Сomeuppance

Иней хрустит, примятый подошвой ботинка. Реддл делает знак рукой и на несколько секунд замирает; его дыхание вырывается густыми клубами ледяного пара, извиваясь и рассеиваясь в воздухе. В Запретном лесу очень тихо, словно усыпанное звездами небо придавило своим весом всю Шотландию, впитывая каждый звук. Она стоит на полшага позади, но Тому все равно кажется, что он чувствует легкое, такое же морозное дыхание на своей шее. Чем дольше эти двое прислушиваются, тем заметнее трещат и поскрипывают голые ветви над головой. — Не думаю, что нам стоит идти глубже, — тихий голос за спиной разрезает тишину, и Том оборачивается, спрашивая одним взглядом, в чем дело. Селестина тщательнее кутается в пальто и указывает рукой перед собой. —Кажется, здесь недавно были кентавры. Теперь Реддл замечает их тоже: темные и невнятные углубления на поблескивающей траве. — Люмос, — луч света бьет по переплетению узловатых корней, вычерчивая ослепительно-яркую дорожку в ночной тьме. Сделав несколько шагов вперед, молодой человек медленно опускается на корточки; его красивое, обрамленное темными волосами лицо искажается задумчивостью. — Нет, — наконец изрекает он, отрываясь от созерцания следов копыт и снова поднимаясь на ноги. Одно движение — кончик волшебной палочки гаснет, вновь погружая их в темноту. — Это не кентавр. Идем. Селестина пожимает плечами, хотя Том видит, что его спутница скована — и не столько ранненоябрьским морозом, сколько запретностью того, что они здесь делают. Так далеко в Лес они еще не заходили, хотя с недавнего времени приходилось забираться вглубь всё чаще и упорнее. Как и всегда, когда Том загорался очередной идеей. — Ты уверен, что они вообще… обосновались здесь? — осторожно интересуется девушка, снова углубляясь в заросли вслед за ним. Кустарник становится гуще: Селестина собирает волну светлых волос и подтыкает под воротник пальто, чтобы ветки не могли за них цепляться. Она ужасно устала безрезультатно таскаться здесь вторую ночь, стараясь не сломать ноги и не исцарапаться. С другой стороны, Том не то чтобы настаивал на подобных прогулках с ним вместе: он отправился бы в одиночку, если бы не инициатива спутницы. — Я заметил скорлупу пару ночей назад, — спокойно объясняет слизеринец. — К тому же, я не представляю, где еще этот болван может держать акромантула: не у себя же в хижине. — Это было бы удобнее, — ворчливо отзывается та; Реддл не считает нужным отвечать. Чтобы купить яд акромантула, требуется большая удача — и много денег. Чтобы купить свежий яд, потребуется продать душу самому дьяволу, не меньше. Так что Том пошел по иному пути — найти акромантула самостоятельно; это не так уж и невыполнимо, если учитывать, что с одним он уже имел честь коротко познакомиться, будучи пятикурсником. Он снова замирает, поднимая ладонью обвисшую — сломанную — ветку. Под ногами все те же следы, подозрительно похожие на копыта. Реддл почти слышит, как Селестина хочет предложить развернуться и идти к замку — они всё дальше заходят в незнакомую, опасную и дикую часть Леса, но он, конечно, все равно упрямо направляется вперед, не чувствуя усталости. Поводит головой в стороны: лицо задумчиво, лоб взрезан глубокой складкой. — У нас есть все шансы встретить кого-то посерьезнее акромантула. Если поторопимся, — Том коротко усмехается, и Селестина не успевает спросить, что именно он имеет в виду под этим «посерьезнее», и зачем им вообще кто-то иной, если для рецепта указан вполне определенный ингредиент; спина перед ней маячит непреклонно и непоколебимо. А потом резко замирает — девушка налетает на него, — и Том только коротко оборачивается, прижав палец к губам. Первые секунды это все такая же обволакивающая, поскрипывающая, угрожающая тишина, заставляющая поудобнее перехватить палочку. Но потом Селестина слышит. Фырканье. Отчетливое, лошадиное, — совершенно чужеродное в этом недружелюбном лесу. Том делает еще несколько шагов — очень медленных, выбирая, куда ставить ногу, чтобы не спугнуть случайным хрустом ветки существо на небольшой поляне, там, где густой ряд деревьев расходится в стороны, чтобы через десяток-другой ярдов сомкнуться опять. Кто перед ними, становится