Plaudite, amici, comedia finita est. Аплодируйте, друзья мои, комедия окончена. Beethoven.
«Лисанна смазано рассыпается поцелуем в щёку, едва касаясь веснушек на коже, заслоняет солнце, лучи которого расцветают белёсым пухом на открытых плечах — лямка клетчатого платья спадает и разводит пером гладь утреннего воздуха. Нарочно сжимает посильнее его запястье. Нацу неуютно: ветер лесной прогалины обжигает уши, а кромка пожухлой травы впивается стеблями в лопатки, но всё же он замирает. Лисанна, изогнув в улыбке губы, смущённо отводит глаза, кремовые блики восхода теряются средь дрожащих век в светлом ажуре ресниц — откидывается рядом на траву. Нацу мгновенно зажмуривается от окатившего волной солнечного мерцания и, кажется, забывает, как дышать». Было какое-то особое отношение между ним и Лисанной в детстве — было то влюбленностью или нет, не вдавался, ему бы свободно дышать и веселиться в то время — беззаботная пора, где глаза чистые, а на языке тает жжённая патока. Но всё же. Проскальзывало что-то неопределённое, трепетное в мимолётных улыбках, совместной рыбалке и разговорах по вечерам у костра, в покалывающих ощущениях жухлой травы на шее, когда они вместе разглядывали небо, держась за руки. Вплеталось тонкой сырой нитью на застиранных штанах и румянцем на по-детски пухлых щеках — это всё молочной кипенью текло под пальцами, застывая многогранным адуляром. Воспоминания детства отдаются гулким ударом под рёбрами, кучкуются смогом в лёгких, покрывая замызганной шалью доли, и серебрятся прозрачным естеством подруги. Драгнил чувствует густой шлейф запаха травы и мантилью теплого флёрдоранжа — тусклого прошлого. Оно натягивает струны, играя тихим эхом в сознании, позволяя затуманить звериный разум этим ностальгическим ароматом. Оно кровавым заревым крестом пересечено тошнотворно-терпким запахом цветов — перечёркнуто вкривь эпитафией. Воспоминания вычерены закоптелым клеймом на сердце, и скорбь сжигает кровь, подкидывает углей в его затухающий очаг потерь, который должен давно потерять своё тепло — столько лет прошло с пропажи отца. Очаг яростно потрескивает новой волной жара. Нет, это не звериный рык — скулёж. Нацу опрометчиво позволил Лисанне дотронуться до бурлящего сердца. Лёгкие накалились добела, судорожно дышат, позволяя кипящему вару стекать по жилам, пронизывать иглами и выжигать черноту из горя. Драгнил игнорирует эту тупую боль, ведь болит не тело — раскалывается от горечи сочащийся кровью комок мышц в груди, болит то, что отдал обладательнице заиндевелых волос и звонкого смеха. Как жаль, что Нацу не понял этого раньше. Это случилось неожиданно: не успел он переступить порог, как на него обрушилась густая, тяжёлая — такая непривычная для гильдии — атмосфера. Он помнит хриплый голос Мираджейн; она, вся такая сломленная и истерзанная, сидит, сгорбившись, на холодном полу гильдии, судорожно схватившись за гипс на правой руке. Он помнит это её тихое и молящее «прости», что вырывалось с дрожащих обветренных губ. Она не смела поднять взгляд, да и видно не было — белёсая ширма волос прикрывала измученное горем лицо. Драгнил стоял неподвижно, не отводя взгляд от Дьяволицы; под его рукой, что придерживала ссохшуюся дверь, темнело пятно гари, глаза застилал тлеющий прах. И дикими птицами мается в груди надежда, обжигающим пеплом оседая под веки. Всё встало на свои места — в зияющую пустоту картины вплёлся последний кусочек пазла с высеченным словом «смерть» из серебра волос.Лисанна Штраусс мертва
Никто не застрахован от Смерти — Нацу это понимал, но она была своеобразной дереализацией — существовала, но не в его мире, отдалённая, нереальная, она не должна была коснуться его. Но нет. Смерть всегда ночной вуалью укрывает плечи, щекочет холодом кожу и напоминает о себе тихим звоночком в глубинах сознания. Чуть наклонившись, наблюдает за маслянистым светом огарка — жизни, — за обугленным да искрошившимся нагаром свечи; обдаёт его промёрзлым дыханием — ждёт не дождётся, пока затухнет дрожащий язычок пламени. Тусклая сущность подруги улыбается в задворках разума. Жизнь переломилось прямой диагональю от искрошившийся грани между «до» и «после». Бесконечные дни, перетекающие в ночь, выплавлялись в месяца; Драгнил давно скинул траурную одежду, но в голове ещё свежо осознание — играло галлюцинациями и образами в воспалённом восприятии. Краем глаза маг замечал выглядывающую из-за угла бледную улыбку с