Кассета

— Я ухожу. Не могу больше. В тренерском кабинете, где было слишком тихо — как будто сами стены знали, что должно случиться, и оттого не пропускали посторонние звуки в комнату, не давая разрушить давящую, неприятную атмосферу, — эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Хотя, нет. Они оба — и он, и Ганчаренко — были готовы к этому, знали, к чему все приведет, чем закончится. Поэтому сейчас на лице тренера не было ни ярости, ни удивления — не было ничего, кроме глубокой жалости и искренней скорби, которые отражались на дне его черных, обрамленных зелеными, немного потерявшими яркость радужками, зрачков. Часы размеренно отбивали каждую секунду, а Федя считал их. Наверное, это стало привычкой — иногда столь раздражающей, что приходилось сжимать кулаки до боли, когда ногти впивались в кожу. Она была такой же как и у него — шершавой и грубой от вечных тренировок. От этой мысли Федя лишь болезненно, словно отравившись и чувствуя горечь во рту, приподнимал уголки губ. Возможно, он в последний раз сидел в этом кабинете. От осознания этого что-то опускалось на все его счастливые воспоминания о футболе и покрывало их темным, не пропускающим света материалом. Или, может, как смола, растекалось по ним, душило, не давая шанса вдохнуть свежий воздух, и падало вниз черными, тягучими, крупными каплями. Но Федя был обречен на это. Был обречен чувствовать это — у него не было выхода. Он не мог дальше играть, отдаваться играм полностью, как делал раньше, не мог чувствовать радость, когда пинал мяч. Он не мог забыться. Возможно, в этом и заключалась его слабость — он не мог перешагнуть через это и жить как раньше. Потому что его «раньше» были поцелуи в макушку, мимолетные и почти случайные касания, зарытые в волосах пальцы, медленно перебирающие их, разговоры поздней ночью о самом важном и о самом бессмысленном. Костя Кучаев был его «раньше». Он был частью его жизни, а сейчас... Как Федя мог просто идти дальше? — Я понимаю, — голос Ганчаренко звучал так глухо и тихо, что Федя, наверное, и не услышал бы его, не вынырни он вовремя из своих мыслей, как из омута. Не стал уговаривать его, просить подумать над этим решением — он и правда понимал. Понимал, что парень напротив него слишком сильно увяз в прошлом и никак не хотел отпустить его. — Иди домой, Федя. Со всеми документами мы разберемся завтра. Ты устал, — он поджал губы, словно хотел сказать что-то еще — намного больше, чем мог, — но остановил себя. Федя натянуто улыбнулся. Он слышал об этом едва ли не от каждого — вид у него, вероятно, действительно был ужасным: немного впалые щеки, темные круги под глазами, бледный оттенок кожи. Но тут не мог помочь отдых. Он должен был помочь себе сам. Море гниющих, отравляющих мыслей и воспоминаний — их нужно было убрать из головы. Но как он мог справиться с этим необъятным и бездонным морем совсем один? И никто не смог бы спасти его. Потому что тот, кто сумел бы, ушел. — Хорошо. Он через силу встал с кресла — ноги, казалось, не хотели выводить его из этого кабинета, а в горле появился липкий, удушающий комок. Нужно было попрощаться со всеми как следует, но какая-то невесомая и в то же время сильная нить тянула его туда. Он поговорит со всеми завтра и в последующие дни — скорей всего, подписание и оформление документов не пройдет за пару часов. Завтра он объяснит друзьям, почему уходит от них. Почему бросает свою карьеру футболиста, у которой, как многие думали — и он сам верил в это, — впереди большое будущее. Он не будет говорить, что этой боли слишком много, что она так и не утихла за все это время. Не расскажет, как просыпается ночью — нет, не с криками — со слезами, быстро текущими по щекам, потому что во сне