очевидно еще до того, как удается выглянуть из импровизированного укрытия — по мягкому, серебристому свету. — Господи, — одними губами выдыхает Селестина, но в морозной тишине это слышно очень отчетливо. — Единорог? Существо вскидывает морду в их сторону, и Том коротко и разъяренно на Селестину шипит. Откровенно говоря, он никогда не видел единорога воочию — да и мало кто вообще может похвастать подобной встречей, — а зрелище поистине завораживающее. Белоснежный жеребец уже заметил их: его глаза внимательно, недоверчиво следят за двумя фигурами; он пару раз переступает на месте золотистыми копытами. Даже Реддл, испытывающий долготянущуюся и очевидную нелюбовь к лошадям — с прошлого лета, когда Селестина пыталась дать ему уроки верховой езды, — на несколько долгих мгновений замирает вовсе не потому, что боится спугнуть. Конь поводит ушами, все еще наставив в их сторону витой рог; стоит так близко, что можно сделать пять шагов и уткнуться носом в спадающую волнами гриву. — Он смотрит на тебя, — шепотом говорит Том. Селестина зачарованно следит, забывая дышать. Очевидно, решив, что никакой опасности ему не грозит, единорог снова громко фыркает и опускает голову, продолжая что-то выискивать под слоем инея. Реддл стряхивает с себя оцепенение — и вскидывает волшебную палочку. Воздух становится плотнее, острее, морознее; Селестина оборачивается, сразу читая в темных, затягивающих радужках, какое из заклинаний уже сплетено. — Том! — громким шепотом, кладя пальцы на холодное древко. — Не смей. Это проклятие. — Я не собираюсь его убивать, — нехотя огрызается Том. — Тот, кто навредит единорогу… — Я не собираюсь его убивать, — еще раз повторяет маг и смыкает пальцы вокруг ее запястья, отодвигая. — Ты представляешь, что вообще можно сделать с кровью единорога? Это жидкая жизнь. ...Селестина поджимает губы в тонкую линию и отступает в сторону; Том очень хорошо запомнит это посмотри-что-ты-творишь выражение ее лица. Он прекрасно знает, что единороги неприкосновенны, и неизвестно, насколько тяжело наказание того, кто осмелится причинить им вред. Он прекрасно знает, — но когда это его останавливало? Реддл всегда балансирует на грани, утягивая за эту же грань любого, кого подпускает к себе ближе. Обещание Ужаса не остановило его от того, чтобы открыть Тайную комнату — рискнуть, лишь бы доказать свое происхождение от самого Салазара. Обещание Азкабана не остановило его от того, чтобы бросить первую в своей жизни Авада Кедавру в собственного отца — а следом и в его семью. Как ничто не могло остановить его от мести мачехе Селестины, мести ее отцу — и любому, на кого укажет ее гневный взгляд. Необратимые клятвы на крови, которые они принесли друг другу, будучи шестнадцатилетними почти еще детьми. Все его эксперименты с Темной магией, все его ритуалы, тайные заговоры, игры со временем — что из этого было менее опасно, чем то, что он собирается совершить? И он делает резкое движение кистью: невидимый хлыст рассекает воздух, а вместе с ним — шкуру замершего коня, издавшего полувсхрип-полувзвиг. В этих огромных лошадиных глазах отражаются скрытые кронами холодные звезды. Они смотрят прямо на Реддла, грозя затянуть, потопить, удушить. А потом остается только галоп и треск веток — единорог несется прочь, не разбирая дороги. Том достает из внутреннего кармана склянку, заготовленную заранее — для яда акромантула, — и палочкой приманивает туда капельки крови. Он искренне считает, что им повезло, а акромантулов они выследят в какую-нибудь иную ночь. Селестина ничего ему не говорит, когда он приподнимает в пальцах пузырек, демонстрируя серебристую жидкость; его изящно изогнутая бровь выражает торжество: вот видишь, ничего не случилось. Она не говорит ему ни слова всю дорогу обратно, на которую у них уходит еще несколько часов, — и даже сдерживается от «я тебе говорила», когда выясняется, что они заплутали. Небо над замком начинает светлеть, превращаясь в мутно-белое варево, когда они наконец выбираются на опушку леса и Том снова накладывает на них отводящее взгляд заклинание. ...И ничего действительно не происходит. Никакого убийства — никакого проклятия. В ближайшие двадцать лет.