ямочками на щеках — у уха чувствовалась её холодное мертвецкое дыхание. Стыли на плечах маленькие ладошки с полупрозрачной кожей и синюшными венами, оплетающие тонкие фаланги пальцев Лисанны. Призрак подруги смиренно преследовал его день ото дня. Нацу долго собирал себя заново, срастил поломанные остробокие рёбра, переплавлял себя начистую, ковал себе новую драконью чешую, что блестит отсветами яростного полымя — оно защищало от новых ударов судьбы, но не уберегало от тех, что змеятся розовыми шрамами, метинами и струпьями на груди. И, как любые зарубки, что до помутнения сознания ворошат — они расходятся по швам, прошивая и ударяя хлеще, чем могла того судьба. Оно выдирает и кости, и мясо — и уничтожает разум, отгородившийся терновой стеной — сожжена под корень. И дребезжат кислота и гниль по венам, разнося заразу, вьются причудливыми рисунками калёных орнаментов цветов. Нацу сам подставил себе подножку — запер стенами огня затёсанные нагноения. Сначала было лишь тянущее чувство в груди — незаметное, Нацу не придавал ему значение. Противная слабость, что скользила по ряду костей — скол глади головокружения вызывал лишь раздражение. Спустя год он учился жить заново, и, возможно, именно тогда Нацу осознал себя и свои чувства к теперь уже мёртвой девушке, гроб которой находится в трёх метрах от плеснявой грани земли. Бесконечные думы сплетались вереницей, образуя цепь со звоном могильного холода надгробной плиты. За одним образом приходил другой, сопровождаемый колючей духотой и резью в висках — чувство вины гложило и разъедало коррозией изнутри. Легкая перхота переросла в нечто большее — когда город был мёртв и погребён полумесяцем, лишь чьи-то демоны, мельтешась, скрежетали в чьих-то снах и мыслях, и вокруг непроглядная темень, мигрень давит раскалёнными тисками на виски, а сухой кашель, кажется, сдирает слой эпителия закоптелой кочергой. Нацу было больно лежать — при вдохе мышцы сводило судорогой, а любое движение — стрела поперёк сердца, от рёбер до лопаток, разрывало наросты костей и мышц. Поверхностное рваное дыхание отдавалось болью в гортани — Нацу сморщился от рези. Сердечная мышца била по ушам, стучала и кричала набатом, вскипая кровь, заставляя ту пениться и пузыриться — драконий сын заснул лишь тогда, когда капелью тёк позолоченный рассвет. Забылся в беспокойном сне. Утром Хэппи смотрит на его изнурённое и уставшее лицо, обеспокоенно спрашивает — всё ли нормально, кошмар? — Драгнил лишь тактично улыбнулся, оставляя вопрос открытым. Тень сомнения трепыхалась в гнилостной пуще — надеялся, что пройдёт само. Он лишь изредка принимал горячее питьё ромашкового чая и настойку трав из местной лавки магических принадлежностей, чтоб успокоить саднящее горло — Хэппи заставил, заметя неловкий кашель, который пытался скрыть огненный маг. Со временем все поутихло: Нацу снова мог спокойно спать, осталась только легкая одышка и неприятная, сводящаяся горечью челюсть, сухость во рту. Возможно, это так бы и осталось очередной строкой в жизни. То был полдень. Солнце — раскалённый нож, что режет глаза, покрывает город куполом удушливого воздуха — тот рябью расходится по пространству, танцуя одичавшими миражами. Тени разверзлись глубокой пропастью — чёрными расщелинами истязали накалённую землю. Зной вяжет пыльный гипюр на внутренней стороне лёгких и стелется рытым бархатным налётом на нёбе. Нацу шумно ворвался в хижину, разрывая тяжёлый пласт воздуха, всполошив серебристую пыль; ссохшаяся дверь с треском ввалилась на место, скребя кромкой об проём. Затхлая комната плыла зыбучей смолой, любое движение замедлялось в несколько раз, тягомотно переливаясь маслянистым блеском остроконечных солнечных лучей. Драгнил устало провёл рукой по лицу — попытался вместе с испариной убрать болезненное недомогание. Задание было выматывающим: солнцепёк и безветрие, поезд, ломота во всём теле — всё увесистым грузом свалилось на мага. И прах воспоминаний всё ещё давил тяжестью плечи. Сухость отражением висела над пеленой смога, дурманя сознание. По ушам била капелла сверчанья цикад и песня солнца — на улице больше никого. Казалось, вместе с нарастающей духотой остановилось и время — оно грузным кулём перекатывалось, впитывая клубковый дым, сухую пыль и полуденный воздух, плавя под собой асфальт. Час тих и спокоен, зверем поджидает подходящий момент, не смея скалиться — предгрозье. Природа спряталась за полуднем, чувствуя