Fruhling in Paris

Машины пролетают мимо. Белые голуби пролетают мимо. Дни, события, люди, разговоры — всё мимо, мимо, мимо. А хотелось бы как в бильярде — от борта и в лузу. Но жизнь не похожа на эту игру. Жизнь, в принципе, ни на что не похожа. Хотя постоянно преследует чувство, будто ты главный герой в rpg и пропустил обучение. Отель был довольно приличным: не пять звёзд, но нареканий не вызывал. По крайней мере, в первые часы Виталий ничего неприятного не заметил. Чемодан помогли занести, в номере было чисто и как-то по-домашнему уютно. Простыни пахли свежестью и вербеной, ванная облицована чёрно-белым кафелем, на полу толстый кремовый ковёр с густым ворсом, в который так приятно зарываться босыми пальцами ног. Вид из окна не слишком впечатляющий, но по своему очаровательный: дома-дома, серые, в зарослях плюща, стены. И так приятно думать, что где-то там есть, скрытая от взора, площадь Пигаль, та, что несёт в себе воспоминания о совсем неприличных странно-доступных развлечениях, присущих главной мышеловке Парижа. А на фоне этих воспоминаний - мельничка Мулен Руж машет крыльями, ободряюще и зазывно: «Давай, Винтер, давай, скромняшка, позволь себе в этот раз, ведь тогда ты так и не решился». Голос так и манит, но грешная Пигаль слишком далеко, и вечер ещё не до конца завладел улицами. Ещё светло, и вокруг выставленных у кофеен столиков пока не собираются многочисленные любители ночных развлечений. Виталий высовывается в окно почти по пояс, с наслаждением вдыхая густой непривычный, но уже любимый воздух. Кажется, что горчащие кофейные нотки в нём сладко приправлены ароматом миндальных пирожных и свежим запахом дикой мяты. От такого коктейля голову приятно кружит, на языке оседает нежный привкус. Хочется курить, глядя в наливающуюся сумерками довольно оживлённую улочку Лепик, где бутиков и сувенирных лавочек больше чем прохожих. А мечты уже уносят на настоящий Монмартр: там теснятся маленькие домики, увитые петуньями, и до сих пор вывешивают на верёвках только что постиранное бельё — простыни колышутся, под дуновением уже совсем тёплого июньского ветра, навевая мысли о далёком, почти призрачном детстве. Виталий фотограф — ловит в видоискатель удачные кадры, arrêtez les moments* — что называется. Монохромные и в сепии. Никогда - в цвете. Цвет обманывает — так он считает. И продолжает бродить по малоизвестным улицам разных городов, снимая голубей на карнизах, играющих детей у полуразрушенных статуй, курящих колоритных барышень в неблагополучных районах и опасных парней с острыми глазами, с мускулами, перекатывающимися под туго-натянутой загорелой кожей. Его снимки действительно получаются честными. С распечатанных фотографий глядят умудрённые жизнью вечные старики — глаза утопают в сеточках морщин, приобретённых за долгие годы радостей и печалей; рвутся ввысь бумажные змеи, трепещущие и мечтающие о свободе, но юные хозяева крепко держат капроновую нить тонкими пальчиками; улыбаются загадочные уставшие, но прекрасные девушки встреченные им в поездах метро, среди толпы недовольных и спешащих. Говорят, что фотографами становятся те, кто хочет рисовать, но не находит в себе таланта. Винтер тоже так думает. Порой ненавидит себя, что не способен взять карандаш и в несколько штрихов изобразить в скетчбуке понравившееся лицо, точно подхватить еле-заметный жест, украсть чужую очаровательную мимику. Но ненависть плохое чувство, она разрушает. А чтобы создавать что-то прекрасное, пусть и временное, душа должна быть свободна от негатива. Поэтому он улыбается своему отражению в стекле маленькой кофейни, берёт любимый Никон и вновь выходит на улицу, прицеливаясь и щёлкая затвором — чтобы подарить вечную жизнь летящим моментам. Сегодня он тоже целый день бродил по улицам, заглядываясь на обсыпанные сахарной пудрой, круассаны в витринах кондитерских и голоногих смешливых — почти авиньонских — девушек, сидящих на лавочках вдоль набережной. Париж чудесным образом придаёт романтический дух любому грешному желанию, беря за руку и нашёптывая на ухо, что всё, на самом деле, можно объяснить любовью — даже однодневную страсть, оканчивающуюся под утро в красно-золотом номере средней руки старого отеля. Здесь хочется любить жадно и беспечно, сходя с ума от