Медовый месяц барона фон Крамма

Венеция, сентябрь 1930 года Венеция! Какое удовольствие оказаться здесь без любящего, но неудобного надзора родителей! Это свадебное путешествие Элизабет запланировала еще полгода назад. И мы оба с нетерпением ожидали его, изучая путеводители и записывая советы друзей. Отель нам тоже посоветовали, и он оказался чудо как хорош. Я нащупал на прикроватной тумбочке ремешок часов и поднес их к глазам: начало девятого. Рядом зашевелилась Лиза, повернувшись ко мне коротко стриженным затылком, но так и не проснулась. Наверное, мне страшно повезло заполучить такую девушку. Даже во сне она верна своим принципам смелой современной юной особы — откинула одеяло, демонстрируя крепкое, узкое, загорелое тело, украшенное лишь белыми полосами от купального костюма. Я еще несколько минут повалялся, наслаждаясь прикосновениями шелкового постельного белья (впрочем, мы умудрились и сюда принести песок с пляжа Лидо). Внизу за окном слышался тихий плеск Адриатического моря. Как непривычно лежать в одной кровати с другим человеком и не испытывать за этого чувства вины и подстерегающих со всех сторон опасностей. Ведь с тех пор, как прошлым летом Лиза впервые затащила меня в свою девичью спальню, я чувствовал себя преступником. Хотя Лиза и уверяла, что родители наши ничего не подозревают, и следят больше за нравственностью ее старшей сестры. А семнадцатилетняя Лиза вне подозрений определенного рода попросту в силу возраста. И надо не щелкать клювом, а этим пользоваться, говорила она, целуя меня обветренными губами. Наша первая брачная ночь в поезде, доложу я вам, тоже была странной. По мнению наших родителей, это высший класс, в имперские времена не глупее нас были. Возражения не принимаются, все должно быть прилично. Поэтому, едва дав Лизе переодеться из атласного, расшитого жемчугом и стеклярусом платья (я так и не решился спросить, во сколько нам обошелся этот наряд, который Лиза носила всего несколько часов) в простую юбку с пиджаком, нас торжественно отконвоировали на вокзал. К тому часу я так устал от напряжения и треволнений этого дня, что мне было уже все равно. Я даже не стеснялся любопытных взглядов простых пассажиров, столпившихся на перроне и выглядывающих из соседних вагонов, чтобы поглазеть на эти буржуйские проводы. Уверен, в утренней прессе появится разгромная статья о том, как недобитые в Великую войну аристократишки транжирят народные деньги на семейные увеселения, тогда как месячный доход квалифицированного рабочего не превышает 100 марок. Наконец поезд тронулся, перрон Центрального вокзала начал уплывать назад. Прижавшись лицом к стеклу, я еще с минуту мог видеть машущих вслед братьев и рыдающую от избытка чувств маму. Лишь когда вокзал совсем скрылся из виду, а вагон мягко запрыгал по перекатам железнодорожных стрелок, мы поняли — всё позади. Мы с Лизой одновременно рассмеялись от облегчения и обессиленно вытянулись каждый на своем диване. Ночью было весело — поезд уютно раскачивается, диван озаряют всполохи фонарей, по коридору за стеной купе все время кто-то ходит. Ни мне, ни Лизе никак не удавалось настроиться на нужный лад — мы безостановочно хохотали, ели бутерброды с русской икрой и пили шампанское прямо из горлышка бутылок, то и дело по уши обливаясь холодной липкой пеной. К тому же, я плохо переношу большое количество шампанского. Последнее, что я запомнил, прежде чем заснуть лицом в подушку под стук колес, — это сидящая на полу купе полуголая Лиза с пустой бутылкой в одной руке и сигаретой в другой. С нетрезвым пылом она разглагольствовала о том, что ей искренне жаль скромных и стыдливых невест, оказавшихся в таком же положении. Если даже нам, вполне привыкшим друг к другу, так и не удалось осуществить супружеский долг в такой обстановке, то каково же всем этим бедняжкам из воскресных школ. Ведь они умирают от смущения, просто оставшись в одной комнате со своим Гансом или Куртом. Конец ее рассуждений я уже не слышал. *** Я тихонько выбрался из кровати, наскоро оделся, сунул в карман брюк скакалку и шмыгнул в коридор. Предстояло решить важнейшую утреннюю задачу — найти место для утренних тренировок. Вообще-то этим следовало заняться еще позавчера, в день приезда в Венецию. Но тогда нас подхватил вихрь курортной жизни — едва наш багаж доставили в отель “Эксельсиор”, мы, как порядочные немецкие туристы, наняли чичероне и отправились осматривать город. Должно быть, со стороны мы больше напоминали студентов на каникулах, чем новобрачных. Так прошло два дня — в осмотре музеев, лежании на пляже и поедании морских деликатесов. Ночью мы то подолгу болтали, лежа в кровати, то неспешно занимались любовью, а после спускались в бар, чтобы утолить жажду. В общем, я непозволительно расслабился, пока вчера не почувствовал непонятную боль во всех мышцах. Сперва я списал это на усталость от двенадцатичасового осмотра достопримечательностей. Но неприятные ощущения не проходили. Не помог даже на массаж, который мне посоветовали в отеле. Блаженствуя на нагретой мраморной скамье под руками чернокожего (и где только нашли такого!) массажиста, я сонно размышлял о том, что, кажется, это то самое, о чем говорил мне Билл Тилден. Билл, настоящий профессиональный теннисист, был так добр, что давал мне частные уроки. Хвалил и сулил большое будущее в мире мячиков и ракеток. Когда в начале лета я первый раз скромно сообщил ему о своей предстоящей женитьбе, он изменился в лице и надолго умолк. Я не рассчитывал на такую замечательную реакцию и весь замер в предвкушении. Кажется, сейчас будет открытое объяснение, невероятно. Я, чуть не приплясывая на месте от удовольствия, с надеждой ловил его взгляд… — Юноша, вы твердо вознамерились в двадцать лет поставить крест на карьере в большом спорте? — Что? — растерялся я. Что за чушь он несет? Мы только начали готовиться к большому турниру в Афинах, который состоится в апреле следующего года. Билл гонял меня безо всякой пощады: каждый день сперва час вколачивать мячи в стенку и еще час муштры на корте. Но самое обидное, за этой отповедью он и никак не выдал свои более личные чувства и надежды на мой счет, которые, как я знал, у него имелись в избытке. — Но если вы решитесь на это шаг, то вам придется поменять все свои привычки! — набросился на меня Билл. — Хватит ли у вас воли на регулярные занятия, когда вас ждет молодая женщина, имеющая права на ваше время? Кто будет следить за вашим питанием, за режимом дня? Это немыслимо! Вы себя погубите! Ошарашенный такой страстной речью, я только и мог, что жалобно хлопать глазами. — Ради чего я получаю деньги вашего папаши? — продолжал бушевать Билл со всей своей американской прямотой, угрожающе размахивая ракеткой прямо у меня перед носом и вынуждая аккуратно попятиться к стене. — Ради чего, Готтфрид, я два года тратил на вас свое время, которое мог бы посвятить другим мальчикам? Я думал, у вас есть хоть немного мозгов! Или хотя бы честолюбия — у вас ведь очень хорошие задатки. Если вы будете работать, много и тяжело, из вас выйдет толк. Но вы собрались все загубить ради какой-то вертихвостки! — Лиза не вертихвостка! — я попытался сменить тему, но начал извиняться. — Она мой друг детства. Я ее сто лет знаю. И она тоже любит теннис… Мне еще долго пришлось оправдываться, просить не бросать меня и клясться, что женитьба никак не скажется на моей решимости однажды выиграть кубок Дэвиса для Германии. И вот, пожалуйста. Кажется, Большой Билл умел делать предсказания. Я был женат уже три дня и три дня не брал в руки ракетку. Если так пойдет и дальше, к концу медового месяца я забуду, какой стороной ее держать. Массажист медленно провел раскрытыми ладонями по моей спине от шеи до самого копчика. И по-видимому случайно чуть задержал руки у меня на заднице, прежде чем вернуть на место сползающее на бедра полотенце. Пришлось собрать в кулак всю силу воли, задержать дыхание и начать считать воображаемые мячики, чтобы прямо здесь и сейчас не случилось конфуза. Но перед тем я пообещал себе, что с завтрашнего дня возобновлю тренировки, как бы ни косились на меня респектабельные гости отеля, совсем иначе представляющие себе курортный отдых. Но рано утром, бродя по отелю, похожему на дворец прошлого столетия, я снова усомнился, что среди этого великолепия смогу найти подходящее место для занятий. Меня окружали алые ковровые дорожки, императорские зеркала, хрустальные люстры и позолоченные фонтаны. Коридорные и лифтеры кланялись постояльцам как королям (ну еще бы, за те деньги, которые отец Лизы заплатил за наш номер). Как я уже успел заметить накануне, здешние постояльцы (преимущественно старые аристократки, даже на пляже увешанные драгоценностями, банкиры и модные актрисы) считали за спорт только посещение пляжа — каждый в меру своих понятий о приличиях. Верх вольности — в халатах и купальных комбинезонах до щиколоток. На Лизу, щеголяющую по пляжу в маленьком трикотажном купальном костюме, смотрели с нескрываемым возмущением так, будто бы она бегала в костюме Евы. Кстати, пляж. Точнее — территория перед отелем. Похвалив себя за сообразительность, я выбежал из отеля на затененный пальмами променад. В лицо приятно дул соленый ветерок. По тщательно подметенному тротуару степенно фланировали такие же ранние пташки — любители воздушных ванн, выгуливающие господских собачек слуги и бонны с колясками. В нескольких метрах дальше начиналась широкая полоса пляжей, влажная линия отлива, а за ней мерно колыхалась Адриатика. Я расположился в тени пальмы и размотал скакалку. После завтрака попрошу Лизу сыграть со мной хоть пару сетов, но сначала придется отработать положенный час общей разминки. Скакалка начала описывать привычные мерные круги: — Один, два, три, четыре… — тихонько ведя счет, я краем глаза заметил, как прогуливающаяся по променаду матрона сбавила шаг. Я перевел взгляд в другом направлении, но и оттуда на меня глазели отдыхающие. Я попытался сосредоточиться на том, чтобы прыгать с одинаковыми интервалами, понемногу наращивать темп и не замечать ротозеев, которые, наверное, лишь по невежеству удивляются такому странному времяпровождению взрослого человека. Откуда им знать, что для нашего брата это обязательная часть ежедневной тренировки? Но тут откуда-то с визгливым лаем выскочила маленькая белая собачка и попыталась вцепиться зубами мне в штанину. Я вынужден был остановиться и сердито отмахнуться от нее скакалкой, но собачка все не унималась, продолжая истерично лаять, вынуждая отступить. Из кучки праздных зрителей послышались смешки. Невозможно заниматься, когда на тебя глазеют как на полудурка, зачем-то отобравшего скакалку у младшей сестренки. Кипя от досады, я ретировался обратно в холл отеля и обратился за помощью к портье. Несмотря на ранний час, он при полном параде стоял за своим бюро с регистрационными книгами. — Мне нужно место для тренировок. Закрытое помещение, без посторонних зрителей. Портье, если и был удивлен причудой очередного постояльца, оставался профессионально невозмутим: — Сеньор желает посетить комнату со спортивными снарядами? У нас есть помещение со шведскими стенками, гантелями и гребными автоматами. Джентльмены из Англии, — пояснил он, — предпочитают именно их. — Нет, просто пустая комната. Большая пустая комната без ковров. — Я помахал перед собой сложенной скакалкой. Портье, казалось, заколебался. Посмотрел на настенные часы. — К сожалению… Хотя… Возможно, у нас есть то, что вам нужно. Я провожу вас, — добавил он, подавая знак другому клерку, чтобы последил за стойкой. Пропуская меня вперед в лифт, портье торжественным полушепотом пояснил: — Один из наших гостей регулярно занимается физическими упражнениями в зале на верхнем этаже. Сеньор Лифарь — известный артист, и для нас всех большая честь, что, приезжая в Венецию, он выбирает наш отель. Имя артиста мне ни о чем не говорило, и я только вежливо покивал, рассматривая хорошенького смуглого мальчика-лифтера. Он бесшумно задвинул за нами узорную решетку кабины и крутанул рычаг, приводящий в движение скрытый подъемный механизм. А после превратился в немой и неподвижный предмет интерьера в углу лифта. Интересно, если задуматься, сколько всего видят и слышат слуги. — Но сегодня сеньор Лифарь не брал ключи, — продолжал портье, — так что, думаю, не будет большой беды, если вы воспользуетесь этим помещением для своих нужд. Наконец мне показали небольшой, но светлый зал с зеркалами, смотрящими на море французскими окнами и холодным камином. Я с любопытством обшарил взглядом комнату: здесь не было ни чугунных гирь, ни мячей, ни других спортивных снарядов. Чем тут занимаются? Но главное — тут достаточно места, ведь вся меблировка — это пара стульев и какое-то подобие переносного деревянного барьера, сейчас стоящее возле окна. Именно то, что мне требовалось, о чем я и сказал портье, торопившемуся вернуться на рабочее место. Я с удовольствием потянулся, покачался на пятках, проверяя прочность паркета, и снова развернул скакалку. В тишине ничто не отвлекало меня от занятий. Даже к обилию зеркал, дробящих каждое движение на бесконечную галерею отражений, я вскоре привык. Это оказалось даже удобным — видеть себя со стороны, когда рядом нет строгого тренера, радеющего о ваших успехах и потому орущего как пьяный фельдфебель на плацу: “Спина прямая! Темп не сбивать! Еще раз! Сначала! Выше прыгай! Крамм, береги дыхание! Да ты и двух сетов не выдержишь, если будешь так задыхаться! Ногу, рабочую ногу кто менять будет?!”