Эрлесса

      Нездоровая.       Неправильная.       Не такая, как нужно.       Мама ласково улыбается с ростового портрета в гостиной, и в её нарисованных каштановых кудрях блестит алмазная тиара.       Интересно, мама тоже была неправильной?       Отец неделю не говорил с мачехой, когда та осмелилась предположить подобное.       Мачеха гадкая. И зачем только отец женился на ней? Она называет Хайбрен «доченькой», звонко целует в обе щёки и делает вид, что не догадалась, кто именно скормил кошке её глупых канареек.       Она вплетает в волосы Хайбрен сапфировые нити — брезгливо, будто касается гребнем не прекрасных ореховых локонов, а скользких ядовитых змей из книжки господина Фергаля. Будто боится заразиться.       Проклятие, что течёт в жилах Хайбрен пополам с кровью, слишком слабо, чтобы быть действительно опасным — так говорил дурно пахнущий человек, похожий на бродягу, которого отец потом велел повесить.       Но это не значит, что проклятия нет. Давно, когда в их замке ещё висели траурные шторы, а в комнатах пахло горьким вином, Хайбрен пробовала отмолить проклятие в часовне — ведь Создатель добрый, и он обязательно поможет милой маленькой эрлессе, папа перестанет злиться и выйдет из своей комнаты.       Когда отец узнал, он рассердился ещё больше, а потом служившая в замке преподобная мать куда-то пропала.       О проклятии нельзя говорить — иначе у неё отнимут её чудесные платья и драгоценности, её шкатулки и гребни, а её саму запрут в страшной башне посреди глубокого холодного озера. И никакой принц не придёт её спасти.       Проклятие нельзя уничтожить — но можно спрятать за пудрой и розовым шёлком, похожим на крылья диковинной бабочки, за высоко поднятой головой, за карминовым изгибом губ, за царственным взглядом. «Так впору смотреть не эрлессе, но королеве», — будто твердит ей искристая гладь зеркала.        — Пошла вон, безмозглая ленивая дура!       Горничная слишком долго шнурует её корсет — и Хайбрен с силой бьёт её в лицо, царапает кожу тяжёлыми перстнями. На пальцы брызгает горячая кровь, и Хайбрен на мгновение забывает, что она меченая, неправильная, нелюбимая. Она всё ещё эрлесса, она всё ещё лучше и сильнее их всех, разве не так? Разве кто-то осмелится спорить с нею?       Нерадивая служанка не спорит, лишь тихо подвывает, держась за раненую щёку.       Такими и застаёт их отец. Он привычно вручает ревущей девице горсть серебряков и отсылает её прочь, а потом, даже не удостоив Хайбрен взглядом, выходит вон.       От удара хлопнувшей двери жалобно звенит подсвечник, а белила и румяна падают со столика, смешиваясь красным, белым, сыпучим. В горле Хайбрен копятся злые беспомощные слёзы, а отражение некрасиво кривит накрашенный розовым рот.       По лестнице бухают торопливые шаги: отец пошёл к мачехе — посмотреть на её уродливый круглый живот. Лекари говорят, что скоро мачеха родит отцу сына — крепкого, милого и непременно такого, как полагается.       Тогда ему уже будет не нужна неправильная дочь.       Мачеха ходит гордая и счастливая, кутаясь в любимую мамину накидку — зелёную, плотную, подбитую мягким-мягким лисьим мехом, и отец ни капли не сердится.       Наверное, мачеха уже считает, что избавилась от Хайбрен. Она часто спускается в замковую псарню, бережно треплет за уши новорожденных щенят, что копошатся на соломенной подстилке. Их мать следит за нею настороженным взглядом исподлобья, но не трогается с места, не обнажает страшных клыков. Позволяет.       Даже отцовы мабари не любят Хайбрен, не любят милой еды, которую она им приносит, глухо рычат на её протянутую руку, норовя укусить.       Они становятся ласковыми и послушными, только когда их глаза затягивает алая поволока проклятия, но потом быстро портятся.       А сегодня испортится кое-кто другой.       Ржавый засов псарни поддается не сразу — ещё бы, ведь его ковали для грязных лапищ псарей, а не для нежных слабых рук благородной леди — и Хайбрен распарывает ладонь до крови. Это куда больнее и куда незаметнее, чем осколком зеркала.        — Кто там? Откройте! Оскар, это ты? — тревожно спрашивает мачеха у двери. Хайбрен не видит её худого горбоносого лица, но знает, что сейчас оно выглядит невозможно жалко и глупо. Пусть зовёт столько, сколько ей вздумается — кровный мабари окажется куда быстрее главного псаря.       Проклятие течёт сквозь порезанные пальцы, сквозь кованую дверь, застилает собачьи глаза алой пеленой, горбится в прыжке.        Проклятие сильнее боли в коченеющей от холода руке, быстрее истошного крика за закрытой дверью.       Проклятие смыкает клыкастую пасть на беззащитном горле, вспарывает когтями круглый живот под зелёной накидкой, отороченной лисьим мехом.       Хайбрен не нужно этого видеть, чтобы знать наверняка. Она дышит часто-часто, вслушиваясь в рычание и чавканье за дверью псарни. Глупая мачеха — даже последнему простофиле в Ферелдене известно, что нельзя подходить к лежанке щенной мабари!       Особенно такой злющей, как Эрлесса. Интересно, прикажет ли отец убить бешеную собаку, что когда-то принадлежала маме?       Хайбрен дует на ноющие обледенелые пальцы, отодвигает засов, перчаткой стирая с него кровь, а потом, уже в комнате, надевает своё самое милое платье — розовое, усыпанное рубинами и жемчугами.       Нужно непременно успеть показать его скучной и глупой леди Хоу — ведь в ближайшие месяцы отец наверняка заставит Хайбрен носить траур.