***

Том устало опускает лоб на тыльные стороны ладоней. Напольные часы отбивают полночь. Наверное, это все-таки был чертов единорог. Поместье Реддлов погрузилось в обволакивающую тишину, и камин в комнате жалобно трещит, потухая, но Том не замечает этого — не поднимается, чтобы подкинуть дров самому или, на худой конец, позвать домовика. Он сидит в тишине и одиночестве за своим письменным столом вот уже сколько времени, не в силах заставить себя подняться в спальню; в голове продолжают звенеть набатом, ударяясь в виски, слова колдомедика: — Боюсь, здесь ничего нельзя сделать, мистер Реддл. Можно попытаться, конечно, сдерживать, чтобы не прогрессировало… но сами понимаете, подобные вещи… В таких случаях принято спрашивать, чем ты так провинился. В случае Тома этого не требуется: его послужной список настолько огромен, что можно провести всю ночь, выбирая, какое из его деяний тяжелее. Кровь, в которой он замаран по локти? Зеленые вспышки Непростительных? Любовно собранные темные артефакты, расставленные за стеклом, которое решается открывать только сам их обладатель — даже домовик дрожит и морщится, стараясь не приближаться? Может быть, его слишком решительная политика, в которой он — серый кардинал, дергающий Министерство за ниточки? Происки недоброжелателей? Магические эксперименты? А может, и вовсе какие-нибудь дурманящие травы, которые они с Селестиной пробовали десять лет назад в далекой Индии? Слишком много всего; наберется на целый свиток длиной от стола и до порога комнаты. Это никогда не грызло совесть Реддла — всего лишь расплата за то, чтобы иметь все, что он пожелает. Власть, достаток, имя, которое опасаются произносить вслух, удовлетворение любых амбиций, семью, собственное поместье, и даже переписанную судьбу. Но сейчас, когда Том откидывается на спинку кресла и смыкает веки, перед ним вспыхивают глаза чертовой лошади, рана на которой уже давным-давно зажила, оставив разве что тонкий шрам. Его единственная дочь смотрит на него точно такими же темными омутами зрачков, отражающими звезды, каждый раз, когда теряет рассудок. Реддл делает глубокий вдох и поднимается. Перед ним все еще плывет окаменевшее лицо Селестины, делающей шаг в сторону и отводящей взгляд. Что-то чувствовала. Что-то знала. И он, как и всегда, не прислушался. Ему нужно рассказать ей, но слов все так же нет — они не появились за несколько часов хаотичных и отчаянных раздумий, и похоже, уже не появятся, сложившись в идеально-стройную речь. Скажи, в чем именно мы провинились? Что мы совершили, раз это наказание — это возмездие — это проклятие — предназначено нам обоим? Реддл нутром чувствует, что она еще не спит, ждет его, уставившись в лепнину потолка, и думает о том же самом. Он смотрит на налитый стакан огневиски, к которому так и не притронулся. Все-таки единорог. Наверное, это все-таки был чертов единорог.