. Я не выдержал и широко улыбался своему отражению: за плечами несколько дней преступно-праздного безделья и позднего отхода ко сну, но тело меня не подводит. Вот так и видят меня зрители, наводя свои лорнеты и бинокли с трибун стадиона — светлые волосы, ярко-зеленые глаза, длинное крепкое тело в белоснежном спортивном костюме. В записочках и открытках, которые скапливаются в моем шкафчике в раздевалке берлинского теннисного клуба «Рот-Вайс», встречались и более поэтические характеристики. Мне нравилось их перечитывать. Но когда у вас дома сперва шестеро любознательных братьев, а теперь еще и жена — такие эпистолы лучше не хранить в ящике письменного стола, среди счетов от портного и приглашений на коктейльные вечеринки. Вдруг в глубине зеркал мне почудилось какое-то посторонней движение. Я вздрогнул, сбился с ритма, споткнулся о свою веревку и только тогда смог наконец обернуться. У дверей, изящно прислонившись плечом к стене, хмурился смуглый молодой человек, облаченный в полосатый пляжный халат. Как давно он пришел? Его темные, гладко зачесанные назад волосы влажно блестели. Я совершенно точно не встречал его раньше среди постояльцев отеля. Иначе непременно запомнил бы — было в нем нечто, магнитом притягивающее внимание. — Что такое? — недовольно поинтересовался гость. — Как вы сюда попали? — Мне сказали, тут сегодня будет свободно, — смутился я, догадавшись что это и есть тот самый артист, о котором меня предупреждали. — Вас неверно информировали, — отрезал артист, не двигаясь с места. Ну что же, такие накладки случаются. Только займешь с партнером хороший глиняный корт, как придет кто-нибудь, сердито размахивая бумажкой. И приходится уходить, раз площадка была еще раньше забронирована за другой парой игроков. Я вздохнул и понуро поплелся к дверям, продолжая тихонько рассматривать незнакомца. Интересно, откуда он родом? То, что издали я принял за смуглоту, вблизи оказалось роскошным бронзовым загаром — на тонком запястье, на месте ремешка от часов, виднелась полоска более светлой кожи. Мне так никогда не загореть, максимум сделаюсь похож на вареного рака. Вдруг артист сменил гнев на милость. — Впрочем, можете остаться. Вы забавно скачете на одном месте, и это мне не помешает. Чего ради я предаюсь такому необычному спорту, он так и не спросил. — Вы мне не поможете? — артист стоял возле деревянной перекладины, в которой я, выходит, правильно распознал неизвестный мне спортивный снаряд. Пришлось в очередной раз отложить скакалку и подвинуть эту конструкцию на середину комнаты. Артист внимательно следил за мной. Ростом он был мне едва по плечо, но и станок вовсе не казался тяжелой ношей. И отчего-то я совсем не удивился, когда следом мне на руки был царственно сброшен полосатый халат, под которым оказались плавки и белая майка. Отведя глаза, я поспешил вернуться на свое место и ожесточенно замахал скакалкой. Но зеркала — мои новые друзья. Артист изящно поднял руки над головой, становясь на носки. По-видимому, какая-то разновидность гимнастики... Вскоре я пожалел, что меня позволили остаться — совершенно невозможно сосредоточиться на собственном уроке, когда в паре метров позади кто-то другой проделывает такие невообразимые вещи с собственным телом. Невольно вспоминались танцовщицы из кабаре на Моцарт-штрассе, одетые в одно нижнее белье. Но даже они не гнутся гуттаперчивыми прутиками… Продолжая прыгать, я чуть-чуть переместился назад, чтобы лучше видеть, как артист без видимых усилий закидывает прямую ногу на палку… Скакалка как будто запнулась в движении, а артист с воплем схватился на лицо и как подкошенный упал на пол. Я в ужасе выронил проклятую веревку и рухнул рядом с ним на колени. — Простите! Это моя вина! — испуганно бормотал я, стараясь силой отнять его ладони от лица, чтобы оценить тяжесть повреждений. На вид такие тонкие и хрупкие, будто у женщины, руки у артиста оказались вполне мужественно-крепкими. После краткой борьбы он вдруг бессильно уронил руки мне на колени, и я смог осмотреть его голову. Сжал обеими ладонями, осторожно поворачивая туда-сюда. Но ничего ужасного не обнаружил — красное пятно на скуле, да и только. — Убить меня хотели, неуклюжее вы чудовище! — пожаловался артист, обдав меня волной сладкого одеколона. Я видел, как его всего трясет от пережитого испуга. Даже преувеличенно трясет. — Впредь буду осторожнее, обещаю, — я тоже перевел дух. Не хватало еще покалечить незнакомого человека. Вблизи оказалось, что и глаза у артиста вовсе не черные, как показалось мне раньше, а невероятного сине-фиалкового цвета. Он со спокойным любопытством рассматривал меня в ответ, не делая попыток отстраниться. Я спохватился и с сожалением выпустил из рук его лицо. — Надо найти для вас лёд, герр… э-э-э… — Я уже забыл, как назвал эту знаменитость администратор, а тот явно полагал, что я его прекрасно знаю. — Можете называть меня Серж. — Артист все так же полулежал на полу, как раненый воин. — Готтфрид, — представился я в ответ, подавая руку. Ладонь у Сержа была горячая и нежная на ощупь. Я помог ему подняться на ноги. *** — Готтфрид, вам знакома эта девушка, которая вот уже несколько минут на вас смотрит? — вдруг поинтересовался Серж, бросая мокрую салфетку в миску с пустыми устричными раковинами, стоящую на краю стола. Я был очень занят: выуживал из ведерка для шампанского новые кубики льда и аккуратно укладывал их в чистую салфетку. Поиски льда для пострадавшей головы Сержа как-то незаметно превратились в приятный дружеский завтрак на террасе нашего отеля. Я блаженствовал — всё в новом знакомом казалось мне прекрасным. Его несомненная образованность, когда он свободно говорил о венецианских музеях. Его плавные жесты, мягкий смех и благосклонный интерес к моей персоне. Проследив за его взглядом я увидел Лизу. Скрестив руки на груди, жена в легком брючном костюме стояла возле входа в ресторан и разглядывала меня скорее с любопытством, чем с гневом. Я сунул салфетку в руки Сержу и сконфуженно поднялся ей навстречу. Я не забыл о ее существовании, просто не увидел ничего дурного в том, чтобы вернуться в наш номер чуть позже. — Сиди уж, — Лиза сама подошла, облокотилась мне на плечо и по-хозяйски подцепила с моей тарелки половинку устричной раковины, не пролив ни капли нежного сока. На моего спутника она едва взглянула. — Я иду на пляж. — С этими словами Лиза отправила устрицу в рот и через весь стол метко бросила пустую ракушку в миску. — Догоняй, если хочешь. “Потом поговорим”, — означало это. — Я не знал, что вас ждет юная подруга, — Серж выглядел искренне огорченным. Кому приятно вызвать на себя гнев красивой молодой женщины. — Как неловко вышло. Я сделал вид, что увлечен следующей устрицей. Требовалось бережно, но точно поддеть ее у самого основания крошечной серебряной вилочкой. А еще мне нужно было немедленно, пока пауза не затянулась, решиться, говорить ли Сержу правду. Дело в том, что это было сущее проклятие нашего медового месяца. В Венеции в этот прекрасный сентябрьский сезон, когда уже отступал летний зной, выносить который способны только сами южане, находился с десяток моих друзей и знакомых. Среди них были и в высшей степени приятные люди, с которыми я бы охотно поболтал… Но стоило очередному знакомому задать дежурный вопрос о том, как мы с Элизабет здесь оказались и где же остановились наши почтенные родители, случалась катастрофа. Услышав про медовый месяц, знакомый делал изумленное лицо, всплескивал руками, рассыпался в положенных случаю поздравлениях и… немедленно исчезал с горизонта. “Они уважают наше желание побыть вдвоем”, — пояснила Лиза. Она была права. Но меня очень огорчало, что от нас шарахаются как от заразно больных. Неужели так теперь будет всегда?! — Все хуже, — прошептал я, обращаясь к выглядывающей из ракушки непокорной устрице. — Сестра, которая побежала жаловаться матушке? — усмехнулся Серж. — Это была моя жена, — печально вздохнул я. И замер в скорбном ожидании, когда Серж, как и все остальные, обратится в бегство. — У нас медовый месяц. Серж действительно всплеснул руками и… заливисто рассмеялся, откинувшись на спинку плетеного стула. — Очаровательно. Выходит, я похитил вас прямо из чертогов Гименея. — Нет-нет, — я преисполнился благодарности и пылко прижал руку к сердцу. — Никаких проблем. Мне очень приятно ваше общество. — А вот я в Венеции по более печальному поводу…— Серж перестал веселиться и устремил затуманенный взор на море. — Могу я узнать? — приободренный тем, что хотя бы Серж не спешит немедленно вернуть меня в объятия жены, которые и так никуда от меня не денутся, я охотно был готов сменить тему. — Мой самый дорогой, самый близкий друг, которому я так многим обязан… Он умер... — Какое несчастье. Соболезную. — Я был немного сбит с толку. До этой минуты Серж — веселый, сияющий, общительный — не походил на человека, собирающегося на похороны. — ...год назад. Я должен навестить его могилу, но никак не решусь отправиться на кладбище. — По щеке Сержа скатилась самая настоящая слеза. — Это была невосполнимая утрата… Я до сих пор чувствую себя таким одиноким. — Может быть вам нужен кто-то, кто сходит вместе с вами? — услышал я свой голос прежде, чем подумал. Мне же надо увидеться с Лизой, пока небольшое недопонимание не превратилось в первую семейную ссору. И вообще, неприлично навязываться едва знакомому человеку в таком деликатном деле. Но самый лучший способ закрепить зарождающееся знакомство — создать общие воспоминания. А еще Серж — такой яркий и такой привлекательный — был идеальным кандидатом, чтобы я мог испытать свою стойкость. Я должен был наконец убедиться, что могу просто дружить с кем-то, кто мне нравится, не испытывая всех тех мук и страданий, о которых нельзя рассказать семейному доктору. *** Лодочник, доставивший нас с Сержем на остров Сан-Микеле, озабоченно поглядывал на темнеющее небо. И на ломаном английском он посоветовал сеньорам не задерживаться в царстве Аида — может начаться буря, и обратный путь будет труден. Я охотно ему верил — резкие порывы ветра и тяжелые волны предвещали приближающуюся непогоду. Но Серж, раз решившись выполнить моральный долг, пожелал плыть немедленно, прямо сегодня. Мне еще не доводилось бывать в этом уголке Венеции. Сан-Микеле — настоящий остров мертвых, расположенный в глубине лагуны чуть в стороне от веселых и оживленных городских островов. Красные кирпичные стены делят остров на зоны, вдоль аллей как солдаты в почетном карауле выстроились ряды высоких кипарисов. Ну и надгробия, конечно же. Много-много надгробий. Почему всегда так тянет внимательно читать надписи на чужих надгробиях? Там не прочтешь ни пророчеств, ни наставлений живым. Но Серж, не давая мне удовлетворить любопытство туриста, уверенно вел меня прямо в иноверческую часть кладбища. — Так кто он, ваш покойный друг? — спросил я, поудобнее перехватывая огромный букет роз и осенних хризантем, нести который было доверено мне. — Великий человек, — загадочно изрек Серж и дружески взял меня под руку. Таким манером я и был доставлен к новенькому, еще не успевшему потемнеть от сырости и времени обелиску, украшенного подобием византийского купола. “Serge de Diaghilew 1872-1929”, гласила сияющая золотом надпись. Это имя даже я слышал и изумленно приподнял бровь, стараясь собрать воедино кусочки мозаики. Но недостающих фрагментов было слишком много. Живой Серж, оказывается, внимательно следил за моей реакцией и крепче сжал мой локоть. И не отпускал, пока я свободной рукой пристраивал огромный, рассыпающийся букет в нише памятника. Мы немного постояли молча. — Он называл меня своим котенком, — промолвил Серж. — А я в ответ звал его котушкой. Мой огромный, вспыльчивый, но такой щедрый котушка. — Вот как… — промямлил я, глядя себе под ноги. Но опасное любопытство взяло верх. — Вы были очень… дружны? — О, разумеется. Он привез меня — совсем юного и глупого, сюда в Италию. Он открыл для меня Венецию. А это гораздо больше, чем слова любви. Сначала я не оценил этого — меня мучила жара, я устал от бесконечного хождения по музеям и едва мог скрывать плохое настроение. А Сергей Павлович хотел поделиться со мной ощущением красоты этого края. Вы понимаете, Готтфрид? Он делился тем, что было важно для него, и настаивал, чтобы я научился понимать полотна старых мастеров, видеть в них то же, что видит он. Я лишь позже сумел оценить этот огромный бесценный дар, который получил от него. Вы, вероятно, привезли сюда невесту потому, что Венеция это модный курорт? Я вынужден был согласиться. — Вот видите. А Сергей Павлович подарил мне Венецию как шкатулку с фамильными драгоценностями. Не уверен, что вы бы ему понравились, милый Готтфрид. — Серж ласково улыбнулся, заглядывая мне в глаза. — Вы очень красивый чистенький мальчик, но такого потребительского отношения к этому городу Сергей Павлович вам бы не простил. — Мне никто не показывал Венецию вот так... — я начал оправдываться. Не хотелось, чтобы Серж считал меня каким-то тевтонским дуболомом. — Так, как описываете ее вы. У меня был лишь путеводитель с фотографиями и картой. — Вероятно, вас никто не любил так, как котушка любил меня. А потом он умер у меня на руках. Не знаю, как я сам пережил тот день. Мне хотелось прыгнуть в вырытую могилу следом за гробом… — Меня любили, — обиженно возразил я. — Конечно, ничего серьезного... — Но это прозвучало как-то двусмысленно, и я поспешил добавить, что жена меня, смею надеяться, тоже любит. — Но вам не понять, каково это, — настаивал Серж, а глаза его влажно блестели от подступающих слез. — Потерять того, кого вы любите всей душой. Сначала котушка долго болел, но никто из нас, его близких не воспринимал недуг всерьез. У него был всего лишь диабет, в наши дни люди живут с таким недугом до глубокой старости. А потом, когда в Венецию пришла августовская жара… О, эта затхлая, влажная жара болот. Стало ясно, что Сергей Павлович очень плох. Я сидел у его постели сутки напролет и никак не мог поверить, что все заканчивается. И моя жизнь тоже заканчивается. Я не мыслил себе жизни без него. И все это происходило здесь. В Венеции я его полюбил по-настоящему, и в Венеции жестокая смерть забрала его у меня! Серж закрыл лицо руками и тихо разрыдался. Может быть это и было спектаклем опытного артиста для одного зрителя, но на меня эта сцена произвела глубокое впечатление. — Успокойтесь, прошу вас, — я положил ему руку на плечо. И как-то само собой получилось, что через минуту мы стояли перед памятником обнявшись. Волосы на макушке уткнувшегося мне в плечо Сержа щекотали подбородок и пахли чем-то сладким. Это было непривычно, но весьма приятно. Мне бы в голову не пришло поливать волосы какой-нибудь Кёльнской водой. Я воровато наклонился ниже, стараясь запомнить этот запах. Пожалуй, кладбище очень удобное место для несдержанных проявлений чувств. Случайный свидетель деликатно отвернется и не подумает дурного… Но ничего дурного я и не делал. — Однажды мы с ним поклялись друг другу в вечной привязанности, — продолжал Серж, немного успокоившись. Он крепче обнял меня за плечи, прижимая к себе. — У нас случались глупые размолвки, как у любой пары. Но тем не менее мы свято хранили это взаимное чувство до тех пор, пока в прошлом году смерть не забрала у меня моего котушку. Ладонь Сержи вдруг оказалась у меня на затылке, мягко надавливая и заставляя склонить голову... Я совсем близко видел его длинные черные ресницы, нос с пикантной горбинкой и яркие губы. Я опомнился, похолодел и испуганно замотал головой, выворачиваясь из этих цепких, теплых и таких убаюкивающе приятных объятий. Поразительно, как откровенно Серж ведет такие двусмысленные речи. Опасный яд этих рассуждений может вызвать в умах слушателей совершенно неподобающие образы, что уже на грани преступного. Самое худшее, что я оказался беспомощно восприимчив к этой песни Сирены. Жарко покраснев до корней волос, злясь на свою рассеянность и глупую доверчивость, на Сержа, позволившего себе такие поползновения в мой адрес, я отступил на шаг, освобождаясь из его рук. — К сожалению, я не могу понять такой сентиментальной дружбы между двумя мужчинами. — Я мог гордиться своим ответом, вежливым но отстраненным. Тогда как внутри все во мне бурлило, кипело и закручивалось в панический штопор. Мне нужно было время, чтобы все это переварить. Серж, уронив руки вдоль тела, глядел на меня нежно и вопросительно, будто недоумевая, почему я вдруг шарахнулся от него как обжегшись. Он не демонстрировал ни раскаяния, ни страха, ни недовольства. Такое спокойствие сбивало с толку. Может быть мне вообще показалось, и я сам вообразил себе невесть что? И эта внутренняя испорченность во мне, а не в Серже, который всего