надвигающуюся бурю. Ждёт. Не успел Драгнил скинуть с плеча тюк с вещами, как потемнело в глазах: грудину мгновенно полоснуло резью, будто опалило огнём; воздух бризантно разрывал лёгкие — шрапнелями дробил тлеющие рёбра, хлеща обжигающим кипятком и переливаясь через край. Свалившись на колени, Драгнил схватился за горло. Где-то на грани сознания смеялись и скрежетали его собственные бесы, вибрировали причудливыми волнами, перетекая в призрак девочки с волосами светлее пепла. Маг зашёлся тяжёлым кашлем, драл горло хрипом — удушье заржавелым тросом опоясывало глотку. Пальцами скрёбся по горлу, оттягивал шарф, пытаясь то ли снять, то ли разорвать его. Стоило кашлю перестать разрывать гортань, как Нацу попытался встать. Боль ещё сквозняком гуляла по ряду рёбер, расшатывая защитную звериную клеть — та искрами обжигала старые рубцы воспоминаний. Драгнил рывком прикрыл рот рукой, надрывно выхаркав хрипом-плевком что-то в ладонь. Кровь. Судьба, заливисто смеясь, смотрела на бурю, что нитками — штилем — вьётся за горизонт, туда, где солнце не ступает никогда. И нити вязью метафор пишут первый акт, начиная обратный отсчёт. Нацу испуганно смотрел на смесь мокроты и крови в ладони. Насечкой по металлу и узлами лески счёт приближался к нулю.***
— Мне кажется, я умираю. Мираджейн изумлённо замерла, отвлеклась от записной книжки. Резко повернувшись, она взглянула на сгорбленную фигуру мага, очерченную приглушённым светом гильдии — он порошит тусклым золотом абрис напряжённых, словно скованных болью, (как чудится Мире) плеч. Атмосфера вокруг была неясной, необычное спокойствие и тишина безлично плыли под вздохами вечернего ветра. Её потемневший обеспокоенный взгляд вперился в огненного волшебника, что устало облокотился на барную стойку. Стоило ей заметить хмельную улыбку и плывущий взгляд Драгнила, тут же усмехнулась — приняла за шутку. — Когда кажется, креститься надо, — усмехнувшись, проговорила Штраусс. Девушка вновь бросила в его сторону взгляд и, заправляя прядь за ухо, продолжила заниматься своими делами. Драгнил на это лишь покривил губы — уже пробовал. Влажный ожог от алкоголя ещё холодил саднящее горло; всё вокруг плыло и играло многоцветьем мутных бликов. Жующее изнутри беспокойство режет где-то под рёбрами. Приступы кровавого влажного кашля все учащались и усиливались, сшибали с ног окатывающим удушьем и страхом; Полюшки нет уже как полторы недели — не вовремя она решила поехать в столицу. Между отсветами в сознании он помнил посветлевшие лица старших товарищей, когда тот одолжил у них стопочку-другую — волшебники задорно посмеялись, приглашая его в их компанию. Пить он не умел — стоило хлынуть к горлу, как он тут же морщился, кривя лицо от едкого послевкусия спирта. Эхом вокруг расходились смешки товарищей — те одним движением руки заливали в горло, не глотая, не кривились и нешумно вздыхали от палящей волны ядерного напитка. Наоборот, их лицо делалось таким, словно в них вошло что-то светлое. Потом всё смешалось в кашу: шум гильдии эхом бил по ушам, дрожью проносился по телу — вторил пёстрыми узорами под отяжелевшими веками. Утро его встретило не только выворачивающим наизнанку похмельем. Драгнил, гортанно вздыхая, приходит в себя в полутёмном переулке, сминает под собой просевшую труху картонных коробок, вокруг пыль да плесень. Определить, день то был или ночь, не смог — заходится рваным дыханием со стоном, хватаясь за живот, опорожняет желудок; хмурит брови от накатившей головной боли, вяжущей грубый, пахнущий дымом канифас из мигрени и дурноты комком под висок. Нацу, клонясь набок, отплёвывает оставшуюся рвоту и ждёт минуту, чтоб сфокусировать взгляд — перед глазами отблесками пляшут белые пятна, смешанные со слезами и чернеющими смоляными разводами. Стоит гулу в голове поутихнуть, Драгнил перестаёт дышать — все блики, кроме одного, исчезают. В смеси блевоты и крови он видит белый лепесток. О нет. Нет, нет, нет, нет, пожалуйста, нет. Только не это. Сквозь нестерпимую вонь, что шибает в нос, он уловил тошнотворно-приторный запах ванили. Дрожь в теле крепит дубовый узел слабости и тупит сознание, Нацу зажмуривает глаза и считает до десяти — вдох-выдох, просто дыши — он судорожно глотает; противный привкус желчи с терпкой сладостью всё ещё вяжет рот. Звон в ушах двоится смехом демонов и Судьбы вместе с цифрами в голове. Стоит ему после открыть глаза, как всё это исчезнет…не так или?