его обнимали те самые руки, а до ушей доносился тихий смех, вмиг вызывающий сонм мурашек. Не признается, что до сих пор покупает его любимый чай и ставит на полку, ко всем таким же нетронутым пачкам, потому что сам такой не пьет. Федя не будет это говорить, но он найдет какие-нибудь слова, чтобы показать им, что это — его единственный путь. Он не хотел прощаться с ними всеми. Они стали второй семьей, чем-то, к чему так сильно привык, что отпустить просто не было сил. Но та боль затмевала собой все, она впивала в его плечи свои длинные, кривые когти и тянула назад, и Федя позволял делать это: он устало закрывал глаза, полностью отдаваясь ей, даже не пытался выбраться из этого моря, в котором безнадежно тонул. Невидимая нить натягивалась все сильнее, и Федя, рассеянно скользнув взглядом по напряженной и измученной фигуре тренера, вышел из кабинета. Здесь была мертвая тишина. Солнце собиралось садиться за горизонт — когда-то желтые и яркие лучи превратились в успокаивающие золотые, где-то мелькал теплый оранжевый. Тонкие линии света касались стен, тут же меняя их, очерчивали предметы на полках и словно передавали, вливали в них свой цвет. Даже не вглядываясь можно было заметить, как солнце проявляло большое количество пыли в квартире — она, помимо того, что толстым слоем покрывала все вещи, медленно летала в воздухе. Зачем он уже второй месяц платил деньги арендодателю этой квартиры, но сам заходил сюда очень редко, боясь острых, как тысяча ножей, воспоминаний? Федя прошел в зал. Он не знал, почему родители Кости до сих пор не забрали его вещи из квартиры, но не собирался у них спрашивать. Парень не мог смотреть им в глаза — он не хотел, чтобы вновь, как на похоронах, его захватило обжигающее чувство вины при одном взгляде на них. Он не спас их сына. Нужно было запретить ему выходить на матч, уговорить Ганчаренко не выпускать его, да даже запереть в какой-нибудь подсобке на ключ. Федя бы вытерпел его обиду, его гнев, но уберег бы его самого. — Ты не знал, Федя. Никто не знал, что так произойдет, — Дивеев крепко обнял его. Но он должен был почувствовать в тот день хотя бы что-то. Федя прикоснулся кончиками пальцев к нескольким книгам из книжной стопки — она была довольно большой — и прикусил губу. Костя любил читать. — Включи нормальный свет. Еще не хватало зрение посадить. — Мне все видно. А если и ослепну, то ты мне будешь читать вслух. — Я скорее пробегу тридцать кругов по полю, чем прочитаю что-либо из твоих книг. Все эти воспоминания, незначительные моменты и прикосновения оседали на предметах вместе с пылью. Федя не собирался убирать здесь. Он огляделся: в углу стоял видеомагнитофон — все такой же старый — создавалось впечатление, что вот-вот и он развалится на маленькие детали. — Зачем тебе этот хлам? — Чтобы воспроизводить кассеты, — Костя глупо улыбнулся. Был вечер, и они отдыхали после очередной изнурительной тренировки: Кучаев положил голову на колени Феди и иногда надолго прикрывал глаза, словно пытаясь целиком впитать в себя ощущение, когда Федя с особой теплотой перебирал пряди его волос. — Ну это я понял. А кассеты-то зачем? Все же в Интернете есть. Или, на крайний случай, хотя бы диски коллекционировал, — Федя погладил тыльной стороной ладони его щеку. — Ничего ты не понял. Диски — слишком просто. А вот кассеты... тут что-то особенное. Своя атмосфера, наверное? — Костя замолчал на момент, будто какая-то неожиданная идея пришла к нему. Его брови сошлись на переносице и вдруг резко поднялись вверх, делая глаза намного шире. — Я хочу граммофон! Конечно, стоит дорого, но ты представь... Купить еще виниловые пластинки, и по вечерам слушать какую-нибудь классику. Давай? — Давай, — он вглядывался в