лишь удалится в эти театральные сантименты, но не имел в виду ничего дурного. Налетевший с моря особенно сильный порыв ветра тряхнул ветви кипарисы над нашими головами и поднял вихрь пыли с дорожки. Это напомнило о времени. — Пора возвращаться в мир живых, пока наш лодочник не сбежал, — сказал я преувеличенно бодрым и беспечным тоном. — Мне совершенно не улыбается заночевать тут в каком-нибудь гостеприимном склепе, а вам? Серж заупрямился, порываясь напоследок упасть на колени перед надгробием, но я подхватил его под локоть и потащил в сторону пристани. Энергии мне придавала мысль о том, что еще и Лиза, будет волноваться, если мы тут застрянем. *** — Вы, германцы, совершенно бездушные люди, — посетовал Серж, когда я буквально затолкал его в тяжело и шумно качающуюся на волнах лодку. — Нет у вас чувства высокого, прекрасного… Ого, какой ветер! — он наконец соизволил заметить испортившуюся погоду. Я уселся радом с ним. Лодочник, прежде чем поспешно оттолкнуться от пристани, сердито швырнул нам пару старых шерстяных одеял и кусок промасленной рогожи — укрыться от перелетающих через борт соленых брызг. Ветер яростно трепал наши волосы и хлестал по щекам, но внутри этого кокона, ограждающего нас с Сержем от стихии, было сухо, тепло и даже уютно. Но Серж все равно пугливо вздрагивал и бормотал что-то на непонятном языке всякий раз, как волна шумно ударилась о борт суденышка. Какое-то время я чопорно полулежал на своем месте у противоположного борта и разглядывал шпили Сан-Марко. Неловкость за неприятную сцену на кладбище никуда не делась, но мне стало жаль Сержа. Он так страдальчески заламывал брови, когда лодка в очередной раз взмывала на гребне и затем ухала вниз. Я сам пододвинулся поближе к нему. Тот не возражал, снова обхватил меня обеими руками и благодарно затих. Так мы и лежали на одеялах, до подбородков укрывшись рогожей и жмурясь, когда холодные брызги падали на лица. Я иногда бросал взгляды на нашего гребца. Он работал веслами сосредоточенно, но не демонстрировал тревоги. Значит, серьезной опасности пойти ко дну все же нет. Лодка, преодолевая непогоду, двигалась к острову Лидо медленно, и вскоре Сержу стало скучно. Он принялся ощупью считать и перебирать пуговицы на моем пиджаке: — Я иногда бываю ужасно не наблюдателен. Из чего они сделаны? — он легонько потянул за пуговицу, вынимая ее из петли. — Никак не пойму — рог или дерево? — Не знаю, — засмеялся я. — Никогда не задумывался над этим. Сейчас посмотрим... Я собрался всего лишь вытащить край пиджака из-под рогожки, но Серж перехватил мою руку. Его небольшая узкая ладонь оказалось очень горячей, когда легла поверх моих пальцев. — Нет! Запрещаю вам смотреть. Давайте я буду угадывать, а вы отвечайте, прав я или ошибся. Я согласился и постепенно увлекся этой незамысловатой игрой. Серж исследовал пуговицы на пиджаке (мы пришли к обоюдному заключению, что это все же рог). Затем из кармана у меня был по-хозяйски извлечен носовой платок. Водя кончиком пальца по вышивке, Серж попытался угадать, что означает монограмма. Не угадал, но расплылся в довольной улыбке, услышав подсказку: “барон”. Я глупо посмеивался и делал вид, что отталкиваю его руки, пока он потрошил мои карманы. Тем же манером найденное самопишущее перо так же было ощупано и измерено. Некоторая заминка возникла, когда пальцы Сержа скользнули под лацкан расстегнутого пиджака. Я сконфуженно перестал хихикать, но он всего лишь заинтересовался тканью подкладки. Однако вскоре Сержу наскучили такие мелочи, и он взялся за мой брючный ремень с тяжелой металлической пряжкой. — Интересная форма, — прошептал он улыбаясь и водя пальцем по гравировке. — А на внутренней стороне есть рисунок? Можно? Во мгновение ока ремень был расстегнут, и ладонь Сержа скользнула ниже, расстегивая пуговки на ширинке. Я весь окаменел, кажется, даже дышать перестал, только загипнотизированно смотрел в синие глаза Сержа. Запустив руку в образовавшуюся прореху, Серж безошибочно нашел то, что искал. Даже сквозь белье от прикосновений его пальцев меня мгновенно выгнуло дугой. В ушах шумело, с губ готов был слететь жалобный вздох. Все это заняло не более нескольких мгновений. — Тихо, малыш, тихо, — прошептал Серж, и его теплое дыхание согревало мой висок. — Изголодался, да? Этот снисходительный тон и привел меня в чувство. Задыхаясь от стыда, с бешено колотящимся сердцем, я оттолкнул его руки, и поспешно застегнулся. — Как вы смеете?! — чуть слышно прошипел я сквозь зубы, хотя лодочник продолжал грести и даже не обернулся на нашу возню. — Никогда! Ни за что! Не прикасайтесь ко мне больше! — Разве вам не понравилось? — по-видимому, Серж не понимал серьезности ситуации. — Куда это вы? Но я уже выбрался из под рогожки и, дрожа не сколько от холода и сырости, сколько от унижения, уселся на самом носу лодки. Так далеко от Сержа, как только мог. Теперь Серж напоминал мне опасного зверя. Дьявольски красивого и такого же хитрого и коварного как дьявол. Он едва не погубил меня, да еще с такой легкостью. С минуту мы смотрели друг на друга — один насмешливо и вопросительно, другой враждебно. Потом Серж зевнул, изящно прикрыл рот пальцами и отвернулся, чтобы полюбоваться напоследок куполом Сан-Марко, пока остров не поглотила вечерняя мгла. Я же нетерпеливо гипнотизировал взглядом уже виднеющийся причал Лидо. Под начинающимся дождем мы молча дошли до отеля и холодно распрощались в холле. Серж больше не делал попыток взять меня за руку, а ведь весь день буквально висел на мне, то прижимаясь плечом, то накрывая мою ладонь своей. Я только сейчас почувствовал разницу. Он направился к лифту, а я, даже не переодевшись, — в ресторан на застекленной на веранде, откуда мне уже махала жена. Она была не одна. За столиком, накрытым на троих, сидел широкоплечий, загорелый молодой человек. Лиза представила его как Жана из Парижа. — Мы весь день играли в волейбол на пляже, — сообщила Лиза. — А еще он тоже спортсмен, занимается легкой атлетикой. Я подумала, что и тебе будет интересно с ним познакомиться. — Очень рад, — я пожал протянутую руку, пока официант расставлял передо мной горячие блюда. Я замерз и устал, но от впечатлений этого дня кусок не лез в горло. Я почти не участвовал в застольной беседе, но Лиза и Жан увлеченно болтали и без моей помощи, совсем как старые друзья. Жан оказался большим сплетником — В другое время я бы тоже охотно послушал неприличный анекдот про Рене Крокодила Лакоста, но сейчас под сомнением была моя собственная состоятельность. — Месье Крамм, а как давно вы знакомы с нашим Лифарем? — вдруг поинтересовался Жан. — Мы видели, как вы вошли вместе с ним. — С сегодняшнего утра, — опередив меня, ответила Лиза и закатила глаза. — И потом целый день где-то ходил с этим человеком. Надеюсь, это хоть стоило того? — Вы его знаете? — Кто же не знает Сержа Лифаря, — качнул головой Жан. — Это директор балетной труппы Опера. И постановщик. И первый танцовщик. Я не ожидал, что Серж так известен. Впрочем, это ничего не меняло в моей решимости забыть сегодняшний день как одну большую неприятность. Жан продолжал: — Однако на вашем месте, месье, я бы держался от него подальше… Париж полнится слухами о Лифаре. — Неужели? — изображая вежливый интерес, я нервно пилил ножом истекающий кровью бифштекс. Я уже догадывался, что скажет Жан, но почему-то все равно мазохистки хотел это услышать. Это было как снова и снова трогать больной зуб. — И что же говорят? — Много чего, — француз сделал комично-загадочное лицо. — В частности, его часто видят в обществе привлекательных молодых людей. Даже таких, кто до этого никогда не давал поводов усомниться в своей нормальности. Так что будьте осторожны, месье Крамм. Говорят, он умеет уболтать любого. — Меня он не убалтывал, — ответил я резче, чем собирался. — Но тем не менее, ты где-то ходил с ним весь день, — поддразнила меня Лиза, доставая из сумочки пачку сигарет. — Он действительно такой, как говорит Жан? Никогда не встречала, ну, женственных мужчин. Хотелось бы посмотреть поближе. Ты нас познакомишь? — Лиза. Серж… Месье Лифарь самый обычный городской пустозвон. Манерный, самолюбивый, болтливый, разодетый в пух и прах, не интересующийся ничем, кроме своей персоны! Лиза и Жан удивленно переглянулись и я спохватился, что повысил голос. — Значит, честь твоего симпатичного белокурого супруга в безопасности, — примирительно рассмеялся Жан, и я был благодарен ему за смену темы. — Все к лучшему. — Уже поздно, — вставил я, когда в их болтовне возникла крохотная пауза: Жан галантно поднес моей жене прикурить. — Лиза?.. — Так рано? Но даже десяти еще нет, — изумился Жан, сверившись с часами. — Не похищайте даму! — У мужа строгий режим, — улыбнулась Лиза, затянувшись. Но затем уронила сигарету в пепельницу и начала складывать салфетку. — Случись хоть конец света, но он должен отходить ко сну не позднее полуночи. — И эти два часа до… — Француз скорчил непонятную комическую гримасу. Лиза прыснула и бросила в него салфеткой. — А после полуночи? Что ты делаешь после полуночи?.. Неужели тоже спишь? Мне надоело слушать это воркование, и я повел Лизу к лифтам. — Почему ты сегодня такой грубый? — спросила она, едва за нами закрылась дверь номера. — Сначала исчез на целый день вместе с каким-то танцовщиком с сомнительной репутацией. За ужином сидел с отсутствующим взглядом. Если бы не Жан, я почувствовала бы себя брошеной. Жан очень милый, не находишь? Давай завтра позовем его с нами, когда поедем за покупками на Мурано? Он живет в пансионе тут неподалеку... — Прости. Этого больше не повторится, — я привлек жену к себе, вдыхая запах ее волос. Соль, солнце, и песок. Кожа на ее шее и плечах тоже была соленой на вкус после дня, проведенного на пляже. И это всё моё — привлекательная девушка принадлежит мне на всю жизнь, а как как дурак играю в поддавки с самим собой, да еще и проигрываю в этой борьбе. Лиза взволнованно задышала и обняла меня за шею. Но когда мы уже забрались в кровать, случился конфуз. Лиза, в одной шелковой нижней сорочке, томно вытянулась на спине, а я был беспомощен как младенец. Пряча панику, я снова принялся покрывать ее поцелуями, мысленно перебирая образы, которые помогли бы мне настроиться на нужный лад. Почтовые открытки с обнаженными актрисами. Другие открытки, с греческими сюжетами… нет, это не то, что нужно. Танцовщицы из берлинских варьете, лихо задиравшие ножки в канкане… Безуспешно! А ведь Сержу потребовалась всего пара минут, чтобы я потерял самообладание и забыл обо всем на свете… Я невольно снова подумал о ловких руках Сержа, его дыхании и даже приятной тяжести его тела, когда он прижимался ко мне тогда в лодке. К ушам прилила кровь стыда, но вместе с тем ожил и мой дружок, до сих пор остававшийся совершенно безучастным к потугам исполнить супружеский долг. — Погоди минутку, — Лиза со щелчком расстегнула золотые наручные часики и потянулась к прикроватной тумбочке. Для этого ей потребовалось перекатиться на живот. И без того короткая сорочка задралась. Не долго думая, я навалился сверху. Вот тогда у нас все получилось. *** Утомленная, но довольная Лиза уже спала, а я всё смотрел на краешек виднеющейся за окном луны и тихо ненавидел самого себя. Чем я заслужил такую несчастливую судьбу? Мои сверстники жили в свое удовольствие, ухаживали за девушками, а после похвалялись мнимыми или явными подвигами за пенной кружкой, а я всё усложнял. И искал отдыха и развлечений совсем в других вещах. Сперва я говорил себе, что все дело в моем старомодном воспитании в духе аристократии кайзеровских времен. И это порождает более сложные движения души и глубокие интеллектуальные потребности. Много ли ума требуется, чтобы позвать в кино девушку? А если еще купить ей цветы — считай, поцелуй уже у тебя в кармане. Куда интереснее поймать взгляд красивого незнакомого парня и улыбнуться ему. Кто-то просто рассеяно кивал в ответ, но кто-то реагировал интереснее. И тогда начиналась моя игра. Мне нравилось заставлять их смущаться, нервничать, озираться по сторонам. А потом пойти ко мне и заговорить под каким-нибудь нелепым предлогом — попросить закурить, попросить гребешок или поинтересоваться, в котором часу дешевле арендовать корт. Чаще всего я “охотился” в раздевалках и душевых берлинского теннисного клуба. Каждую неделю у нас появлялись новые лица, но надолго задерживались немногие. Новичок, в первый день преисполненный энтузиазма в обнимку с только что купленной ракеткой, облаченный в щегольскую белоснежную форму, разочаровался после двух-трех выходов на корт. И так же бесследно исчезал. Это меня вполне устраивало. Мои амбиции редко простирались дальше желания получить дозу приятного душевного трепета. Бурлящей, как пузырьки шампанского в крови, смеси из страха, дерзаний, власти над чувствами другого человека. Те что посмелее, подходили в душевых, прося одолжить кусок мыла, или спрашивали, достаточно ли горяча вода. Иногда, под предлогом тесноты, мы становились под душ рядом и соприкасались плечами. Но все это было, в сущности, невинно. А потом появился Генрих. В тот памятный день, ставший для меня новой точкой отсчета, мне пришлось задержаться в университете. Я высидел ужасно скучную, но необходимую для зачета лекцию про Версальский договор и потому опоздал к началу вечерних тренировок. Когда я (на ходу стараясь одновременно заправить в штаны сорочку, не уронить ракетку, снять и засунуть в карман часы) прибежал на поле с кортами, то все игроки уже нашли себе партнеров. Я разочарованно слонялся возле скамеек как бедный родственник. И тогда увидел еще одного припозднившегося игрока. Это был господин уже за сорок, крупный и коренастый, с аккуратной мягкой бородкой, с темными глазами и каштановыми волосами. Но белая рубашка обрисовывала красивый мощный торс. Раньше я его у нас как будто не видел. — Кажется, сегодня мы предназначены друг другу? — улыбнулся незнакомец, протягивая мне руку. Пожатие было крепким и приятно-уверенным. — Меня зовут Генрих. Играл он несколько медленнее, чем я привык, сдержанно и размеренно, но без серьезных ошибок. Я получил удовольствие. И уже после пары сетов мы по-приятельски присели вместе отдохнуть и выпить содовой воды. Генрих оказался в высшей степени приятным собеседником. Рассказал, что он врач с частной практикой, но старается уделять время и спорту для поддержания собственного здоровья. А еще он рассыпался в комплиментах моей игре и ловил каждое мое слово как откровение, и это было приятно. Через несколько минут Генрих с профессиональным, как он выразился, интересом бережно взял в обе ладони мою покалеченную руку и долго рассматривал. — Я давно привык, и это не причиняет мне никаких неудобств. А Генрих невесомо, будто боясь причинить боль, касался своими пальцами моих. Право, это больше походило на ласку, чем на медицинский осмотр. Еще приятнее был его внимательный, будто приклеившийся ко мне взгляд. Он то смотрел мне в глаза, то будто ощупывал меня взглядом с ног до головы. — Вы не будете сердиться, Готтфрид, если я сделаю вам одно маленькое признание? — спросил он, когда я отвлекся, чтобы