Пуленепробиваемая нежность

Аляска остается детской игрушкой — шаром со снегом, гелием и домиками из пластмассы; хлипкое стекло трескается в ладони Вилланель, и та, кажется, даже не чувствует боли. Иногда она думает, что умерла годы назад в коридоре школы, стоило оборваться трели последнего звонка — бутафорски красная, искусственная кровь в ране между третьим и четвертым ребрами слева капает на лаковые туфельки и пачкает выпускную ленту, приколотую к платью. Ева (не) умирает в Риме, но остается глубже, чем когда-то болезненно засела под кожей Анна; протянутая меж женщинами нить рвется и, звеня, бьет Вилланель по губам, щеке, шее. (все, что она заслужила) Нити меж ними и не было никогда — Оксана по сути своей слишком упряма, чтобы это принять, чтобы перестать истово верить в свою же любовь/страсть/одержимость; она видит мир в категориях черное и белое, а Ева Поластри не в масть. Женщина вся — нарочито небрежный оттиск не из ребра, но из глины, и наемница ищет-собирает в той свои черты, находя сходство там, где его быть не может. Вилланель слышит: «прости, что разочаровала тебя», и это вразрез с придуманным ею сценарием (взятая напрокат машина, арендованный в горах домик и хэппи-энд с кропотливой починкой иррационального мира, пустившего трещину). Наемница не знает иной нежности, кроме пуленепробиваемой; боже мой, все ведь так просто: если у тебя есть пистолет — он должен выстрелить. Еве нужна не Аляска, но спокойная мирная жизнь; бездна в ответ на ее мольбы звонко хохочет, оглушая, и душит сильной, обманчиво нежной рукой с колечком на большом пальце. Засыпая ночами, Вилланель неизменно видит Поластри в Риме — мертвую, в пыли, грязи и чужой/своей крови; живая Ева стоит сейчас на мосту, а под ногами шумит и бьется о парапет Темза. Оксане страшно слышать собственный дрожащий голос и не хочется встречаться с женщиной взглядом; искренней всех признаний — Лондон, мерцающий тусклыми огнями в черной воде далеко внизу и чужие кудри с увязшим-запутавшимся в них сердцем. (все, что осталось)