватившись за живот. Скидывает с плеча тяжелую волосатую руку расплывшегося в улыбке отца, не такого убитого, но тоже изрядно подвыпившего, с полоской крови, застывшей темным, круглым сгустком в районе виска, где заживает царапина. Либо он сделает то, что задумал уже очень-очень давно, либо пустит пулю себе в коленную чашечку и будет долго корчиться от боли. Джон непонимающе втыкается взглядом в Дина, тянет его повторно на себя, намекая, что пора бы убраться из зловонного местечка, насквозь впитавшего в себя смрад требухи и солонины, которой обычно набивают брюхо местные байкеры. Одергивает его, чтобы усадить в машину, заботливо оставленную на стоянке, но Дин, набиравшийся смелости последние десять лет, опирается. Выкручивается неловко, хватает отца за мясистую ладонь и ведёт за собой в самое скопление черноты — туда, где обычно шлюхи отсасывают за полтинник. — Что ты делаешь, Дин? И куда ты меня тащишь? Эй! — грубо выкрикивает он, не получая ответа. — Ты меня слышишь?! — недовольство и полнейшее отсутствие терпения так и плещется в его рассерженных глазах, жёлто-зелёная окраска которых чем-то напоминает драконью. Он сам, словно существо из древнегреческих мифов. Несломленный, могущественный, с непробиваемой шкурой Немейского льва. О таких слагают легенды. Дин не подражает ему. Дин пытается понять, как ему удаётся быть настолько идеальным. В подворотне безумная стужа, асфальт покрылся леденящей коркой. Изо рта у Дина летит пар, и он прижимает спиной недоуменного, закаменевшего в движениях отца к стене. — Пожалуйста, папа, только не сломай мне челюсть, когда я опущусь ниже, — шепчет Дин про себя, — ни за что вслух, иначе Джон точно сорвётся, а после оттянет спусковой крючок и разрядит всю обойму до последнего патрона. И только тогда выдаст запыхавшееся: «Ты не можешь быть моим сыном, мой сын бы никогда..!». «Если бы, Джон, ах, если бы…» Дин всё-таки опускается на колени. Плевать он хотел, что ткань джинс очень быстро натягивается до предела, больно пережимая нервные окончания. Он высидит в таком состоянии ещё как минимум час, если будет знать, что Джону сверху хорошо, а он всегда сверху, не в интимном смысле, как бы ни мечталось, а только в образном, метафорическом, как символ чего-то Всевышнего, к чему только ползком и с шёпотом. Дин перепуган до чёртиков, но ещё больше — пьян, и другого шанса скорее всего не будет. Он хватается за эту мысль и забрасывает к себе в мозг, как якорь. Ждёт, когда тот опустится на дно и проломит к чертовой матери все принципы. Мяукает кошка вдали, перепрыгивая с одного контейнера на другой. Джон отвлекается, дергается, как рыбка на леске, впиваясь руками в плечи сына слишком жестко и цепко; впервые выглядит таким растерянным. Дин пользуется моментом и, расстегнув чужую молнию (благо, никакого ремня не предусмотрено, иначе точно пришлось бы повозиться), стягивает с отца штаны — не слишком низко, лишь, чтобы удобно высвободить член и случайным делом не простудить его в такой жуткий холод. Он быстро накрывает головку своими губами и мычит, пропуская в горячий рот его мягкий орган наполовину. Член выскальзывает изо рта с хлипким всплеском, и Дин ластится о него гладко выбритой щекой. Он стискивает пальцами чужое бедро, продолжая пихать в жаркую узость отцовский ствол, делает это с особым наслаждением, хотя где-то в душе ненавидит за эту нелюбовь, за это нежелание Джона принять его. С усердием вылизывает чувствительную кожу, как не смогла бы даже покойная мама, и пусть знает, пусть понимает, что лучше и слаще уже никто не сможет. Всем своим полупьяным взглядом, подведённым к лицу отца, он вопит: «Папочка, папочка, посмотри, ты мне так нужен!». Джон отводит глаза в сторону, затем и вовсе прикрывает веки, не в силах следить за происходящим. Но и оттолкнуть он тоже не может, потому что… всё и так разрушено. Он держит сына за голову, стягивает его короткие волосы. Пытается слишком резко и быстро отстраниться, чувствуя, как оргазм подхватывает, и тянет в водоворот легких конвульсий, но Дин не позволяет, наблюдая за его корчащимся в удовольствии и противоречиях лицом. Он заставляет отца кончить ему в горло. Лижет его мошонку, довольствуясь вкусом спермы. Давится намеренно, от чего горячие слёзы текут по замёрзшим щекам, и расслабляется, выпуская уже ослабший орган. Дин поднимается, не