чужих прикосновений, зарываясь лицом в чьи-то пахнущие сиренью волосы, упиваясь поцелуями и ничего не значащими клятвами, которые приобретают острое очарование в третьем часу утра, произносимые горячим шёпотом, на фоне розовеющего в квадрате окна неба. Оказавшись в холле, после дневных прогулок, Виталий подошёл к портье, чтобы взять ключ-карту от номера, бросив мимолётный взгляд на паренька, утонувшего в багрово-бархатном мадампомпадуристом кресле — тот надвинул на глаза кепку-картуз, закинул ногу на ногу и спрятал лицо за волной блестяще-русых волос. Лишь только по случайным наброскам тонких запястий и чёткой линии скул, можно было сказать — что он должен быть утончённо — по-французски — красив той хрупкой фарфоровой красотой, которую так хочется слегка надломить, подчиняясь почти животному, но чистому желанию. Хитрюга-портье не оставил этот интерес незамеченным. — Если не хотите скучать ночью, месье, могу прислать к вам кое-кого. Для приятной компании, — шепнул он, наклоняясь и блестя круглыми маленькими глазками. — Пожалуй, — неожиданно для себя Винтер согласился, вновь оглянувшись на обладателя кепки и русых локонов. — Это наш новенький, первый день сегодня. Поэтому если хотите кого-то поопытнее… Но Виталий не дал тому договорить: — Я не привередлив, — он очаровательно улыбнулся, и портье закатил глазки, мелко кивая и довольно поджимая губы. —  Камиль! Паренёк в кресле встрепенулся, поднимая лицо, и Виталий увидел, что он не ошибся — красивый, даже слишком, особенно для такого непопулярного места, но выражение лица слегка затравленное, напряжённое. Портье мотнул головой в сторону Винтера и тот, кого звали Камиль, поспешно поднялся из кресла, оказавшись на пару сантиметров выше самого Виталия, но худее — что подчёркивалось чёрными узкими джинсами. — Пойдёшь с ним, — улыбаясь проговорил портье, и взгляд светлых глаз Камиля метнулся на Винтера. Тот постарался придать своему лицу добродушно-бесстрастное выражение. Они зашли в лифт, коридорный захлопнул узорчатую решётку, и кабинка завибрировала, возвещая о начале подъёма. Винтер украдкой глядел на почти-детское нежное лицо парня, который старательно избегал встречаться с ним глазами и сильно нервничал. В номере приятно пахло чистыми простынями, ветер шевелил занавески, залетая с темнеющей уже улицы. Винтер оглянулся на замершего почти у порога Камиля, на секунду пожалев, что ввязался в эту авантюру — привёл к себе неопытного и до жути напуганного мальчика-по-вызову, но было уже поздно. — Садись, я не собираюсь тебя насиловать, честное слово! Тот мягко прошёлся по ковру и потерянно опустился на край огромной кровати — на её фоне он выглядел ещё более маленьким. Надо что-то было делать с этим. Винтер налил в квадратный, низкий стакан виски на два пальца, покосился на несчастного парня, добавил ещё немного. Кубики льда глухо стукнули, утопая в напитке. — Держи! Парнишка глянул с благодарностью, в два глотка опустошил стакан и даже не поморщился. Винтер опять улыбнулся. Он хлопнул в ладони, свет в номере погас, и всё помещение стало выглядеть будто небрежно нарисованное мягким карандашом на сером листе блокнота. С улицы доносились звуки песни из кафе на первом этаже. Что-то про сигареты и любовь низким слишком сладким и хриплым женским голосом. Косой луч фонаря падал на лицо Камиля, путаясь в длинных волосах, которые Виталий подцепил пальцами, отводя с нежной щеки. — Это твоё настоящее имя? В темноте он слышал, как глубоко дышит его взволнованный гость. — Нет, — прозвучало негромким, надтреснутым голосом, — меня зовут Якуб. Камиль моё второе имя, но я им совсем не пользуюсь. «Слишком честно», — подумалось Винтеру. — Якуб… Это имя ему понравилось куда больше дурацкого «Камиля», кроме того, оно невероятно подходило и грустноватым глазам, из которых уже почти улетучилось напряжённое выражение, и гладким шелковистым прядям, сейчас откинутым назад, позволяя любоваться чёткими даже в темноте чувственными чертами лица. В номере опять повисло молчание, но на этот раз живое, доверительное. Лёд между двумя таял быстрее, чем кубики в стакане с недопитым виски Винтера. Целовать чужие неумелые губы было слишком приятно, хоть и не по правилам — никаких поцелуев с представителями платной любви. Но