снова наполнить наши стаканы. Получив утвердительный кивок, он продолжал: — Вчера я смотрел на вас в раздевалке. Вы меня, конечно же, не заметили, потому что были очень заняты… Действительно, вчера после тренировки я лениво переглядывался и обменивался улыбками с очередным полуодетым парнем. Это был настоящий красавчик, тот типаж, который мне всегда нравился: смугловатый, темноволосый, с точеным и печальным, как у святого со средневековой фрески, лицом. Мне очень хотелось привлечь его внимание, я даже сам пару раз профланировал мимо его шкафчика в одном обернутом вокруг бедер полотенце, до чего обычно не опускался. Но дело не клеилось, и смуглый красавчик так и ушел ничего не заметив и не поняв. А оказывается, за мной все это время следили. Вообще, это было неприятно — меня раскусили или как минимум заподозрили в непристойном поведении. Пока это ничего не значило, но как бы не пошли дурные слухи. Настроение сразу испортилось и я ничего не ответил Генриху, болтая остатки содовой на дне стакана. — Не беспокойтесь, больше никто ничего не заметил. — Генрих успокаивающе коснулся моего плеча. — Такие вещи, все эти крохотные детали, способен увидеть только тот человек, которому не безразлично, что вы глядите на другого. Тот, кому эгоистично хотелось бы самому быть предметом вашего благосклонного внимания. Я поперхнулся остатками лимонада, чем тут же воспользовался Генрих, чтобы похлопать меня по спине. Со мной впервые говорили так откровенно, произнося вслух вещи, которые я даже мысленно никогда не облекал в законченные формы. — Что вы хотите этим сказать? — вопрос прозвучал резче, чем следовало, но я занервничал, пряча смятение за напускным непониманием. И чего он ко мне привязался! Пожалуй, следовало немедленно холодно распрощаться и уносить ноги, но мне ужасно хотелось послушать еще комплиментов. Уж очень складно он говорил. — Я всего лишь заметил, — Генрих преданно глядел мне в лицо, не думая обижаться или отступать, — что вы вчера не проявили настойчивости. Это было благоразумно. Тот молодой господин вас не стоил. Ведь вы и сами понимаете, что это не то, что вам на самом деле нужно? Я ничего не понимал, но на всякий случай сдержанно кивнул. — Поэтому я хочу пригласить вас на рюмку коньяка, — будничным тоном ответил Генрих. — Я живу неподалеку. И мы вместе разберемся, чего вам хочется. — Но я не люблю коньяк, — беспомощно брякнул я. Все происходило слишком быстро. Чего ради мне идти в гости к этому человеку? — О, если это единственное, что вас беспокоит, — когда Генрих улыбался, вокруг его карих глаз прорисовывалась сеточка смешливых морщинок, — я постараюсь найти в своем баре что-нибудь еще… Ничего не бойтесь. Я сумею о вас позаботиться. Так я и очутился в большой, заставленной тяжелой старинной мебелью квартире на втором этаже дома на ****штрассе. По крайней мере, насчет свой профессии Генрих не соврал — передние комнаты, сейчас чисто прибранные, явно были отведены для приема пациентов. Но, не дав мне изучить арсенал трубок для прослушивания легких и еще других, уже непонятных предметов, Генрих поманил меня в жилую часть квартиры. До обещанного коньяка или чего-то такого так и не дошло. Едва я переступил порог гостиной, как оказался в объятиях Генриха, который только и ждал момента, когда мы останемся одни. — Позвольте… — растерянно начал я, не успев составить мнения о происходящем. Но мне уже заткнули рот поцелуем. И тут произошло странное — мое тело восстало против меня, подвело, внезапно отказалось служить разуму. Будто рубильник передернули в крайнее положение, вытолкнул на поверхность все, что годами таилось в тени, превращая меня в один сплошной сгусток требовательного желания, первобытных порывов и потребностей. Я, не узнавая самого себя, мертвой хваткой цеплялся за Генриха, вжимаясь в него всем телом, не замечая неудобства от впившихся в тело пуговиц и пряжек ремней. Но каким-то шестым чувством я понимал — сейчас можно все. Никто меня не осудит за этот дикий порыв. Напротив, Генрих пришел в восторг, о чем свидетельствовала его восхищенная улыбка и лихорадочно блестящие глаза, когда он стаскивал с меня свитер и рубашку. — Вы такой красивый мальчик, — бессвязно шептал он, а его участившееся дыхание теплыми дуновениями касалось моих плеч. — Ничего не бойтесь. С бешено колотящимся сердцем, я сам расстегнул штаны. Когда я наконец дорвался до все этого, о чем даже подумать не смел, каждая секунда лишней возни казалась возмутительным расточительством. Но еще интереснее было стаскивать одежду с Генриха. Я будто разворачивал свой рождественский подарок: снять пиджак, сбросить с его плеч туго натянутые подтяжки, выдернуть сорочку из-за пояса. Все это было чрезвычайно захватывающим аттракционом. С замиранием сердца я стремился добраться до той части тела моего нового друга, которая интересовала меня больше всего. Мне не хватало рук, чтобы удерживать его голову, не позволяя разорвать пахнущий табаком поцелуй, бороться с крохотными пуговками на штанах, да еще раздеваться самому. Когда в прорехе ширинки показалась белоснежная полоска нижнего белья. Оказалось,что мой доктор вместо современных узких трусов носит батистовые кальсоны с кучей пуговок и крючочков, которые я с нетерпением принялся расстегивать. И блаженно заулыбался, когда мне в руку так и прыгнул тяжелый, горячий и толстый член. Генрих одобрительным вздохом выразил полное согласие с происходящим. В душевых родного теннисного клуба я повидал немало органов самых причудливых форм и конституций. Но одно дело из под полуприкрытых ресниц смотреть на размякшие, младенчески-розовые и безжизненные под струями горячего душа причиндалы другого парня, механически водить по своей груди брусом мыла и представлять, каким они были бы наощупь. И совсем другое – безнаказанно держать в ладони такой – заинтересованно твердеющий с каждой секундой. Я бережно высвободил его из складок белья, другой рукой выпуская на свободу собственного дружка. И вот они уже тоже встретились, как разлученные в детстве близнецы, плотно стиснутые в чашечке из двух ладоней. Сверху, накрывая мои, легла широкая ладонь Генриха… Я шевельнул бедрами, двигаясь в этой замечательной тесноте. Примерно так я и понимал самое запретное, о чем мне доводилось слышать от друзей, проведших бурные дни отроческого томления в частных пансионах. Мне не так повезло – до самого переезда в Берлин я получал исключительно домашнее образование. За нашей с братьями нравственностью бдела специально выписанная из Англии наставница. Отец хвалился всем гостям, как ему посчастливилось заполучить для своего выводка оболтусов гувернантку, воспитавшую будущего короля Англии, которого нам вечно ставили в пример за малейшую шалость. Под конец, мы с братьями привыкли считать принца Уэльского кем-то вроде духовного товарища по несчастью. Но Генриху такие полумеры пришлись не по вкусу. Подождав с минуту и убедившись, что я собираюсь продолжать в том же духе, он мягко отстранился. — Что такое? – обиделся я. В гостиной было уже полутемно, свет мы не зажигали, но я видел, как он улыбается. — Давай пока переберемся сюда, хорошо? - ласково позвал он, показывая на большой письменный стол, рачительно накрытый листом стекла. На краю стола будто из воздуха материализовалась большая банка медицинского вазелина. Я понятия не имел, когда доктор успел принести ее сюда. Каким-то образом я сразу понял, что от меня требуется. Распластался грудью на холодной скользкой столешнице, покрепче упер ступни в пол… но все равно вздрогнул, когда прохладные скользкие пальцы на удивление легко оказались внутри меня. Мне доводилось слушать разные скабрезные шуточки про пресловутый вазелин, но я не ожидал, что это настолько просто – казалось мгновение назад указательный и средний палец почти невинно гладили ложбинку между ягодиц, затем короткое мягкое давление на напряженные мускулы, и вот уже, не встретив ни малейшего сопротивления, пальцы холодной гусеницей заползли глубоко внутрь. Я дышал через раз, боязливо прислушиваясь к себе. Вроде бы ничего смертельного, но и приятного мало. Не больно, но как-то странно и неуместно. — Умница, — неизвестно за что похвалил меня Генрих. И начал шевелить кончиками пальцев, вкрадчиво потирая то здесь, то там. Его движения были едва заметны, но я сразу ощутил, как один участок моих бедных внутренностей отзывается на эти касания совершенно неожиданным образом. Кажется, именно этого и требовалось Генриху, потому что на мой изумленный вздох он тихо рассмеялся. И надавил сильнее – именно там, где это и требовалось, лаская неведомые нервные окончания, посылающие вдоль позвоночника целый сноп искр удовольствия. Я взволнованно выгнул спину, до боли впивался пальцами в край столешницы. Легким скользящими движениями Генрих гладил там внутри. — Тебе больно? - внимательно спрашивал Генрих, надавливая то там то здесь на одному ему известные места, о существовании которых я даже не подозревал. Я не мог ответить ничего членораздельного. Подумать только, размеренно движущиеся в заднице пальцы могут вызвать такое возбуждение. Мой дружок уже стоял колом, а ведь к нему даже не притрагивались. Генрих его игнорировал, а я из такого положения не мог дотянуться. Я дрожал, плавился и таял. Даже воздух в обычной берлинской квартире казался влажными горячим, как тропическая ночь из книжек про Тарзана. А Генрих внешне оставался таким же сдержанным и холодным, как на медицинском осмотре: «Больной, на что жалуетесь?». Однажды я угодил на какую-то спортивную медицинскую комиссию перед соревнованиями. Там мне помимо измерения роста, веса и прослушивания грудной клетки пришлось подвергаться подобной процедуре. К счастью — краткой и формальной – ничего кроме смущения, неловкой брезгливости, желания немедленно отказаться в ванной и отмыться от противной скользкости между ягодиц. Абсолютно ничего романтического или волнующего. — Что ты чувствуешь? Тебе нравится? - продолжал допытываться Генрих. Он бедрами прижал меня к столу, поскольку я начал безотчетно дергаться и выгибаться, а это ему не нравилось. В качестве наказания он почти полностью извлек пальцы, не смотря на мой протестующий возглас. И теперь двигал ими, растягивая, как слишком жесткий и тесный новый сапог, мышцы у входа. Это было больно и уже совсем не так приятно. Я инстинктивно напрягся, сопротивляясь. Почувствовав это, Генрих звонко шлепнул меня раскрытой ладонью по ягодицам. Будто учитель закона божьего, услышавший от десятилетки бранное слово. Но тут же сам испортил это интересное впечатление, извиняющееся огладив место удара. Затем ладонь свободной руки скользнула ниже, заставляя развести ноги шире. Я подчинился в надежде, что он дотянется хотя бы до окаменевшей от напряжения мошонки. Но нет, мой любовник (пожалуй, я уже имел право называть его так) снова как пекарь тесто мял мне задницу. Но, по-видимому, никак не мог добиться нужного эффекта. Кончики его пальцев больше не теребили то местечко внутри, дурманное наваждение понемногу рассеивалось, я все больше напрягался, сжимался и вертелся, стараясь хотя бы принять позу поудобнее. — Ещё, — попросил я. Говорить я теперь мог только короткими отрывистыми фразами, похожими одновременно и на команды, и на мольбы - Не здесь, внутри. — Но для этого ты должен позволить мне туда попасть, – доктор пытался говорить иронично, но прерывающийся голос выдавал его напряжение. – Это от тенниса у тебя такая железная задница? Я так одурел, что готов был жалобно захныкать и извиваться, не в силах иначе выразить протест против такой глупой отговорки. Его пальцы уже были внутри, почему вдруг он отказывается вернуть их на место. Вместо этого тянет время. — Да расслабься ты наконец! Хочешь чтобы я принес сюда хирургический расширитель? Нет? – Генрих уже начинал сердиться. – Ну ладно, давай попробуем иначе. Об убрал пальцы совсем. Я болезненно охнул и поморщился, хотя Генрих и не мог видеть моего лица. Послышался шорох, какое-то движение. Я понял, что это Генрих встал позади меня на колени. Я беспокойно заелозил по столу, но тут нежного истерзанного отверстия коснулся кончик языка – горячий, мокрый, быстрый и верткий, как мышонок, бегающий внутри домика из сложенных ладоней, пока несешь его в комнату англичанки, чтобы подбросить в ее корзинку для рукоделия. Я больно стукнулся лбом о уже нагретую моим жаром столешницу и не сразу понял, что жалобные дрожащие стоны безостановочно слетают с моих губ. Плавясь и задыхаясь от удовольствия, я почти пропустил момент, когда Генрих снова оказался на ногах и сразу же засадил мне на всю длину. Он больше не спрашивал, каково мне. Исчерпал запас уговоров и заботы на то, что считал капризами набивающего себе цену мальчишки. От резких сильных толчков меня как тряпичную куклу возило туда сюда по скользкой поверхности. Я не мог найти опоры, тогда Генрих, чертыхнувшись, схватил меня за бедра, то просто придерживая на месте, то с силой натягивая на себя. Не знаю, сколько это продолжалось. А потом Генрих издал короткий всхлип, истерзанное нутро обожгло (у меня даже в таком состоянии полыхнули уши, когда я сообразил, что именно произошло, — так сладко-унизительно), и он утомленно и доверчиво распластался у меня на спине. Это было тяжело, жарко и мокро, резко запахло потом. — Ты весь такой белый и сладкий, как рождественский сахарный ангелок, — пробормотал Генрих, целуя меня в затылок. Я бы с удовольствием послушал эти глупые, но приятные комплименты, только мне было не до того. Я все еще дрожал от переполняющего меня напряжения, но, придавленный тяжестью утомленного любовника, не мог пошевелиться. Вдруг это уже все? Но Генрих не забыл обо мне. Его ладонь снисходительно-устало погладила меня по бедру, будто собаку хвалят за хорошее поведение. А потом наконец протиснулась мне под живот, туда, где ее присутствие было так необходимо. Я намеревался растянуть удовольствие и держаться так долго, как только смогу. Но, переполненный впечатлениями, некстати вспомнил, что со мной делали несколько минут назад. К моей досаде, этого оказалось достаточно, и все закончилось очень быстро, но несравнимо интереснее и ярче, чем если бы я проделывал это сам, лежа в своей постели . Наконец и я утомленно обмяк. Мне хотелось еще немного полежать в уютном молчании, в этом моменте без прошлого и будущего, пока постепенно успокаивается бешеный стук сердца. — Если тебе нужно умыться, то ванна в конце коридора направо, — сказал Генрих, отлепившись от меня и отступив в сторону. Сразу стало холодно, вместе с тем вернулись и другие прозаические ощущения. Я со стоном выпрямился, хватаясь за поясницу. — Да, пожалуй стоит. Держась за стеночку, я доковылял до ванной. В доме доктора оказался даже водопровод с горячей водой. Так что я смог не просто обтереться мокрым полотенцем, а помыться в старинной медной ванной. Тщательно намыливаясь найденным на полочке бруском мыла, я планировал, чем мы займемся дальше. Лучше перебраться сразу в спальню. На столе тоже неплохо, но раз уж мы одни в доме, зачем изобретать себе лишние сложности. Я немного отдохну, и тогда можно