Лисанна любила ваниль: пряные кремовые булочки с ванильной эссенцией и корицей, духи с сердечными нотами ванили с величественным названием «pompona», иланг-илангом и коренем ириса; бесконечные горшочки с домашней ванилью planifolia и бурбонской. Младшую Штраусс всегда преследовал ворсистым пухом ноктюрн со смолистыми нотами прозрачнокрылого семейства орхидей. Этот запах ввинчен в ветхие белые горшочки, где живут росные плоды-стручки, имя которых вытекает из «vaina». Ваниль лианой цепляется за подвернувшуюся опору, подобно дикому винограду, несётся к небесной тверди. Молодой волшебнице нравилась необузданная натура цветка со сладострастным ароматом ностальгии и одним цветением в год. Лисанна — необузданное обличье дикого зверя, сама магия тому подтверждение. Личина тянется по острию лезвия, выгибая нечеловеческую спину по скосу, вгрызаясь в выточенный дол, звериная поступь — выпад, след же — рваная рана. Сущность её скрыта хромовой обоймицей и оковкой — цветком. Её когти — рогоз да листья кукурузы; они больно рассекают кожу лица и рук, выцарапывают глаза под утробный рык — шелест полей. Сухие волокна листвы крестообразно сшиваются на шее и вцепляются крепкой хваткой, прорастают черенком в рёбра и вдеваются жилками под мышцы. Глаза — кислота крапивы, на них расцветают блики маленьких цветов. Тонкие губы — бархат пиона, а волосы — ажур отбеленного ликориса, на нём бурыми пятнами расплывается смерть. Подруга миражом поёт ему похоронную колыбельную, призрачно гладя по волосам; её голос сопоставим с аптечной ромашкой, но слова — ягоды боярышника — красивые, но ядовитые. Будучи мёртвой, Лисанна душит Нацу его же чувствами. Её образ отражается об обратную сторону новоявленной драконьей кольчуги: ударяется об остывшую магму, что латами срослась с кожей — рикошетом летит и рапирой раскурочивает шрамы и корку запёкшейся крови. Нацу не понимает, когда его трагедия жизни превратилась в чёртову комедию. Драгнил помнил вязкую атмосферу детства, когда мечты и надежды легче горного поднебесья, как Макао и Вакаба рассказывали в детстве про Ханахаки, собирая вокруг себя полукруг любопытных детей. Необычайно редкая смертельная болезнь «неразделённой любви», по-смешному романтизированная, где человек страдает от своих чувств, имеет бледный лихорадочный цвет кожи, аристократичную усталость, прорастает и задыхается красивыми цветами — будь то барвинок малый или бессмертник песчаный. Невероятно красивая смерть. Вакаба крутил в пальцах сигару формата заострённого belicoso с ванильным ароматизатором, выдыхая жидкий дым, рассказывал о том, что болезнь можно вылечить только взаимными чувствами, устало прикрывая глаза на восторженный полушёпот девочек о невероятно романтичной «цветочной болезни». Дым заворачивался лепестками, оседал разноцветной пылью внизу и давил на грудь. Эта болезнь лечится только взаимной любовью. Никак иначе. Судьба насмехается над ним, прячась в витражах Собора Кардия. Её хриплый смех эхом разносится по залу церкви, от него вибрируют многоцветье литых витражей, сжимается алебастр. Селенит тоже трещит, скрипит от звона Судьбы. В нём в презрении искажаются лица святых — свинцовыми перемычками уродуются ранее безразличные лица. Отблеск стали вместе с яркими осколками от цветных стёкол пробивается сквозь готические звёздчатые своды — дырявит нервюры, сметает в труху кладку, сквозь фрески, сквозь Бога. И передают ему тот заразительный смех. Драгнил чувствует, как его огонь тухнет, он не брезжит кровавыми всполохами в сердце. Отчаяние покрывает его естество гранёным куполом, перекрывая кислород для неопалимого