In vino veritas

Бутылка из темного стекла, которую в качестве особой благодарности один из покупателей принес Вилардо, была опущена на стол слишком сильно — так сильно, что Сириус бросил мимолетный взгляд в сторону приятеля, оторвавшись от чтения. Клэр не было дома — она все еще не научилась быть достаточно ответственной, чтобы не оставлять на двух новообретенных друзей жилище, двери которого добродушно распахнула перед ними — и у Сириуса больше зубы сводило от самонадеянности этой девочки, чем каким-либо образом растапливало его сердце осознанием чужого доверия. По крайней мере, он привык так думать. Взгляд Вилардо был слишком стеклянным, а его пальцы — слишком примороженными к горлышку бутылки вина, блестящей своими зеленоватыми боками, и Сириус выгнул бровь. — Все хорошо? — Да. И уже не было ни пустого взгляда, ни прорезавших кожу костяшек на кистях — Вилардо обернулся с искорками задумчивости в глазах. — «Истина в вине», знаешь? Тут на карточке написано. — О. Сириус вытянул ноги в кресле и выпрямил спину, отложив книгу и изогнув уголок рта в ухмылке. — Это интересное выражение. Считается, что оно основано на афоризме одного греческого поэта и в принципе означает, что алкоголь развязывает людям язык, поэтому в нем истина. Достаточно правдивая фраза, на самом деле, — он хотел продолжить свои размышления, потому что тема казалась ему занятной, а в голове всплыли строчки из давно прочитанных статей, и только тихий смешок Вилардо заставил юного всезнайку осечься на слове и недовольно фыркнуть — причем по-кошачьи так, наклонив голову вбок. — Интересно, в общем, да. Тебе чем-то не нравятся эти слова? Тень веселья в глазах мужчины угасла. — Я просто думаю, что это немного не так. В вине не истина, а разрушения, — было что-то колючее в том, как дернулось адамово яблоко на его шее при этих словах. — В вине боль, язвы, горечи и сожаления. У Вилардо были бледные губы с тонкой сеткой красных ниточек-трещин, с изорванной ветрами кожей, искусанные — вредная привычка, наверное. Они были плотно сжаты, и тени на его лице причудливо перекликались, оседая в ложбинках и нагоняя ему десяток-другой лет. Его слова отдавали не мудростью — какой-то усталостью и опытностью. Сириус приоткрыл рот, почувствовав на языке песочный привкус чужой изможденности. Разочарованности. С каждым разговором (а в силу его немногословности они были нечастыми) Вилардо казался ему сложнее, глубже, словно головоломка, которая была уже почти решена, которая в его руках распалась на части, принуждая собирать себя заново. Он, казалось, уже потерял интерес к разговору, и Сириус подумал, что все эти горечи и сожаления, ножом скользившие в его словах, были и в самом Вилардо. В безучастном взгляде, в западающей линии плеч, в чернильных разводах под кожей, наслаивавшихся друг на друга так, что они забывали сходить. Сириус сглотнул. — Я понимаю, о чем ты, — вздохнул он, начав бездумно растирать в пальцах прядь волос. — Я видел таких людей, которые теряли головы под действием алкоголя, это губительно. — Не только, — ни тембр голоса, ни тон не изменились, но Сириус слышал шорох битого стекла. — Правда тоже губительна, эмоциональность губительна. Вино вскрывает твои желания, которые никому, кроме тебя, не нужны. — Но это не значит, что я против того, чтобы выпить эту бутылку и предложить тебе присоединиться, — тут же добавил Вилардо без следа былой напряженности — разве что в блеске глаз было что-то горьковато-измученное, застарелое и колкое. Сириус расплылся в довольной улыбке. — А я с удовольствием соглашусь, — протянул он и подвинулся, освобождая мужчине место рядом с собой. Солнце рассыпало оранжевые опалы по их одежде и лицам, медленно падая за горизонт. Вино было красновато-янтарным, переливалось жидкой медью в бокале и плавилось стеклом в жилах. Бутылка была полна на уровень трех тонких пальцев, считая от донышка, и Сириус довольно жмурился от расцветающего на языке послевкусия с легкой горчинкой. Они молчали, и тишина циркулировала вокруг них приятными волнами ленивого оцепенения, где-то за окном пахло цветущим абрикосом. Губы Вилардо были изогнуты в редкой улыбке. Сириус — почему-то — до легкой дрожи по позвоночнику не мог оторвать взгляд от его лица, испещрённого эмоциями — и каждая нарастала на другую едва