будет попробовать что-нибудь еще... Закончив омовение, я завернулся в найденное тут же полотенце, лихо перебросил через плечо штаны и босиком прошлепал обратно в гостинную. Генриха нигде не было видно, его шаги слышались где-то в глубине квартиры. Зато мою рубашку и свитер он поднял с пола, и теперь они аккуратно висели на спинке стула. Потек на краю столешницы тоже исчез. В ожидании я спокойно вытянулся на жествоватом диване, машинально прикрыв бедра полотенцем. Наконец в комнату вновь заглянул Генрих. К моему недоумению, он был полностью одет и застегнут на все пуговицы, даже часы на цепочке прицепил обратно. В руках у него был портсигар. Несколько секунд мы вопросительно смотрели друг на друга. Пауза затягивалась. Наконец Генрих заговорил: — Тебе домой не пора? — отводя взгляд, он преувеличенно тщательно выбрал в портсигаре сигарету и закурил. В полумраке огонек на секунду осветил его спокойное лицо в рамке каштановой бородки. — Мама с папой волнуются. Я ошарашенно уставился на него и залился краской. — Да-да, конечно… — услышал я собственный жалкий лепет. Сгорая от унижения я судорожно натягивал штаны. Генрих, сама деликатность и чопорность, вышел в коридор, позволяя мне одеться без свидетелей. В голове у меня не было ни единой мысли, а все внутри будто окаменело от потрясения. Генрих ждал меня у двери на лестницу. — Спасибо, что заглянул, — он смотрел на меня как почти исчерпавший терпение хозяин на засидевшегося гостя, который наконец-то, благодарения господу, соизволил отчалить. — Это тебе. Я потрясенно смотрел на протянутые мне свернутые в трубочку купюры. — Это... что? — Ну что ты как деревенский дурачок? А еще студент. — Генрих болезненно поморщился, настойчиво суя мне в руки деньги. — Все тебе надо объяснять словами. Купи себе новую ракетку, что ли. Или одеколон. Что хочешь. И вот еще что… адрес этот, пожалуйста, забудь. Мы с тобой не знакомы. Я тебя тоже никогда не видел за пределами теннисного клуба, не волнуйся. Договорились? — Засунь эти деньги знаешь куда? — заорал я. В носу горячо защипало, перед глазами поплыло. Только бы не разреветься. Я яростно оттолкнул руку испуганно дернувшегося прочь доктора. Да так, что купюры как осенние листья разлетелись во все стороны. Я метнулся к входным дверям и принялся бороться с замками, цепочками и запорными крюками. — Не ори так, у меня соседи! — всполошился доктор, аж побледнел. — Чокнутый! Какая муха тебя укусила?! Ты бы сначала посмотрел, сколько я тебе дать хотел, а потом уже скандалил! Ну хорошо, сейчас дам еще десять марок сверху и прекрати это безобразие, будь так добр! Но я уже распахнул дверь, вырвался на лестничную площадку и и сломя голову бросился вниз, прыгая через три ступени по вытертой множеством ног мраморной лестнице. И как только шею себе не свернул. На улице мне немного полегчало. Прохладный вечерний ветерок сочувственно остудил пылающие от горя и унижения щеки, подсушил проступившие слезы. Но, должно быть, видок у меня был как у психа. Идущая навстречу молодая женщина задержала на мне настороженный взгляд и чуть сменила траекторию движения, чтобы обойти меня по дуге. Я в панике шарахнулся прочь и едва не сбил с ног пожилого господина. Тот осуждающе покачал головой, пробормотав что-то в том духе, что современная молодежь растеряла все приличия… Наверное, у меня на лице было написано, каким непотребствами я только что занимался. На меня все смотрели. Всюду я находил признаки того, что выдал себя. Даже полисмен-регулировщик поглядывал в мою сторону. В панике я забрался в подъехавший автобус и взбежал на верхнюю площадку. Забывшись, с размаху плюхнулся на деревянное сидение и тут же зашипел от боли так, что на глазах навернулись слезы. — Юноша, вам дурно? — прошамкал сидящий напротив старик в одежде рабочего. На нас стали оборачиваться другие пассажиры. А поскольку на верхнюю площадку автобуса пускают только мужчин, в этих взглядах мне мерещилось насмешливое понимание сути моей проблемы. — Все в порядке. Простите… — я сбежал вниз по лестнице и, провожаемый любопытными взглядами, выскочил на следующей же остановке. До ночи я истерически метался по городу, не смея вернуться домой. В то время я жил в большой старинной квартире у друзей родителей. Официально — ради удобства, комфорта и дружеской опеки людей, знававших меня еще в коротких штанишках. Не официально — родители не хотели оставлять меня в столице одного без присмотра. Вот так, как в этот день. Я решил дождаться, пока мои квартирохозяева лягут спать. Ведь я был совсем не уверен, что смогу выдержать полусемейный ужин с добрейшими стариками. И тогда я пообещал себе: больше никогда. Больше никогда я не попаду в такую позорную ситуацию. От этого мучительного стыда за свое поведение мне делалось дурно — до спертого дыхания, боли в груди и подкашивающихся ног. Я должен был стать нормальным и навсегда забыть о подглядываниях за парнями в душе. И уж конечно, никогда не делать того, что произошло сегодня. Сегодняшний позор я заслужил сполна — Генрих принял меня за проститку с Александрплац и недалеко ушел от истины. Это же надо было так, подставиться первому встречному, стоило тому только позвать! Самое ужасное, что где-то в глубине души я снова хотел повторить хотя бы часть того, что со мной делали в этот день. Я не мог найти в себе отвращения к самому акту близости с мужчиной, но сопутствующие этому унижения и страх разоблачения были непомерно дорогой ценой. Как мне забыть случившееся, как очистить свою совесть? А еще я должен был искупить вину. С извращенным сладострастием я принялся придумывать себе наказания: не глазеть на парней в душе, это само собой. Ходить на все лекции в университете, даже на международное право. Завести девушку… Я жалобно поморщился — такое отторжение и желание улизнуть вызывала эта мысль. Вот оно — самое болезненное наказание, и я должен был его осуществить, чтобы смыть сегодняшний заслуженный позор. О да, барон фон Крамм, ваша любовь стоит сорок марок и не пфеннига больше. Я должен немедленно стать нормальным человеком. Мне срочно нужна подружка. Но даже тут я схалтурил — дочка соседей, друзей родителей, у которых я проводил летние каникулы. Смешливая, темноглазая и смугловатая девочка, которую я помнил еще сидящей в коляске в обнимку с куклой. Поближе сойтись с ней проще, чем знакомиться с девушками на танцульках и на вечеринках. Ведь с незнакомкой можно запросто ошибиться. И тогда рутинную процедуру знакомства и ухаживания пришлось бы повторять несколько раз до достижения хоть сколько-нибудь приемлемого результата. А когда Лиза сама проявила инициативу к сближению, просто велев прийти в ее комнату, когда родители лягут спать, я возбрагодарил небеса. Этот самый сложный аспект ухаживания отпал сам собой. Я счел, что от добра добра не ищут. Судьба меня хранила и страшно баловала — как иначе объяснить, что я по касательной прошел все стадии ритуала обхаживания девушки, срезая углы и почти не прилагая усилий, не терзаясь и не ломая свою натуру. Я был искренне благодарен Лизе, когда она так же легко и без мелодраматических поз согласилась стать моей женой. Тогда, заручившись согласием Лизы и наших семей, в качестве награды я стал позволять себе небольшие послабления режима. Как щитом прикрываясь официальным статусом жениха, я снова начал глазеть в душевых теннисного клуба. Даже тот крохотный практический опыт пошел мне на пользу: я стал замечать больше, чем раньше. А ведь первое время после случая с Генрихом я сказался больным и две недели не появлялся на тренировках, страшась ненужной встречи. Потому что не был уверен, что смогу держать себя в руках и делать вид, будто ничего не произошло. Но и вне стен клуба я снова поглядывал на симпатичных мужчин на улицах, в парках и в театрах. Особенно привлекали меня люди артистических профессий — яркие и смелые, как экзотические птички, залетевшие в наш серый, деловитый Берлин. Наконец, я даже сообразил, что означают эти задумчивые взгляды Билла Тилдена. И тщательно поддерживал этот тлеющий огонек неопределенности между нами. Но в одном я был тверд — больше ни разу я не позволял своему интересу к мужчине выйти за рамки переглядываний, соприкосновений плечами и многозначительного молчания. *** Но Серж раскрошил этот тщательно взращенный за год панцирь. Виной ли тому курортная расслабленность и непривычная обстановка? На отдыхе, вдали от дома, ты как будто немножко не ты, а другой человек — независимее, смелее и свободнее. Эта курортная личность существует ровно до тех пор, пока не настанет пора последний раз попрощаться с морем и вернуться обратно в осенний Берлин. Уже к утру я совершенно перестал злиться на его домогательства. Тогда это случилось слишком внезапно, и я глупо растерялся, убеждал я себя. Более того, какой шанс на идеальный, волнующий, на пределе мечтаний курортный роман я рисковал упустить! Нужно разыскать Сержа и всё объяснить. Я не собирался рассказывать ему унизительную историю про Генриха. Но надо было дать понять, что мне по-прежнему приятно его общество. И я не возражаю, если он снова захочет немного потрогать меня, раз это доставляет ему удовольствие. Придя к такому хорошему компромиссному решению, я прихватил скакалку и отправился в “наш” зал выполнять свои гимнастические упражнения. Но Сержа там не застал. Спрашивать о нем у администратора отеля я не решался, чтобы не демонстрировать слишком откровенный интерес. Вдруг Серж Лифарь и правда так известен в кругах гомосексуалов, как намекал Жан? Серж теперь мерещился мне то здесь то там, так мне хотелось с ним поговорить. Но я еще был в силах соблюдать чувство собственного достоинства и не бежал сломя голову проверять, когда похожий стройный силуэт мелькал среди полуобнаженных тел на пляже, на причале с лодками и гондолами или в холле отеля. Чем дольше я не видел Сержа, тем больше собирался позволить ему при встрече. Если поначалу я честно намеревался предложить ему максимум несколько минут наедине, то через пару часов был заранее согласен на что угодно. Таким образом, мысленно я полностью капитулировал и искал победителя, чтобы поставить его в известность и вручить ключи от сдаваемой крепости. Но, как назло, Серж просто испарился. *** — Вот умора, — громко шептала Лиза, сжимая мой локоть. — Ты только посмотри на эту дурищу. В такую жару, а вырядилась как на бал. Готова поспорить, что на ней еще и корсет. Мы с женой лениво фланировали рука об руку по улочкам и набережным острова Мурано. То взбирались на горбатые мостики, то углублялись в удивительно живописные переулки, заглядывали в каждую церковь и просто каждую гостеприимно распахнутую дверь. Дневная жара начинала спадать. В фигурах вышедших на променад туристов уже проступала эта добрая расслабленная томность — предчувствие вкусного ужина и последующих вечерних развлечений. Я послушно вынырнул из путеводителя (“Слева от церкви внимательный турист увидит фонтан, украшенный фигурами двух влюбленных. Старинная городская легенда гласит, что...”), который пытался читать на ходу, и обернулся в указанном направлении. Но разодетая дама не получила моего внимания, потому что в нескольких метрах впереди я увидел Сержа. Это была наша первая встреча за два дня моих безрезультатных поисков. Но сейчас он был прямо передо мной. Облаченный в прекрасно сшитый кремовый летний костюм, загорелый, сияющий здоровьем... Да еще не один, а в обществе похожей на кинозвезду высокой породистой блондинки. Присутствие рядом с Сержем этой женщины рушило мои планы. Мелькнула малодушная мыслишка пройти мимо, а потом много дней мазохистски наказывать себя за ошибку… Убрав путеводитель в карман, я подхватил жену под руку и как намагниченный потянулся к Сержу: — Пойдем, надо поздороваться. — С кем? — не поняла Лиза, едва поспевая за мной. Артиста она не узнала или не успела сообразить, что это тот самый господин, про которого травил непристойные байки Жан. Серж, к моему разочарованию, никак не отреагировал на мое появление. Ни проблеска удивления, ни недовольства, ни радости... Но главное, он был здесь. — Я уже думал, вы съехали из отеля, — услышал я свой голос. — И вас больше нет в Венеции. — Почему вы так подумали? — польщенно проворковал Серж, но тут же принял строгий вид. — Как видите, нет. Повисла пауза. — Мадам…. — чувствуя себя глупым щенком, пристающим к занятым людям, я поклонился белокурой красавице со смутно знакомыми чертами лица. В прошлый раз Серж ничего не говорил о том, что находится на отдыхе со спутницей. Быть может я не так понял его жест в лодке… Я так много думал о тех нескольких минутах, что уже ни в чем не был уверен. Наверное, это я насквозь испорченный человек, всюду видящий пошлость. А Серж всего лишь дурачился и не имел в виду ничего запретного, когда полез ко мне в штаны. Выходит, зря оскорбил его резкостью. Хотя трудно предположить, как еще можно было бы истолковать этот жест. Я совсем запутался и жалобно смотрел на него, моля о помощи и подсказке. Между тем последовал ритуал взаимного представления наших дам: — Серж, мадам, познакомьтесь с моей женой Элизабет. — Наташа, это тот самый юноша, о котором я тебе говорил… — Серж сделал какой-то неопределенный жест. — Барон, это княжна Натали Палей. Или, если так будет более привычно вашему немецкому уху, графиня фон Гогенфельзен. Ни одно из этих громких имен ничего мне не говорило. Княжна Натали молча подала мне руку, но взгляд ее серо-зеленых глаз был внимательный и лукавый. Так смотрят на человека, о котором много наслышаны, но вживую видят впервые. Интересно, что обо мне рассказал этой красавице Серж? Лиза глядела на новых знакомых, сложив губы в немое восхищенное “О!..”