Я буду здесь

Битый час ломаю голову над замысловатыми словами. Грубо, резко, как будто стеклом режут по стеклу. Графоманство. Я комкаю лист — да, в двадцать первом веке я все ещё пишу на бумаге, серьезно, потому что это, блять, живые стихи, они должны иметь своё материальное место, оболочку — и бросаю на пол. Тихо, в руке тлеет сигарета, в глаза бьет резкий свет от настольной лампы. За столом я как на единственном спасительном островке в этом море тьмы и невежества. Я поворачиваюсь на стуле, смотрю на постель. Спит. Видит какие-то сны. Про падение империи, государственный переворот, русалок и нимф, Сциллу и Харибду издыхающего русского рэпа — две площадки, под которыми прогнил и отсырел пол, тараканы вылезли наружу и мерзко хрустят под ногами. Он наверняка видит дичь, ведь об этом он мне говорит день ото дня. Я поворачиваюсь к столу. Не могу я писать легко и с азартом, у меня слова — тяжеловесные кирпичи, буквы набухают, наливаются кровью, как опухоли. С них хочется содрать корочку самодовольства, но заглушить свои мысли нельзя, отредьюсить мозг невозможно. Свои строки я выстрадал и выблевал. Они лежат некрасиво, даже неприлично, как колючая проволока, как открытый перелом. В них я рассказал все: бессонные ночи и похожие на котлованы круги под глазами, исписанные листы — тысячи, блять, миллионы; дрожащие коленки и учащённое дыхание, надвигающееся волнение от прерывистого «да», которое слетело с его губ долгожданным согласием; и потом — бухло, бухло, бухло, я щурюсь на свет от прожекторов и слепну, голос уже хрипит и не слушается, а впереди ещё пять треков, их ждут вот эти тысячи голодных глаз — глаза, горящие диким огнём, которым я бросаю кость со своего мажорского стола. БМ, интервью, новые лица, Англия, Европа – самолеты, самолеты, самолеты. И мучительный, сладкий, полный восторга стон — он так долго этого желал, так ждал, и вот наконец желанные руки скользят по его мягкому, как пластилин, телу, а я не могу удержаться и шепчу ему на ухо, что сегодня ему можно делать все. И передо мной рушится Великая Китайская стена, падает Пизанская башня, а египетские пирамиды забирают обратно в космос инопланетные корабли. В мире хаос, все перемешалось, как в миксере, переплелось, башня из слоновой кости трещит и осыпается крошечными осколками фейковых новостей и солипсизма. Кадры сменяются так быстро, что я не могу удержать хотя бы один и вдоволь насмотреться. Я рычу в микрофон, а он стонет себе в локоть и кусает фаланги пальцев... Я не поэт, в моей голове пурга, мусор, сраная война. Я компилятор и манипулятор. Я не понимаю, почему во мне так много «я», почему мысль не вытягивается из этого клубка змей, что шипят в голове. Не сплю, руки трясутся, нужно писать, писать, писать. Нужно сказать все это... — Че ты опять тут делаешь? — раздаётся голос за спиной. Слава проснулся. — Заебал, спать иди. Он говорит медленно, а мои мысли обгоняют его. — Пытаюсь что-то написать. Я поворачиваюсь и вижу Славу. Он сидит, трёт глаза. Так забавно растрепались у него волосы. Домашний, тёплый, близкий. — Да спать ложись, бесишь. Он укрывается с головой, а я бросаю тоскливый взгляд на свою писанину. Куча слов, рассыпанная по разным листам. Соединить бы это в одно. Уже через минуту я ложусь к нему. Слава не успел вернуться обратно в сон, поэтому повернулся ко мне и заебанно посмотрел в глаза. — Есть идеи? — Нет. Я глажу его по щеке. Едва касаюсь подушечками пальцев гладковыбритых щёк. — Напиши про себя через пять лет, — вдруг сморозил Слава и хмыкнул. — Интересно представить, куда тебя занесёт твоё эго. — Можно примерно догадаться, — отвечаю я, ненадолго задумавшись. Слава взглянул на мою улыбку озадаченно. — Ну и че? Депутатом станешь? Будешь заботиться о благе народа русского? Слава насмехается. Я цокаю языком и закатываю глаза, а рука уже путешествует по его шее. Слежу за ней взглядом. – Или альбом наконец выпустишь. Хоть фанатов на старость лет порадуешь! Сколько тебе тогда будет? Сорок? Пиздец, Янович, ну ты и дед. – Вообще, что угодно может быть, – отвечаю я, чувствуя, что в горизонтальном положении меня немного клонит в сон. – Пять лет – это много. – Да нихуя, – не соглашается Слава. Я слышу, как он нервно выдыхает. – Они пролетят быстро. И хорошо бы реально поставить себе какую-то цель... Не знаю... — Я буду здесь. Я обнимаю его, а в воспалённом мозгу болезненно бьет ядовитое «я», которое мне пришлось повторять много-много раз. Как бы хотелось выкорчевать его и хоть раз написать о «нем». — Че? В смысле, в кровати? А пролежней не боишься? Они стремные, фу. — Блять, Слав, — прерываю я и затыкаю ему рот рукой. Он вырывается, возмущённо хмурится, но хуй я отпущу. — Я хочу сказать, что буду здесь с тобой. В его глазах — изумление, потом тихая радость и усмешка. Он слюнявит руку, я с шумом выдыхаю и вытираю об его футболку. — Да у меня с тобой за это время совсем кукуха отъедет, — говорит он будто задумчиво, но глаза у него смеются, блестят — я вижу в них отблески фонарей на улице, они ещё горят, хотя скоро уже погаснут. Солнце встаёт. Появится первый луч – зеленый. — Тогда будем вдвоём отъезжать. Или зассал? Слышу, как мой голос становится все тише. И Слава это слышит — смеётся совсем тихо, как колокольчик. Он обнимает меня за плечи, и я чувствую его тёплую грудь – крохотный миллиметр между нами. — Хорошо, — соглашается он, а я уже падаю в сон. – Буду ходить к тебе в дурку и прикидываться здоровым. "Поймай меня, если сможешь" на минималках. – У тебя всегда это классно получалось. Медленно, мягко, как будто меня пропускают через тёплую и уютную трубу, я падаю вниз. Возможно, так чувствовали себя все мы, когда нас выталкивали на свет. Я засыпаю и вижу нашу спальню. Лучи глядят в окна, цветы на подоконнике тянут к ним свои листочки. В воздухе летают пылинки. И ничего больше не надо. Весна пришла.