кто бы ему запретил? Якуб еле слышно простонал, когда Виталий прошёлся кончиком языка по шее — от мочки уха до выпирающей ключицы, и принялся медленно, с наслаждением расстёгивать белеющие в темноте пуговицы рубашки. Время остановилось, словно пойманное в объектив, без всякого фотоаппарата и нажатия на кнопку, а тишину разрывал уже более громкий стон, потому что Винтер спускался губами по подрагивающему впалому животу Якуба, замирая на мгновение у границы, определённой грубым ремнём, опоясывающим худые бёдра. Утро сначала робко, но потом всё более уверенно прошлось горячими лучами по спящим, касаясь розовеющих во сне щёк и переплетённых тонких рук. Якуб сладко всхлипнул во сне и прижался к Виталию, утыкаясь носом в ямку над ключицей. Тот сквозь сон сильнее сомкнул руки на его спине и тут же распахнул глаза, слегка щурясь, вспоминая события ночи, и вновь чувствуя сумасшедшее отчаянное желание. — Иди сюда. И Якуб томно полу-сонно потянулся к нему губами, тут же окончательно теряя остатки сновидений, становясь вдруг горячим и странно-опытным, с каким-то болезненным удовольствием отдающимся полу-знакомому юноше при слишком откровенном бесстыдном свете парижского утра. А потом они пили кофе в разгромленной постели, смеясь, кидаясь подушками, откусывая от одного круассана, как будто были типичной влюблённой парочкой, приехавшей на каникулы и развлекающейся всю ночь в номере недорогого, но очень уютного отеля. Лёгкий сквозняк, ползущий с приоткрытого балкона, шевелил края лёгких штор и чуть примятые волосы Якуба. Он, избавившийся от вчерашнего страха, оказался очень смешливым и живым, глаза его горели восторгом, когда он выслушивал истории Виталия про съёмки и нерадивых клиентов. Винтер любовался его постоянно меняющейся мимикой и припухшими от почти бессонной ночи чертами лица, с лёгким сожалением думая, что через пару часов ему уже надо быть на мастер-классе, а ночью самолёт, который мигом перенесёт его за тысячи километров от этого милого парижского мальчика, выбравшего для себя такую пошловатую, но честную профессию. Берлин встречает шумом и совсем другой, более грубой жизнью. Винтер добирается до своей квартиры, проклиная такси и перелёты, мучаясь головной болью и безумно мечтая о горячей ванне. В его фотоаппарате более сотни по-настоящему удачных, не раздражающих его кадров. Это среди тысячи отснятых за время пребывания в Париже. На десяти из них смазанные, но особенно любимые растрёпанные русые локоны и широкая улыбка в волшебном свете французского утра. — Якуб, — вслух произносит Винтер, прикрывая глаза и вспоминая тонкие руки, скользящие по его плечам. Уже вечером он разбирает чемодан, в котором ничего особо нет, только пара футболок да свитер, на случай прохладной погоды. Он так и не понадобился. Раскладывая одежду в аккуратные стопки на полки шкафа, он замечает, что самой любимой — чёрно-белой в тонкую полоску футболки — как не бывало. Немного расстраивается, обвиняя себя в рассеянности — наверное, забыл в номере. Но тут же вспоминает случившееся с Якубом и вновь улыбается приятным мыслям. А в Париже сейчас раннее утро. Умытые улицы встречают слегка влажной плиткой спешащих офисных клерков и просто любителей ранних прогулок. Стаканчики с кофе мелькают почти в каждой руке, как и утренние газеты, традиционно читаемые даже в век интернета и онлайн новостей. Якуб бредёт к романской церквушке Сен-Пьер и его растрёпанная тень скользит за ним по глухой стене из серого камня. Он касается кончиками пальцев нагретой поверхности, думая о том, что чья-то рука точно так же лежала на этом грубо отёсанном камне шестьсот лет назад. И после, когда его не станет, кто-то так же будет класть ладонь на стену, прислушиваясь к почти физически ощутимому течению времени. Сердце глухо бьётся в груди, под полосатой чёрно-белой футболкой, которую он стащил из чемодана так понравившегося ему паренька, совершенно не похожего на типичного уроженца Германии. — Виталий, — шепчут улыбчивые искусанные губы, — Виталий из Берлина. И хочется бросить всё, забрать со счёта остатки родительского наследства и свалить из слегка поднадоевшего сахарного Парижа в пугающий, но уже не такой чужой город, чтобы однажды проснуться под другим, пока ещё ни разу не увиденным небом.