. В отличе от меня она, кажется, узнала даму. — Я видела вас в кино! — выпалила она, жадно разглядывая Натали с ног до головы. — Благодарю, — Натали рассеянно кивнула Лизе и снова с благосклонным любопытством посмотрела на меня. Тем временем вниманием Лизы завладел Серж. Ее скромно протянутую для рукопожатия руку он изысканно облобызал, глядя на нее снизу вверх из-под полуопущенных ресниц. Лиза зарделась даже сквозь загар. Еще бы, мрачно подумал я, если бы он так смотрел на меня... — Элизабет, ведь вы позволите называть вас так? — Серж подставил ей локоть, и Лиза с готовностью уцепилась за него, безбоязненно оставляя меня тет-а-тет с красоткой-актрисой. — Что вам больше всего нравится в Венеции? Готтфрид рассказывал, что вы похвально интересуетесь всем новым. Это была откровенная ложь. Я не обсуждал с ним Лизу. Но моя независимая, самостоятельная супруга, отрицающая старомодные, “унижающие роль женщины” расшаркивания, польщенно заулыбалась и ответила в том духе, что ей нравится здесь всё. И город и люди. Мы продолжили прогулку двумя парами. Чуть впереди хохотала Лиза, а Серж что-то увлеченно ей рассказывал. Я, совершенно забытый, завистливо следил за ними глазами и едва поддерживал разговор со своей прекрасной спутницей. В отличие от крепкой, сильной, круглолицей Лизы, тонкая и изысканная Натали куда больше походила на эталон арийской красавицы. Вдвоем с Сержем они составляли исключительно красивую в своей контрастности пару. Я скис еще больше. — Как вы находите Сержа? — спросила Натали. Его имя она произносила необычно: “Сереожа”. — Он интересный человек. — Я был сама дипломатичность. — Вам… повезло. — О, — загадочно улыбнулась Натали, — мы старые добрые друзья. Не выношу мужчин, которые смотрят на меня голодными глазами и разве что не капают слюной, как собака при виде куска мяса. — Она напряженно передернула плечами. — Но Серж не такой, за это я его и люблю. И, кажется, вы тоже. Мне это нравится. Она замолчала, пытливо глядя на меня. Но я был слишком взвинчен и несчастен, чтобы поддерживать такую пикантно-интеллектуальную беседу. У меня на глазах Серж уже обнимал Лизу за талию, а жена в ответ закинула ему руку на плечо. Они оживленно болтали, и сторонний наблюдатель не догадался бы, что они знакомы не более четверти часа. Мне этого сияющего дружелюбия и внимания не досталось. Какой же я идиот, что едва не наделал глупостей. А ведь я бы почти готов выбросить белый флаг… Этот дамский угодник вызвал бы меня на дуэль, а то и сдал бы полиции. И был бы прав. Перед ушедшими вперед Сержем и Лизой обнаружилась преграда в виде небольшой лужицы. Лиза шагнула было в сторону, чтобы обойти препятствие, но Серж сделал какое-то неуловимое взгляду движение, удерживая ее. Я не успел сообразить что происходит, как он уже галантно подхватил восторженно взвизгнувшую Лизу на руки и перенес через препятствие. Натали и бровью не повела, глядя на это непотребство. Но для меня это стало последней каплей. Коротко извинившись перед ней, я в два прыжка оказался рядом с этой сладкой парочкой. — Элизабет, что ты себе позволяешь? — раздраженно зашипел я. Только потому, что вокруг фланировали другие туристы, я не сорвался на крик. — Это неприлично! Это абсолютно неприлично так себя вести, да еще у меня на глазах! Вы, — я обернулся к приподняшему брови, но совершенно не выглядевшему пристыженным Сержу, — тоже поимели бы совесть, а не обхаживали чужих жен! — Что это ты раскомандовался? — Лиза покраснела и уперла руки в бока. Я видел, что она удивлена моей вспышкой. И защищается, нападая в ответ. — Что хочу, то и делаю! Не в девятнадцатом веке живем! И мы не делали ничего плохого! Если бы я действительно хотела что-то скрыть от тебя, то сумела бы сделать это так, чтобы ты ни о чем не догадался! — Немедленно идем домой! Не желаю обсуждать это здесь! — я хотел поймать ее за локоть, но Лиза зло оттолкнула мою руку. На нас уже начали с интересом поглядывать прохожие. Серж трепыхал ресницами и жадно ловил каждое слово. И только Натали деликатно заинтересовалась витриной сувенирной лавки. Нельзя было так глупо и подло срываться на жену, но я никак не мог остановиться. Не знаю что на меня нашло. Будто разом вскипело и хлынуло через край все давно накопившееся — недосказанности, разочарования, сомнения в себе, обманутые надежды — такие, которые сами по себе преступны. Мне на плечо мягко легла ладонь Сержа: — Ну же, ну же, милый мой Отелло, не бушуйте так, — Серж радостно улыбался. Похоже, эта безобразная сцена его изрядно позабавила. Натали, в свою очередь, поманила колюче насупившуюся, готовую снова ринуться в бой Лизу и повела смотреть что-то в витрине магазина. Нас разводили по углам как двух собак, какой позор. — Вы, наверное, больше никогда не захотите знаться с таким неврастеником, — я был совершенно убит, унижен и раздавлен. Серж отконвоировал меня на десяток шагов в сторону и усадил на скамейку. Сам он уселся рядом, элегантно вытянув ноги и скрестив щиколотки. — И будете правы. — Вы так мило разволновались, — он, разглядывая меня, с каким-то новым благосклонным интересом. Почти так же, как в день нашего знакомства. Я чуть воспрял духом. — Мой котушка, царствие ему небесное, тоже был ужасным ревнивцем. Случалось, ревел как Зевс-рогоносец, стоило мне просто сказать несколько слов какому-нибудь симпатичному юноше вроде вас. Я невольно улыбнулся, вообразив эту картину. За последние дни я навел некоторые исторические справки и уже хорошо знал, кем был человек, которого Серж так по-домашнему называл “котушкой”. — Ну вот, вы мне гораздо больше нравитесь, когда улыбаетесь. У вас чудесная улыбка. Так что бросьте ходить с видом чопорной старой девы, которая неделю не может забыть, как застукала служанку, целующуюся с шофером. — Вы простите меня? — вполголоса задал я давно мучивший меня вопрос. — Зависит от того, за что вы просите прощения... — Серж зажмурился и запрокинул голову, подставляя лицо морскому ветерку. Произнести это вслух на улице я не решился. Но я чувствовал, что сейчас хороший момент, минута чуть возвращающегося доверия. Совсем как тогда, на Сан-Микеле. — Мы можем поужинать вместе? Я имею ввиду, без наших дам. *** “Ни в чем себе не отказывай, сынок”. Разгар проводов на Центральном вокзале Берлина. Я успел совершенно ошалеть от происходящего и лишь вымученно улыбнулся, когда меня поймал в объятия и мокро облобызал дед моей новобрачной. И заговорщицки сунул мне в карман сложенный листок бумаги. Я же мечтал лишь о том миге, когда двери купе отделят нас от армии родственников, и не придал значения этому эпизоду. И только через несколько дней, томясь в очереди в ожидании свободной гондолы, выудил из кармана эту бумажку и развернул. И присвистнул. Это оказался чек на сумму, позволяющую купить еще один автомобиль в довесок к новенькому “Опелю”, уже преподнесенному мне на свадьбу от родителей. Я не сказал Лизе об этом, поскольку решил, что это слишком щедрый дар. И следует вернуть его деду по возвращении домой. Но теперь мне хотелось произвести впечатление на Сержа. Все самое лучшее, ведь меньшего он не заслуживал. Хрустящие белые скатерти, свечи, дворцовые интерьеры, предупредительные официанты и самые изысканные блюда — все это было в ресторане на площади Сен-Марко. Я ловко отпросился у жены на весь вечер. Солгал, что будет деловая встреча на счет моего возможного участия в теннисном турнире в Равенне. А перед этим мы помирились после вчерашней ссоры. — Как интересно, — Лиза, принялась рассуждать вслух. — Этот месье Лифарь из Франции такой симпатичный. Жан говорил, что он из этих. — Каких — “этих”? Поясни, пожалуйста. — Всякий раз, когда я вольно или невольно оказывался участником подобных разговоров, во мне просыпалось что-то мазохисткое. Желание услышать, как ужасны и отвратительны подобные люди. Мне нужны были эти напоминания — чтобы в минуты слабости одергивать себя. Ведь я же не хотел был презираемым отщепенцем. — Их тех, которые любят мальчиков, глупый, — снисходительно пояснила жена. — Наверное, Жан что-то напутал. Я не считаю, что Жан специально возводил напраслину на незнакомого человека, просто пересказал нам чью-то сплетню. Но ты же сам видел, какой месье Лифарь милый, галантный, обаятельный, любезный. Чрезвычайно приятный мужчина. Да к тому же такой красавчик… Я хмыкнул. Но Лиза тут же предупреждающе вскинула руки: — Только не закатывай больше сцен ревности. Ты вел себя ужасно глупо. — Не буду. И я уже извинялся. Но что, если он просто прикидывается белой овечкой, а на самом деле и впрямь любит мальчиков? Как ты считаешь? — мне и впрямь хотелось услышать мнение Лизы на этот счет. — Если так, то среди гомосексуалов встречаются очень обаятельные. Я бы не отказалась иногда с ними знакомиться. Но несмотря на это полублагословение, собираясь на встречу с Сержем, я предпочел не упоминать его имени. Лиза великодушно отпустила меня заявив, что, в таком случае, пойдет погулять с Жаном. Возразить — означало бы снова поругаться. Хотя мне не слишком нравилось это постоянное присутствие Жана рядом с нами, особенно его насмешки в адрес Сержа, которые я принимал на свой счет. Последний такой выпад Жан предпринял за завтраком, привычно подсев к нам с Лизой на террасе отеля. Он уже оделся в легкую хлопковую рубашку для похода на пляж, где, обнажившись до почти непристойно-узких купальных трусов, старательно обжаривался каждый день, будто стараясь запастись десятком слоев загара на год вперед. Но красно-бурый оттенок его кожи казался мне совершенно неаппетитным. И не шел ни в какое сравнение с мягким бронзовым сиянием кожи Сержа. Лиза считала иначе. Она с удовольствием каждый день ходила с ним на пляж и все уговаривала меня тоже выйти позагорать, чтобы стать “как Жанно”. Ого, он у нас уже Жанно. Но я неизменно отказывался, предпочитая эти несколько часов между завтраком и обедом посвящать дополнительным тренировкам. Или поискам встреч с Сержем Не знаю, о чем эти двое сплетничали, часами валяясь на песке, но Жан демонстрировал похвальное знание всех наших новостей. — Что-то наш балетный голубок совсем разошелся и распустил перья, — констатировал Жан, когда Лиза выложила ему историю вчерашней встречи на прогулки. Спасибо хоть, умолчала о моей выходке. Я помалкивал, не вмешиваясь в их беседу, и пил уже вторую чашку обжигающего черного кофе. — Непонятно только, чего это он к тебе так прицепился. Насколько я знаю (теоретически, само собой!) манеры этой братии, они так фасонятся только друг перед другом. Как подумаю, что тебе пришлось вчера вытерпеть… — Он скорчил комично-сочувственную рожицу. — Вся эта пошлая сахарная галантность манерного педика. Страшно смешно и пахнет нафталином, правда? — А как бы ты продемонстрировал девушке, что она тебе интересна? Так, чтобы это не было старомодно? — Лизе стоило лишь бросить взгляд на раскрытую пачку сигарет, и Жан в мгновении ока уже потянулся к спичкам. — О, я бы воспользовался любым случаем остаться с ней наедине. Зачем тянуть, если оба знают, чего хотят? Лиза промолчала. И Жан, не дождавшись ответа, чуть ли не впервые за все время вспомнил об еще одном слушателе: — А вы, Жоффруа, что думаете об этом? На вашем месте я бы не позволил такому существу вертеться рядом с приличной девушкой. — Но он был само внимание и предупредительность к даме, — я не удержался и вступился за Сержа. “До твоего появления и Лиза так считала”. — И не делал ничего неприличного. Почему вы так ненавидите гомосексуалов? — Я их не ненавижу, но они позорят звание мужчины, — Жан всплеснул руками, будто я попросил объяснить мне, почему солнце встает на востоке и садится на западе. — Взять для примера меня или вас. Мы ведем себя как подобает представителям нашего пола. Мы продвигаем в массы эстетику здорового спорта. А этот месье Лифарь... Скакать по сцене перед публикой в обтягивающих колготках, с размалеванной рожей? Занятие для полуженщины, не более. Так что пусть якшаются с собой подобными и не лезут к нам… Кстати, вы знаете, что в вашем отеле помимо Лифаря живут еще два таких фрукта? Лиза с готовностью обратилась в слух. — Я их видел вчера вон за тем столиком. Английский поэт с немецким именем, как его там… Он отдыхает здесь со своим юным, прости господи, любовником. Живут в одном номере, совершенно никого не стесняясь. Я бы на них внимания не обратил и не узнал, но они так громко ссорились, что невозможно было не заметить. А потом тот, второй, вскочил, швырнул в поэта салфеткой как какая-нибудь истеричка и в слезах убежал. А поэт, вообразите, кинулся за ним следом. Это напомнило мне сцену, которой я стал свидетелем на днях. Я бродил по отелю в надежде на случайную встречу с Сержем и набрел на джентльмена, судя виду и речи — английского туриста. Он колотил кулаком в запертую дверь номера: — Стивен! Немедленно открой, а то хуже будет. Из-за двери доносились неразборчивые ответные выкрики, нечто в том духе, что нет, никогда, говорящий лучше умрет там от голода и жажды, чем еще раз позволит тому второму джентльмену прикоснуться к себе… Я заинтересованно прислушался, но тут англичанин обернулся и увидел меня. Пришлось потупиться и поскорее пройти мимо. — Жаль, что я этого не видела, — захихикала радостно раскрасневшаяся Лиза. — Покажешь мне их, если снова встретишь? — Да ты сама их узнаешь, — ухмыльнулся Жан. — Один маленький, страшно тощий и слабый, размалеван, завит и разряжен как девчонка. Ведет себя соответственно. Второй — высокий такой, спортивный. С выправкой — явно бывший военный. По возрасту, наверное, в отцы годится первому. По виду совершенно не похож на “рыбку”, очень приличный джентльмен. Но когда его “девочка” закусывает удила или капризничает, то совершенно себя забывает и сам начинает скандалить и кричать. Лиза снова согласно захихикала, а я хмуро возил ложечкой по кофейной гуще на дне чашки. Ничего смешного. И это так грубо — потешаться над чужими бурными эмоциями. Должно быть, у этих двоих за спиной много драм и любовных трагедий. Не то что наш с Лизой рассудочный, приятный и комфортный союз. Но эти два мужчины все равно вместе. Мне бы тоже хотелось увлечься так, чтобы забыть обо всем на свете и творить глупости ради своего возлюбленного. *** Хотя мы с Сержем и жили в одном отеле, но в ресторан прибыли по отдельности. Я бы предпочел тихий угловой столик или даже отдельный кабинет. Мало ли, кого из многочисленных знакомцев родителей можно встретить. Но Сержу непременно нужно быть в центре внимания. Согласно его указаниям, я занял столик у огромного, ярко освещенного окна, откуда открывался живописный вид на громаду собора. Серж, то ли из артистического кокетства, то ли по рассеянности, опоздал на четверть часа, застав меня уже перебрать в уме с десяток возможных причин его отсутствия. Доминирующей версией было: “Сидит где-нибудь с Натали в баре, пьет коктейли и рассказывает ей анекдот про одного идиота…” Но вот он появился в дверях, и я немедленно простил ему свои мучительные размышления. Петлицу шелкового фрака с белоснежной, накрахмаленной до панцирной жесткости, манишкой, он украсил вызывающе пышным, разлапистым цветком шиповника. Второй такой цветок он держал в руках. И когда я привстал ему навстречу чтобы поприветствовать, с самым серьезным видом таким же манером приколол его мне на грудь. — Благодарю. А что вы хотите этим сказать? — улыбнулся я, осторожно трогая прохладные, до головокружения сладко пахнущие лепестки. То, что их недавно касались пальцы Сержа, придавало им особую значимость. — Я не силен в языке цветов. — Куст шиповника рос рядом с домом моего детства. Очень далеко отсюда. — Серж опять говорил загадками. Кажется, он решительно не мог изъясняться как есть, без скрытых смыслов. — Уже шесть лет провожу отпуск в Венеции, но никогда прежде не встречал его здесь, да еще в такое время года. И вот, не устоял и купил у торговки пару веточек. Теперь буду смотреть на вас, умиляться и размягчаться. Надеюсь, вы не злоупотребите моим настроением… слишком сильно. Легкое колыхание скатерти, и его маленькая, но сильная ладонь безошибочно легла мне на колено. Я сам был готов размягчиться от охвативших меня нежности и уверенности в абсолютной правильности происходящего здесь и сейчас. Я был чуть ли не до слез благодарен Сержу за красивый жест с цветком. Мелочь, но такая интимная и трогательная. Лиза, блюстительница идеалов женского равноправия, еще в начале наших отношений строго-настрого запретила дарить ей цветы, придерживать дверь, подсаживать в автомобиль (“Да я езжу быстрее тебя! Думаешь, я