заметными шрамами, а где-то белели тонкими травинками вполне физические шрамы. У Сириуса почему-то запершило в горле, и он сделал еще один глоток — но горло жгло только сильнее. У Вилардо были бледные губы с тонкой сеткой красных ниточек-трещин, с изорванной ветрами кожей, искусанные — вредная привычка, он сам сказал. И Сириус почему-то кусал свои собственные — сейчас особенно. Рот тоже жгло. И руки. И что-то между ребер. Вилардо был интересен, как детская загадка, как тайна жизни, как вопрос, на который ни наука, ни магия не знают ответа. Ум Сириуса был слишком острым, а желание дойти до разгадки — слишком сильным, чтобы он отступил. По крайней мере, он привык так думать. Сириус вообще слишком много стен в своем разуме выставил, и под огнем на его губах они таяли и крушились куда-то вниз, на танцующих в желудке бабочек. Сириус был достаточно близко, чтобы разглядеть в радужках напротив расколотые в пыль звезды — что-то острое и болезненное, как и все черты Вилардо вместе взятые. Сплошные углы и шипы, через которые не прорваться, не пройти, не дотянуться до живого — словно внешняя оболочка застыла во времени, окаменела. Словно ловушка, тупик. Поэтому Сириус делает другой ход — непривычный для себя, нелогичный, побочный — он наклоняется вперед, заранее зная, что Вилардо потянется ему навстречу. На вкус его губы терпкие от только что выпитого вина, горькие, лакричные. Они сухие, шершавые и колючие, и Сириус царапает язык, целуется так плохо, что в другой ситуации ему было бы стыдно — но он горит, и ему уже абсолютно неважно. В их поцелуе ржавый привкус разрушения и перегар времен. Вилардо кусает его губы напоследок и отстраняется, и в капле крови Сириуса — плата за попытку прорваться через шипы. Солнце сбежало за край неба, и в темнеющей комнате улыбка Вилардо была мягкой. Рваная жажда в горле Сириуса утихла, а легкое оцепенение спало. На языке горчила соленая кровь. Чувства. Они шумели в ушах, холодом текли по плечам под рубашкой. Сириус что-то чувствовал, наверное, но в его голове был погром, как после цунами, и он сам был под толщей воды. — Возвращаясь к недавнему разговору, — разбил тишину голос Вилардо, острый, иглами вонзающийся в воздух. — Истина в том, Сириус, что ты не хотел меня целовать. Сириус задохнулся. Чужая ладонь по щеке скользила наждачной бумагой. — Сам видишь, эффект вина. Ты будешь сожалеть, как только наваждение рассеется, — ровный голос, словно он говорил о возможных осадках. — Ты тоже будешь жалеть? Или жалеешь уже? — Сириус прищурился. — Нет. Сириус нахмурился. Этот разговор все больше походил на пьяный бред, хотя он сам себя таковым не чувствовал. — Тогда на мой счет ты ошибаешься. — Возможно, — Вилардо отодвинулся. — Просто скажи, что ты чувствуешь. Сириусу показалось, что на его усталом лице мелькнула тень надежды. Он замешкался, путаясь в чувствах и вдохах, не зная, что сказать. Чувства сопровождались болью, и их нужно было маскировать, игнорировать, прятать. Сириус закрыл их на замок где-то за ореолом костей в груди и не вспоминал. Они есть, но понимать их вовсе не обязательно. И вот теперь их взболтали и плеснули к его ногам, а Сириус не знал, что с ними делать. Вилардо ускользал, как ответ на загадку, который был прямо на ладони: все карты вскрыты, но Сириус не видит комбинаций. Мужчина вышел, прошелестев мягкое «Подумай» на прощание, и щелчок закрытой входной двери отзвучал финальной нотой. Сириус не хотел, чтобы все закончилось так. Его голова начинала болезненно гудеть, и он остановился у двери, прижимая ладонь ко лбу. Вакуум в мыслях начинал расползаться. Сириус мог бы сказать, что чувствует себя гадко, что это все глупо получилось, что он злится. Что он бы поцеловал Вилардо еще несколько сотен раз. И после такой мысли отступать и все отрицать, возвращаясь к старту головоломки, было бы совсем глупо — а Сириус далеко не глуп. В янтарной жидкости могло быть что угодно — даже не вино — но для них двоих истина была в чувствах. Одни называют это влечением, другие — любовью, третьи — интересом. Что бы это ни было, Сириус испытывал все и сразу. Ему могло не хватать страсти, или откровенности, но это не было важно в тот миг. Вилардо был дорог, Вилардо был интересен, и он ни за что не должен был просто уйти. Поэтому Сириус открыл дверь.