игривые искорки в его глазах. Федя готов был сделать и согласиться на все, что угодно, лишь бы видеть их как можно чаще. Рядом с видеомагнитофоном была полка с теми самыми кассетами — фильмы разных годов. Федя начал рассматривать их красочные упаковки, слегка наклоняя голову набок и читая названия. И тут он заметил одну кассету — она была без упаковки. Вытащив ее из стройного ряда и взяв в руки, он прочитал то, что было написано на приклеенной к ней бумажке. «Феде.» Он смог лишь судорожно приоткрыть рот. Чуть не выронив кассету из рук, он включил видеомагнитофон и телевизор и вставил ее туда. Тот тут же приятно зашумел, и Федя уставился на экран. Секунду перед его глазами играл с бликами от солнца черный цвет, а затем он услышал: — Привет, Федя. Парень вздрогнул всем телом — прошло несколько месяцев, а он уже начал забывать его голос. Перед ним был растрепанный, немного сонный Костя. Федя закусил нижнюю губу — наверное, проверяя, сон ли это — и уставился в экран телевизора так, как будто это могло дать ему надежду жить дальше. Хотя так и было. Костя сидел в своей комнате, его волосы были похожи на птичье гнездо, а в лице проскальзывала какая-то напряженность, несмотря на легкую сонливость, и одновременно безмятежность, спокойствие. — Если ты смотришь это, значит, меня уже нет, — он произнес это так просто. Будто в этом предложении не было ничего разрушающего и ломающего. — Я чувствую что-то, Федя. Что что-то случится со мной. Возможно, эта кассета так и будет пылиться на полке, а мы с тобой станем знаменитыми футболистами и состаримся вместе. Костя улыбнулся. Только при одном взгляде на его приподнятые уголки губ, на его лицо, Федю затрясло мелкой дрожью. Он опустился на пол, поджав колени и обняв их. Глаза становились влажными. Он знал? Знал, что оставит его? — Но, что бы со мной не случилось, — можно было заметить на щеке Кости тонкую блестящую дорожку, которую тот тут же вытер. Федя вдыхал все больше воздуха — его грудь поднималась — и сильнее сжимал губы, — я люблю тебя. Слезы коснулись его щек: они оставляли влажные дорожки, и те, соприкасаясь с воздухом, охлаждали кожу. Федя начал рвано выдыхать весь воздух, сильнее обхватив себя руками и сжимая до побелевших пальцев ткань джинс. Он чертовски сильно скучал по нему. Сейчас желание обнять его было как никогда самым сильным. Парень просто хотел уткнуться носом ему в шею, почувствовать теплую, мягкую кожу под пальцами и услышать, что все это — сон. Ему оставалось лишь всхлипывать и продолжать смотреть на экран. — Я бы столько всего хотел еще сделать вместе с тобой. Знаешь, я ведь тебя, и правда, так сильно люблю. И за то, что конец скотча не загибаешь, и за разбросанные в коридоре кроссовки, о которые я часто спотыкаюсь. Он старался звучать ровно, старался хоть как-то передать все то, что чувствовал на тот момент. Костя догадывался, что скоро умрет. Что именно он чувствовал? Как он мог улыбаться и шутить, когда ощущал, что конец близок? Федя перестал дышать — он хотел остановить слезы, но стало только хуже: они побежали еще сильнее, а голову словно пронзили копьем. — Просто хочу, чтобы ты помнил об этом. О том, что ты сделал мою жизнь лучше, и я ни о чем не сожалею, — он остановился. Его взгляд был неотрывен и казалось, что он стоял прямо перед Федей — от этого было больнее. — Время тебя не вылечит, Федя. Хотя, наверное, ты и сам знаешь. Просто позволь себе жить полной жизнью, хорошо? Я прошу только этого. Люблю, когда ты счастливый и смеешься. Федя невольно улыбнулся. Он взлохматил свои волосы и облизал губы — они были солеными. — Если я и умру, то последней моей мыслью будет то, насколько же ты у меня красивый. Черный экран вновь заиграл ломанными бликами.