стирая влагу, застывшую на губах, чтобы прочувствовать её отчетливей. Он сделал то, о чём грезил с подросткового возраста. Может не совсем в нужной ипостаси и может ему всё ещё не хватает отцовского тепла, тела, прижимающегося к его — податливому и покорному, но на первый раз достаточно и этого. Так он хотя бы может понять реакцию, выдохнуть облегченно, если отец примет его сумасшествие. Если позволит себе принять сына с его больным, уродливым влечением. Или разочаруется ещё больше, навсегда потеряет доверие и сделает Сэма не просто своим любимчиком, а единственным сыном, которого будет знать на собственном веку. Дин вытирает большим пальцем мокрые губы и тянется к отцу за поцелуем, но тот бьет его по лицу — наотмашь и грубо, дважды, трижды, вкладывая всю силу, которая может быть в размякшем после минета и выпивки организме. Он отталкивает от себя Дина ладонью, уже не кулаком, и смотрит на него с застывшими на глазах слезами, а ещё — читаемым в них омерзением. Дин никогда прежде не видел в его взгляде такого коктейля. Он чувствует, что не достоин. Это больно. — Какого черта, Дин? Какого черта..? Он обрекает сына стоять в пустоте, быстрым шагом удаляясь к машине. Не оборачивается, не сигналит, усевшись за руль. Не дожидается его намеренно и уезжает один к чертям собачьим, оставляя после себя густые клубы удушливой пыли. Дин с шумом валится на землю. Не плачет — банально не хватает сил. Только опирается лбом о сырую стену и безмолвно наблюдает, как шайка байкеров под свист и гам, и громкую музыку 70-х покидает стоянку бара. На улице светает. Дин добирается до мотеля попутками, на единственные двадцать баксов, лежащих скомканными в кармане кожанки, пахнущей стойким парфюмом отца; в испачканных грязью джинсах и с протертыми до бела коленями, с помятой, расквашенной рожей. Он замечает припаркованную Джоном Импалу возле мотеля. Ключи находит уже в номере, где мирно спит Сэм. Он улыбается при его виде. Братишка любит его сильнее, чем кто-либо. Когда-нибудь Дин сполна ответит ему взаимностью. Он бредёт устало в душ и, вовремя успевая схватиться за висящий на трубе халат, облегчает себе падение, едва не плашмя падая на спину. Хватается за сиденье унитаза и поднимается. Злится на самого себя, проклинает мокрую плитку, чертыхается. Знает, откуда столько агрессии и понимает, что она не пройдёт, пока он будет остервенело плеваться в собственное отражение. Он залезает в кабинку и моется там минут тридцать, что непривычно кошерно. Уверяет себя, что протянет без сна до вечера, а может и ночи, если закинется кофейком или парой энергетиков. Он чувствует, как вода режет тонкие потрескавшиеся царапины на скуле, оттачивает их, напоминая о бурной ночи. Не может прикрыть глаза, иначе снова увидит его, застывшие в полном шоке. И эти полные губы, раздосадовано испускающие: «Какого черта..?». Ему бы самому себе ответить: — «Какого?». И на что рассчитывал, осмелившись на такой безрассудный шаг. Джон — охотник за нечистью, человек старой закалки, капрал морской пехоты, вернувшийся из Вьетнама. Родной отец… Ну так, какого черта, Дин? Он обтирает ссадины и кровоподтеки полотенцем, чтобы защипало сильнее, чтобы горящая кожа не дала забыть. Одевается по-быстрому и выходит из кабинки. Сэм давно проснулся, скорее всего, сразу после его прихода, попивает растворимый кофе и шарится в бумагах, которые оставил отец для очередного расследования. Он видит Дина и хмурится, пытается сопоставить картину, найти её недостающий пазл. — Что у вас опять произошло? Он поворачивается всем корпусом и смотрит разозленно, не по серьезке, конечно. Маленький, заботливый. Дин понимает. Жаль, что отец бы не смог. Дин прячет сотовый в задний карман штанов. Как идиот, надеется увидеть хотя бы один пропущенный от него и грубо, с придыханием, отвечает: — Поцапались, как всегда. Может, скоро вернётся, а может, нет. Плевать. Допивай уже свой дешёвый кофе и поедем на дело. Сэм молча кивает, отворачивается к окну, кусая себя за нижнюю губу. Дин думает, что так правильно. Теперь их снова двое, как в старые-добрые, и никакой тебе ревности, никакой дрожи от чужого присутствия рядом. Только он и его славный, любящий братишка. Он отчетливо понимает, что отец не вернётся. И неизгладимый след от вчерашней ночи уже никогда не позволит Дину почувствовать его настолько близко.