не могу без посторонней помощи забраться в салон?”). Соответственно, максимум нежных жестов, на которые я мог рассчитывать от жены, — это расправленный воротничок тенниски. А мне этого хотелось. Мне нравилось согревать Сержа в объятиях на Сен-Микеле, носить за ним букеты для Дягилева, помогать садиться в лодку. Мне понравился подаренный им цветок. Обязательно засушу его между страниц томика Шопенгауэра. Туда Лиза точно не сунется. Я хотел приносить ему завтрак постель, водить в театр и требовать помощи в выборе галстука. Но больше всего я хотел остаться с ним с глазу на глаз. Должно быть, вся эта гамма чувств отразилась у меня на лице, потому что Серж шутливо погрозил мне пальцем с острым, отполированным до зеркального блеска ногтем: — Раз уж мы здесь, надо отдать должное мастерству шеф-повара. А то нас сюда больше никогда не пустят. И сладкое в конце. Этот бесконечный ужин я помню как сквозь туман. Блюда были выше всяких похвал, но мне кусок в горло не лез. От близости сидящего напротив Сержа, от этих смутных обещаний. Когда он убрал руку с моего колена, чтобы взять у официанта меню, я подвинул ногу так, чтобы наши голени соприкасались под столом. Совершенно школярский жест. Но Серж бровью не повел. Напротив, его щиколотки сжали мою, пока он капризно выспрашивал у официанта, шампанское каких годов найдется в погребе ресторана. Серж тоже ел рассеянно и без аппетита, но как бы не из принципа заставил меня просидеть за столом почти два часа. А когда после мясного блюда и второй бутылки шампанского он снова потребовал меню, чтобы выбрать десерт, я не выдержал: — Нам пора. У меня не так много времени, пока жена не подняла тревогу. — Но я хочу хотя бы чашку чаю с кусочком сахара, — закапризничал Серж. — Я закажу вам чай в номер, — пообещал я, жестом прося у официанта счет. Вот я и произнес эти слова. До сего момента я старался не загадывать дальше совместного ужина. То, что может произойти дальше, оставалось из области мечтаний слишком фантастических, чтобы быть реальными. Но мечтам было не суждено сбыться. Мы замешкались в дверях, пропуская вперед увешанную драгоценностями старуху. Ее с черепашьей скоростью под руки почтительно выводили из ресторана похожий на давно заждавшегося наследника господин и сам метрдотель. Сзади выстроилось еще несколько собравшихся уходить гостей. Серж послушно стоял рядом со мной. Так близко, что я касался пальцами тыльной стороны его ладони. Тем временем вращающиеся стеклянные двери пришли в движение. И я испытал острейшее желание провалиться сквозь землю: в ресторан вошла принарядившаяся в расшитое стеклярусом вечернее платье Лиза. Да не одна, а под руку с Жаном. Француз для такого случая даже сменил легкомысленную рубаху на пиджак, едва сходящийся на его могучих плечах атлета. Я онемел. Я умер. Я пропал. Такого ужаса разоблачения я не испытывал еще никогда в жизни. Приключение с Генрихом так и осталось моим секретом, не то что теперь. И я даже не задался вопросом, почему замужняя женщина пришла в ресторан с посторонним мужчиной, не спросив позволения у законного супруга. — Готтфрид? Месье Лифарь, и вы тут?— Лиза тоже покраснела. Ее глаза забегали — Как неожи… — Я случайно встре... Мы бы так и стояли друг перед другом как два пойманных с поличным лгуна. Но со всех сторон напирали желающие войти или выйти из ресторана люди, никак не чувствующие трагичности нашего момента. — Раз уж мы все снова встретились, давайте присядем. У вас даже вкусы в выборе ресторанов одинаковые. Ведь вы знакомы с детства, верно? — Жан настойчиво подтолкнул нас обоих к столику. Я был благодарен ему за эту попытку разрядить обстановку и обратить все в шутку. — А вы, месье, неужели вы нас покидаете? — это уже к Сержу. Я в панике обернулся к нему. Но Серж если и был разочарован и напуган как я, то не подал виду и только покачал головой. — К сожалению, я спешу. Приятного вечера. Мадам Элизабет, господа. Единственный нечитаемый взгляд в мою сторону. Призыв наплевать на всех и следовать за ним? Призыв соблюдать осторожность? Я еще слишком мало его знал, и не смог расшифровать послание. А он уже скрылся за дверью, оставляя меня в обществе напряженно молчащей жены и слишком говорливого Жана. Он принялся многословно рассуждать об очаровании крепкой детской дружбы, пронесенной сквозь бурные отроческие годы осознания себя как личности. В каждом его слове мне слышалась издевка. Но я ее заслуживал. И тогда я принял новое важное решение. Судьба била меня по голове всякий раз, когда я тянулся к запретному плоду мужеложства. Это ли не знак? Готов ли я стать изгоем ради удовлетворения минутных телесных потребностей? Зная свою натуру, я понимал, что не принадлежу той породе отважных людей, которые с улыбкой и гордо поднятой головой несут печать презираемых и отверженных преступников. Меня это сломает. Мою мать это убьет. Я никто, просто студент, любительски поигравший в теннис. Я никому из сильных мира сего не нужен, и никто за меня не заступится. Моя защита от общественного осуждения — это мой брак. И я не готов был его разрушить. Мне до спертого дыхания хотелось быть с Сержем, но всегда чем-то приходится жертвовать. Будучи еще совсем сопляком, я сумел взять себя в руки после случая с Генрихом. Значит, должен, обязан справиться с собой и сейчас. Перерасти все это, как детские болезни. Как ни старался Жан, разговор не клеился. Едва выпив по дежурному бокалу шампанского, для меня уже далеко не первому за этот вечер, мы все засобирались домой. — Я не буду спрашивать, что это означало и почему ты мне солгал, — заявила Лиза, едва мы остались наедине, без спасительной для обоих болтовни Жана. Она была напряжена, расстроена и сердита. — “Деловая встреча!” Ха! Я должна все обдумать. Но и ты не спрашивай меня, как я там оказалась. Захотелось, и оказалась. — Я не делал ничего плохого! — оправдания звучали жалко и бесполезно. Нужно было что-то более весомое как шаг к примирению. Что за злосчастный медовый месяц! Я был кругом виноват, но так же искренне раскаивался. — Клянусь тебе. — Не желаю ничего слушать. Спать хочу, — отрезала Лиза. И в первый раз за всю нашу совместную жизнь (и до, и после свадьбы) ушла переодеваться ко сну в ванную. Когда я сам начал раздеваться, из петлицы выпал забытый цветок шиповника, такой яркий и благоухающий. Теперь он выглядел как символ разврата. Удивительно, что ни Лиза, ни Жан не обратили на него внимания. Я положил его на перила балкона и смотрел до тех пор, пока порыв ветерка не сбросил цветок куда-то вниз, в темноту. Я мог гордиться своей решимостью исправиться — не позволил себе даже крохотной вольности, поборол искушение напоследок прикоснуться губами к нежным лепесткам. Но это маленькое жертвоприношение не облегчило моей участи. Надо ли говорить, что когда уже в кровати я попытался примирительно притянуть жену к себе, целуя в плечи и затылок, то получил только чувствительный тычок локтем в солнечное сплетение? Повторить попытку я не решился и послушно отодвинулся на другую половину кровати. Но я не сдамся. Заслужу прощение другими способами. Уже проваливаясь в сон, я видел перед собой Сержа. *** На следующий день, под предлогом необходимости ответить на накопившиеся письма и открытки, я малодушно прятался в номере до полудня. Даже пропустил утреннюю тренировку. Но повод был исключительный: Лиза все утро оставалась холодна и задумчива, а я боялся, что решимость моя вновь опасно пошатнется от встречи с Сержем. — Мне нужно отлучиться на несколько часов. А потом мы вместе пообедаем, хорошо? Вдвоем. — Я искательно заглянул Лизе в глаза. Жена взрогнула и растянула губа в неприятной усмешке. Но спросила только одно: — Во сколько ты вернешься? — К обеду. И мы пообедаем вдвоем, хорошо? Больше я ничего не смог от нее добиться и отправился на поиски ювелирного магазина с неспокойной душой. Этот план — откупиться подарком — уже не казался мне таким удачным, но ничего другого я придумать не мог. Мне ужасно не хватало доверенного друга, с которым я мог бы обсудить трудности своего положения. Но приходилось справляться самому. В крохотной, но чудовищно дорогой ювелирной лавке у церкви Сан-Джулиано я выбрал для жены подарок. Продавец уговаривал меня взять сережки или хотя бы модные парные броши. Но от слишком “старорежимного и унижающего образ современной женщины” подарка Лиза могла и отказаться, так что лучше ее не злить, особенно сейчас. Я остановил выбор на золотой булавке для шейного платка, украшенной маленькими изумрудами. Будет неброско, но стильно. Вручу ей подарок и во всем признаюсь. Прежде я всегда считал ее в первую очередь другом, здравомыслящим и надежным, а уже потом — девушкой. Как я мог об этом позабыть? Я должен честно рассказать ей причину моих тревог и сомнений в себе. Тогда она поймет, что я не лгу, что я борюсь со своими опасными склонностями. И она поможет мне быть стойким. Такой план выглядел намного более разумным и честным. Окрыленный, я поспешил обратно на Лидо. Хотя поначалу планировал оттянуть униженные попытки извиниться с помощью подарка до самого обеда. Направляясь к отелю, я внимательно прочесал взглядом пляж, где в эти часы она обычно проводила время с Жаном, но там Лизы не было. — Синьора баронесса взяла ключи от номера, — сообщил портье. Он хотел сказать что-то еще, но поколебался и сменил тон: — А еще для вас есть записка от другого постояльца. Записка была, разумеется, от Сержа. Я не стал ее распечатывать и опустил в карман. Еще одно доказательство моего доверия, которое я положу к ногам жены. Пусть прочитает ее первой, и мы вместе решим, как выкрутиться из этой щекотливой ситуации, в которую я чуть было не угодил. В лифте сегодня работал тот хорошенький смуглый лифтер. “Господин барон…” — пробормотал мальчик. В нарушение всей субординации он поглядывал на меня с явным интересом. Сговорились они все, что ли, искушать меня соблазнами? Даже когда я вышел на своим этаже, мальчишка тоже выскользнул из кабины, заблокировав дверь, и извлеченной из кармана тряпицей принялся сосредоточенно наводить блеск на железные рукоятки. Я кинул на него строгий взгляд и поспешил в наш номер. К моему удивлению, дверь оказалась заперта. Я озадаченно подергал ручку и тут услышал из-за двери какие-то звуки. Еще не понимая, что происходит, я постучал. За дверью мгновенно стало тихо. — Кто там? Я ничего не заказывала в номер, уходите! — Голос Лизы звучал из глубины номера странно напряженно. — Лиза! Ты чего заперлась? — я снова подергал ручку. — Это я. Снова стало тихо. Я забеспокоился и дернул дверь уже сильнее. Вдруг я опоздал со своим покаянием, мой чемодан выставлен к дверям, а Лиза сейчас скажет, что все решила и подает на развод… И что недели супружеской жизни для нее оказалось достаточно. В ожидании я даже нагнулся к замочной скважине, но изнутри был вставлен ключ. — Я… Сейчас. Не ломай дверь. Но мне пришлось еще с пару минут нервно переступать с ноги на ногу перед запертой дверью, прежде чем звякнула сперва цепочка, потом медленно повернулся ключ. Лиза стояла в дверном проеме. Босая, с пунцовым лицом, и напряженным взглядом. Из одежды на ней был только легкий халат. — Что случилось? Почему ты так долго? — Готтфрид. Это вышло случайно. Я все объясню... Растерянный и напуганный таким вступлением, я оттеснил ее плечом и заглянул в номер. Кое-как накрытая покрывалом кровать. Сваленная в кучу одежда. И торопливо застегивающий штаны Жан. От его всегдашней бравады не осталось и следа: — Господин барон, — залепетал он, — бес попутал… — Не ныть! — огрызнулась Лиза. — Жанно, веди себя как мужчина! Я замер в полной прострации. И только и мог, что хватать ртом воздух. Медленно сделал шаг назад, потом еще и еще. — Я должен побыть один, — выдохнул я, и со всех ног бросился прочь. Мальчишка-лифтер все еще ошивался на лестничной площадке, явно с упоением подслушивая. Прижавшись к прохладной решетке перил, я сидел прямо на ступенях лестницы парой этажей выше. И пытался понять, как мне теперь жить дальше. Мимо изредка проходили пренебрегающие лифтом постояльцы, подозрительно обходя меня по дуге. Но некоторые, преимущественно женщины, спрашивали, что случилось и не нужна ли мне помощь. Но я благодарил и мотал головой. Никто не мог мне помочь. Вся борьба с собой, все жертвы, самоограничения и благие намерения — оказались напрасны. Со стороны Лизы подвоха я не ждал. Но, быть может, зря я считал ее присутствие в моей жизни чем-то само собой разумеющимся и не подлежащим сомнению. С доверием и симпатией смотрел на подругу детства и не видел за ней самостоятельную молодую женщину, падкую на комплименты и удовольствия. Я неуверенно извлек из кармана письмо Сержа. Короткая записка на бланке отеля. “Если вы еще не отказались от обещания принести мне чашку чая с кусочком сахара, буду у себя в номере 112Б. Но прошу учесть, что я не пью чай после шести”. На моих часах было пять. *** Стараясь не расплескать на поднос ни капли из фарфорового чайника, добытого в буфете отеля, я скромно постучался в номер 112Б. Даже если Серж меня прогонит, мне доставило удовольствие выполнить еще один его каприз. — Ох уж эта тевтонская исполнительность, — засмеялся Серж, открыв дверь и оглядев меня с ног до головы. — Вы действительно принесли мне чай! Ну, что стоите как бедный родственник, заходите. Я шагнул внутрь и с любопытством огляделся по сторонам. Номер был больше нашего — всюду зеркала, позолота, ковры, мягкие низкие кресла с горами подушек, так и манили присесть или даже прилечь. Эта роскошь с оттенком мавританского стиля, как и все в отеле “Эксельсиор”, очень шла к экзотической смугловатой красоте Сержа. Сам хозяин был одет легко, но благопристойно: струящийся алым шелком халат, под которым угадывались такие же пижамные брюки. Босые ступни мягко утопали в ворсистом ковре. Я кстати вспомнил про коробочку с булавкой для шейного платка. Пожалуй, Сержу она подойдет лучше. И это будет правильно. Ведь он, в отличие от Лизы, ждал меня и прощал, когда я вел себя как идиот. — Я не только принес вам чай. Захотелось вам кое-что подарить. При виде коробочки Серж мило покраснел и восторженно заулыбался — не хуже записной кокетки, падкой на подарки от престарелого покровителя. Лиза бы на его месте отделалась бы сухим “спасибо, очень мило” и положила бы булавку на туалетный столик. А вот Серж разыграл целый спектакль. Он бережно взял у меня из рук коробочку и сперва полюбовался ленточкой с бантиком. Слегка потряс и разве что не понюхал ее. Сосредоточенно закусив губу, раскрыл. Восхищенно ахнул, с минуту рассматривал булавку на бархатной подушечке, будто не решаясь к ней прикоснуться. — Это мне? — В голосе Сержа был столько детского восторга, что у меня на глаза навернулись слезы от смущения и гордости за удачный подарок, и я покраснел не меньше его. Будто между делом купил еды голодному сироте, а тот начал благодарить. — Какое чудо! Я хочу, чтобы вы помогли мне ее надеть. Он придвинулся вплотную ко мне. У меня от волнения тряслись руки и потребовалось несколько попыток, чтобы приладить булавку к лацкану его халата. В процессе я уколол