огнецвета. Сердце догорает под дугой ожив — обращается в белый пепел, стоит искрам дотронуться к хрустальным диагоналям лиерн. Нацу не понимает — в нём струится гнев, заходится в неистовом бешенстве. Маг смотрит на лепестки цветка семейства орхидей с бурей обжигающего недоумения. Он не понимает. Стебель внутри щёлкает растущей листвой, а Драгнил отрывисто усмехается самому себе — ещё не всё потерянно. Жизнь Драгнила начинает вертеться дикой каруселью, замкнутое пространство, конец которого давно известен (Нацу всеми силами это отрицает), и он выжимает из него максимум. Он загоняет страх поглубже — идёт выдавливать всё из себя: ходит по колдунам, отчаянно выпытывает слухи о чудо-целителях. Нацу не высасывает драму из своей туши — остервенело крутится в поисках надежды, выписывает из журналов новости о случаях заболеваний, проверят книги и тратит кучу денег на докторов. В глазах мелькают цифры обратного отсчёта — его собственная тикающая бомба под сердцем. Сна не существует, а рациона и подавно — любые попытки восполнить энергию дерут искорёженную глотку и выходят обратно окровавленной массой с трухой замызганных лепестков. Дышать с каждым разом всё труднее и труднее — стебли ванили оплетают лозой внутреннюю часть гортани, цепляются и оттягивают усиками воспалённый эпителий; гнилые стебельки комками забивают бронхиолы, закупоривают киль. Драгнил ходит и благоухает, как чёртов букет цветов; спасибо, что эта приторность перебивает приевшийся запах крови. Он неизменно посещает гильдию и устраивает драки***
Нацу выдыхает рвано, практически истерично смеётся — приказывает себе дышать, несмотря ни на что. У него под руками куча белых слипшихся меж собой лепестков, — Боже, их слишком много — зарывается рукой в волосы, пачкая их кровью, сжимает и оттягивает их с треском. Ему просто нужно д ы ш а т ь. Вкус крови смешивается с ванильной пряностью — хочется ругнуться, но вместо слов лишь влажный хрип. Драгнил себя одёргивает, смазанно вялым движением тянется рукой ко рту, суёт два пальца, пытаясь вызвать ещё один приступ рвоты в попытке выкашлять побольше лепестков. Сквозь помутневший разум Нацу качает головой и смотрит вниз — появились целые бутоны. Отлично. (Ваниль клапаном перекрывает дыхательные пути, вгрызается в кости и стягивает лозой рёберную клетку). Коротко отстриженными ногтями отскрёбывает прилипший к нёбу лепесток и кидает в общую кучу. Драгнил зарывается пальцами в месиво (по-другому назвать это язык не поворачивается), жадно сминает с хрустом лепестки и кидает в заготовленный пакет. Сжечь не пытается — вонь жжённой ванили и желчи заполнит и так затхлую клеть дома. Любовь — проклятие, и он это не понаслышке знает. В лёгких у него прорастают стебли цветущей ванили, разрывают его по кусочкам, а перед глазами Нацу видит окоченевший труп подруги. Отбеленная в мел шея чуть изогнута — кипенные волосы полупрозрачной сетью прилипли к обескровленным щекам. Они, словно фатин, лижут острые скулы, обжигая россыпью золы на кончиках. Белое полымя вьётся причудливыми отсыревшим подмалёвком из неизбывного горя, проводя рубеж меж поблёкшей паволокой волос и белёсой кожей лица. Лисанна смотрит мёртвыми глазами в душу, радужка отсвечивает мутной лазурью неба. Девушка протягивает руку, завлекая в смертельный танец. И Нацу принимает приглашение. Драгнил уверен, что Судьба сейчас, смеясь, смотрит его недо-комедию, словно та — второсортный бульварный роман, сжимая в своих пальцах зажжённую дорогую сигару формата заострённого belicoso с ванильным ароматизатором. Нацу ненавидит ваниль, и Судьбу, кстати, тоже. А Она его в ответ.