палец и хотел было сунуть его в рот, но Серж перехватил мою руку и очень серьезно слизнул капельку крови, глядя мне прямо в глаза. — Знаете, я был почти уверен, что вы не придете, — сказал он, когда мы наконец расположились на диване. Серж, поминутно трогая булавку, грел руку о чашку почти остывшего чая, я от своей отказался. — Испугаетесь. Я все смотрю на вас и никак не могу понять, что вы за человек, Готтфрид. То тянетесь как цветочек к солнцу, то обращаетесь в бегство так, будто вас к чему-то принуждают. — Мне больше некуда пойти, — я старался говорить сдержанно, но слова хлынули потоком. — Моя жена мне изменяет в наш медовый месяц. Потому, что видела меня с вами и решила… Или ей подсказали, а она даже не усомнилась. Я понял, что ничего о ней не знаю. Что она знает обо мне и как давно догадывалась? Как давно поняли вы? — Не сложно было понять, — Серж задумчиво взвешивал на ладони кусочек сахара. — Когда на вас так смотрят, не заметит только полный тупица. Но мне не очень-то приятно слышать, что вы пришли ко мне только потому, что вас бросила жена. Вас по головке погладить? Сводить в бар, чтобы вы там надрались до поросячьего визга? Простите, но нет, — И Серж выразительно отставил прочь недопитую чашку. Я потрясенно открыл рот. Но какой же я идиот... — Я вовсе не это имел в виду! Мне нужны именно вы. — Как объяснить ему, что я пришел бы в любом случае? Не сегодня, так через несколько дней, издерганный, замученный собственными обещаниями сдерживаться, еще более несчастный и запутавшийся, чем сейчас? Вот тогда это было бы совсем жалкое зрелище просителя, умоляющего делать с ним все, что угодно, только пустить в постель. А сегодня я шел к нему, собираясь с нежностью вручить все свои нерастраченные желания, фантазии, энтузиазм и готовность любить. Своим поступком Лиза освободила меня от обязательств перед ней. Раз она не нуждается во мне, я волен сам распоряжаться своими привязанностями. — А мне кажется, что вам нужна только удобная жилетка, — Серж обиженно поджал губы и повел плечами. — Потом вы побежите к жене, и до следующей семейной ссоры будете изображать примерного мужа. Спасибо за чай! Он сделал движение, чтобы встать с дивана и указать мне на дверь. Этого я допустить не мог и быстро потянулся к нему, хватая его руку и пылко поднося к губам. Даже пальцы Сержа пахли сладкими, почти женскими духами. — Я останусь, — удивляясь собственной смелости заявил я, пылко прижимая щекой к его ладони. По сути, кроме нескольких нескромных прикосновений в лодке, Серж все это время был очень осторожен. Все его речи был так двусмысленны, что в случае опасности он мог с легкостью отыграть назад, изобразив изумление или оскорбленную невинность. Я так не умел и дрожал от волнения: если я скажу, что он мне нужен, то уже не смогу сделать вид, что меня неверно поняли. — Не желаю быть разменной монетой в ваших играх, — продолжал сердиться Серж, отталкивая меня. Но почему-то даже не пытался встать с дивана. — Я не осмеливался найти вас раньше, потому что стыдился себя. Стыдился, что меня тянет к вам с той минуты, как вы вошли тогда в зал, — я снова поймал его за руки, удерживая на месте. — И что же изменилось? — полюбопытствовал Серж, хмурясь и глядя в сторону. — Впрочем, не имеет значения! Оставьте меня! Я пересел поближе, с благоговейным трепетом сгребая его в объятия. Серж принялся извиваться, его халат распахнулся, являя миру шелковую пижамную пару. Он действительно ждал моего прихода, и это вселяло уверенность: — Вы заставили меня понять, что желание быть с вами сильнее страха осуждения. Серж ничего не ответил, но мне наконец удалось поймать его губы — теплые и непривычные на вкус, совсем не такие, как у Лизы. А еще, по тому, как подрагивали уголки его губ под моими губами, я чувствовал, что он улыбается. Стоило мне слегка навалиться на него, как мы оказались распростертыми на диване: — Не верю! Всем вам нужно от меня только одно! — восклицал Серж, но блуждающая на его лице радостная улыбка и раскрасневшиеся скулы плохо увязывались с трагичностью этих слов. Удобно вытянувшись на диване, он продолжал причитать в том же духе, пока я вытряхивал его из халата и раздевался сам. Эта двойственность поначалу сбивала с толку, когда Серж то пылко обхватил меня обеими руками за шею притягивая к себе, то, будто спохватившись, отталкивал прочь, обвиняя в двуличности и эгоизме. Мне нравилось смотреть, как красиво он заламывает брови и изящным театральным жестом закрывает лицо руками. Он хорошо держался и еще некоторое время лежал в той же трагически изломанной позе, даже когда я, сам дрожа от предвкушения, накрыл ладонью замечательную выпуклость на его пижамных брюках. Приветственный отклик был совершенно определенный, и я принялся ощупывать его сквозь тонкую ткань. Мне безумно хотелось поскорее рассмотреть и исследовать его во всех подробностях, но еще больше хотелось добиться хоть какой-то реакции от Сержа. Но как я ни тормошил его, как ни целовал его руки и шею, просительно прижимаясь к нему всем телом, он оставался безучастен. И если бы не то зримое свидетельство заинтересованности, можно было подумать, что он едва терпит все эти обжимания. Так и не дождавшись помощи или подсказки, чего же он хочет, я стащил с него эти треклятые шелковые штаны и прильнул губами к его небольшому, но аккуратному члену, так ладно ложащемуся в ладонь. Серж наконец соизволил ожить и попытался принять сидячее положение: — Что вы себе позволяете? — вскрикнул он пронзительно и радостно. Еще один мученически-удовлетворенный стон я услышал, когда толкнул его обратно на диван, чтобы не мешал мне. Шума и стенаний он снова производил столько, что было ясно — я на верном пути. Но долго теперь я не мог и торопливо сполз с Сержа, чтобы отправиться на поиски масла или жирного крема. У артистических личностей, полагал я, наверняка полно всевозможных притираний. На трюмо в спальне я действительно нашел целый арсенал непонятных склянок и бутылочек. Были здесь даже коробочки черной туши и банки с пудрой. У Лизы не было и четверти этого богатства — я никогда не видел на ее столике ничего, кроме банки кольдкрема и палочки губной помады. Даже “Кёльнскую воду” она таскала у меня жалуясь, что вся женская парфюмерия — это один сплошной сладко-цветочный кошмар. Несколько растерявшись при виде такого изобилия, я схватил первый попавшийся флакон с надписью “масло” и поспешил обратно к Сержу. — Что вы делаете? — Он ждал меня на диване в игриво-изломанной позе, но едва я плеснул на пальцы остро пахнущую субстанцию, вдруг приподнялся на локтях. Я уже привычно толкнул его обратно на диван, но он снова сел, глядя на меня со странным смешливым и одновременно изумленным выражением. — Вы с ума сошли?.. — Вам не нравится запах? Пожалуй и правда довольно резкий. Похоже на бергамот… — Готтфрид, — Серж захихикал. — Это эфирное масло. Кажется, вы вправду вознамерились меня покалечить. Все еще посмеиваясь, он отобрал у меня склянку и вместо нее положил передо мной другую. Ту, которая все это время была у него в кармане халата. Залившись краской, я закрыл лицо руками. — Простите. Я… я давно этого не делал. — Давно, или?.. — смеялся Серж. — Но начали вы недурно. Ладно уж, идите сюда. Задавайте вопросы, если возникнут проблемы. Но я никак не мог взять себя в руки после такого конфуза, и вот уже Серж принялся утешать меня, делая это не в пример ловчее. Лицо Сержа раскраснелось от усердия, когда он увлеченно обсасывал и облизывал меня как леденец, оставляя на коже блестящие влажные следы слюны. А я зарывался пальцами в его густые, черные как воронье крыло волосы, то притягивая его к себе, то отпуская. Все в мире стало зыбким и не имеющим никакого значения, зато не было ничего важнее этого горячего рта, я начал тихонько извиваться на месте, мне хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Но по каким-то признакам Серж точно знал, когда надо остановиться. Я услышал собственный недовольный и жалобный стон. А тот, облокотившись на мои колени, с удовольствием рассматривал плоды своих трудов. К счастью, я помнил, что требуется делать дальше, если перед вами стоит на коленях обнаженный и в должной степени распаленный мужчина. Или это понимание пришло само собой, как заложенное где-то в глубине генах знание, приправленное образами с порнографических открыток, которые я тайком покупал в лавке букиниста. Но мальчики с открыток как правило были слишком тощими, бледными и изможденными (я подозревал, что не от хорошей жизни они соглашались позировать в таких образах), с туповатыми и бессмыслеными лицами. Все это никак не сочеталось с их смелыми позами в образах распутных греческих пастушков, спящих Нарциссов и томных Гиацинтов. А исполнители ролей Аполлонов и Зевсов щеголяли дряблыми телесами и кайзеровскими усами. Открытки же в современном стиле, изображавшие пары могучих боксеров или атлетов, не вызывали во мне требуемого отклика. Другое дело Серж — сильный, гибкий, прекрасно сложенный, он был лишен всех этих недостатков. Мне нравилась его загорелая кожа, твердость мускулов, его яркая и броская красота того типажа, который редко можно встретить в приличном обществе в Берлине. С какой готовностью он схватывал на лету, повиновался легчайшим направляющим указаниям и разыгрывал для меня все те сценки с неприличных открыток. Меня переполняли восторг и благодарность. В какой-то момент я перестал критически следить за собой и полностью отдался стихийным порывам, беспорядочно целуя Сержа, сливаясь с ним в одно целое, честно заботясь и о своем, и о его удовольствии. После мы лежали рядом накрывшись его халатом — перебраться в кровать, пойти мыться или начать заниматься какими-то иными рутинным делами означало бы разрушить момент. Остывающий пот неприятно холодил кожу, но мне совершенно не хотелось шевелиться. — Неплохо было, — благосклонно изрек Серж, грациозно потягиваясь, но тут же болезненно поморщился. В качестве извинения я немедленно прижал его к себе. Когда я вернулся в наш с Лизой номер, уже совсем стемнело. Поначалу я хотел остаться с Сержем до утра. Но неопределенность моей семейной ситуации была слишком мучительна и мне надо было знать, что ждет нас дальше. — Когда закончишь свой скучный семейный скандал, возвращайся, и мы сходим куда-нибудь поужинать, — напомнил он, поглаживая изумрудную булавку на лацкане халата. — Ты снова поможешь мне ее приколоть. Эти камни такого же цвета, как твои глаза. Шалунишка, ты специально выбрал именно их, чтобы я думал о тебе всякий раз, когда прикасаюсь к этой булавке! Я вернулся от самых дверей, чтобы поцеловать его еще раз. В нашем номере было страшно накурено. Горка окурков в хрустальной пепельнице свидетельствовала, что Лиза тоже неустанно размышляла о произошедшем. Она ждала меня, сидя в темноте. Но я сразу различил ее силуэт на фоне окна. Это было мне на руку и я не стал зажигать свет, боясь чем-то выдать себя — слишком умиротворенным взглядом, зацелованными губами или утомленной улыбкой, не вяжущимися с образом разгневанного супруга. — Полагаю, — крохотный огонек спички на секунду высветил лицо Лизы: строго опущенные уголки тонких губ, опухшие глаза, — нам надо внести ясность. — Было бы замечательно, — я тихо сел по другую сторону стола. — У нас на дворе одна тысяча девятьсот тридцатый год, — судя по тону жены, эту речь она готовила уже давно. — Пора оставить все эти средневековые предрассудки. С появлением современной контрацепции все это потеряло свой первоначальный смысл. Я смущенно закашлялся, но Лиза упорно продолжала: — Давай будем жить в ногу со временем. Никаких обид, ревности и прочей ерунды. Со своей стороны, я не буду против, если ты тоже захочешь… Графиня Наташа очень красивая, и ты ей понравился, я видела это. — Значит, мы оба вольны делать то, что хотим? — я медленно протянул руку через стол. — И защищаем друг друга от досужих сплетников? — И никаких взаимных упреков! — горячо подтвердила жена, скрепляя договор рукопожатием. — Как же мне с тобой повезло. *** Наверное это было дурно — так откровенно пользоваться полученным дозволением. Но Лиза, предлагая этот контракт, имела в виду собственную выгоду. И я старательно не замечал Жана, хотя его слишком свободные манеры были мне неприятны. Я просто тихо уходил, когда мне было нужно, и так же молча возвращался, зная, что не услышу упреков и неудобных вопросов. И это мне определенно нравилось. Один раз Лиза увидела меня на улице с Наташей и, судя по сложному выражению, поступившему на ее лице, сделала определенные выводы. Но я всего лишь сопровождал Наташу на осмотр Сан-Марко по просьбе Сержа, к которому в этот день нагрянула толпа балетных знакомых, а актриса не пожелала сидеть с ними. Я соблюдал разумную осторожность, но больше не прятался по темным углам. Мне понравилось ходить с Сержем на приемы, на концерты и просто бродить с ним по городу праздным туристом. Все мое время было посвящено ему. Даже наши утренние физические упражнения, такие разные по своей природе, мы выполняли вместе. Он — мягко вышагивая возле станка, я — прыгая через веревку. Своя прелесть была даже в школярских шалостях вроде потребности практически на виду у случайных свидетелей взять Сержа за руку или целоваться в сомнительно-укромном уголке. Однажды мы поздно вечером возвращались на Лидо после концерта, я нырнул в заросли южных растений, названий которых не знал. С неба светили крупные как россыпь пфеннигов на черной скатерти южные звезды. Невидимый, я смотрел сквозь ветки на важно прогуливающихся по набережной дам и господ. Нервы подрагивали от напряжения. Меня веселило, что никто из них не догадывается, какое маленькое преступление замышляется буквально у них под носом. — Готтфрид, где ты? — раздался шепот Сержа. Он напряженно вглядывался в темноту мимо меня. — Иди сюда, — позвал я. — Не хочу. Костюм испачкаю. И чего ради… Ох! Я поймал ее за плечо и затащил под эти колыхающиеся темно-зеленые своды. Мне нестерпимо хотелось его поцеловать, что я тут же и проделал, снова и снова ловя и отпуская его губы. — Ты сумасшедший, — прошептал Серж, но сам же обхватил меня за шею, нагибая к себе. Он ростом даже ниже Лизы, но она-то как раз была девушкой крепкой и рослой. — То дрожишь как олененок, то прямо посреди улицы… кустов... Так и не закончив свою мысль, он снова подставил мне лицо. Мне будет сильно не хватать его в Берлине, но медовый месяц в Венеции определенно удался. В письмах домой я радовал маму сообщениями, что совершенно счастлив в любви, а еще удачно нашел партнера для тенниса. Тот английский поэт, живший в нашем отеле со своим юным другом, играл очень неплохо для непрофессионала. Наконец-то мне встретился кто-то, у кого я не выигрывал за десять минут три сета подряд. С ним приходилось серьезно побороться, пару раз у нас доходило даже до тай-брейка. Мы играли каждый день под внимательным наблюдением печальной, маленькой, чахоточно покашливающей фигурки, прячущейся под огромным зонтиком от солнца. Нас не знакомили, но фингал под глазом у этого существа я мог разглядеть даже издалека. КОНЕЦ 10 мая -12 июня 2020