Художник

...Бедный мой... Ты так устал... Ты истерзан. Ты слаб и растерян. Но сейчас я всему тебя научу — дышать, разговаривать, жить... Я открою тебе твое первое Сердце. Это Донор — самый главный и самый запретный знак. Самый опасный — и самый нужный. Прости меня, я причащаю тебя к нашему главному греху... Тьма рассеивалась перед взглядом Конрада, он ясно увидел островок, со всех сторон окруженный водой, дерево посреди него и под ним хрупкую девушку в сером коротком платье, с короткими, до подбородка, белыми волосами. Она говорила ещё что-то, но Конрад уже не слушал её. Только что он свалился от усталости прямо в мастерской, работая над картиной на библейскую тему, одну из заказанных Фарным костелом, а именно на тему чистилища, а теперь оказался здесь. В измученном и разбитом состоянии, совершенно обнаженный... Конрад поежился от холода в очередной раз. Из вещей при нем были только судорожно сжатые в руках кисть среднего размера и палитра, молодой художник так и вертел их в руках, не зная, куда пристроить. Резинка с волос тоже исчезла, они рассыпались по плечам. Чем-то это место было знакомо ему. Где-то он уже видел этот островок с деревом. Теплица... Кто вообще так мог назвать это холодное, серое пространство? ...И в своем теле Конрад не чувствовал тепла. Оно было синевато-серым, полупрозрачным, но вполне осязаемым. Сердце ясно виднелось на своем месте, билось медленно, но ровно и спокойно... и... второе сердце? Теплая волна пронеслась по телу. Ощущение тепла и свежести где-то в позвоночнике, между лопатками и в районе шеи... Конрад закрыл глаза, сосредоточился. Будто в два фиала в его теле, или скорее в две чакры, влили немного краски... но очень хорошей, качественной, Конрад никогда такой не видел. Глубокая, насыщенная свежая зелень и яркое, ясное золото. Зелень и золото. Дерево и девушка под ним. Целых два сердца вопреки всем законам природы... Конрад усмехнулся. Это сон – ему снится сон о «Тургоре», надо же. Один из друзей Конрада, Збышек, с которым сейчас они и работали над серией библейских картин, был яростным фанатом этой игры, просвистал Конраду ею все уши и даже подарил ему диск на день рождения. Конрад так и не успел её установить, слишком много было работы, он планировал сделать это, завершив свою часть заказа костела, получив гонорар, сделав какой-нибудь подарок любимой младшей сестренке, золотоволосой красавице Юльке, тоже учившейся на художницу, и устроив себе заслуженный отпуск. Но в итоге оказался раньше, да ещё внутри... интересно. - Ну, хоть не лысый, я бы очень обиделся... – хмыкнул Конрад, спускаясь с островка и пробуя ногой воду. – А водичка-то ни разу не тепленькая. Ладно, Тургор там или не Тургор, а на весь Промежуток яйцами сверкать как-то ну совсем не хочется. Как это было там... цвет из памяти – кто только так её назвал, это ж самые натуральные чакры, она даже не в голове – в сердца, там он должен прорасти, в тело... потом перелить в палитру... - Удобно это я её захватил, - ухмыльнулся, подбросив и поймав любимую палитру, Конрад, затем уселся в позу лотоса. Осторожненько, аккуратненько, не пролить ни капли. В районе сердец стало заметно теплее, когда в них втекли тоненькие ручейки золотого и зеленого. Закончив, Конрад поболтался по островку, нашел какой-то широкий длинный серый мешок, большой кусок такой же ткани и серую длинную ленту из мешковины. Художник проделал в мешке дыры для рук и головы, надел его на себя – мешок доставал до щиколоток, подпоясался лентой, повесил палитру через плечо за специально приделанный к ней ремень и набросил на себя большой кусок ткани на манер плаща-велеиса, завязав верхние углы на правом плече. Кисть Конрад заткнул за пояс, перед тем, как подпоясаться, лишнюю ленту он оторвал зубами и перехватил ею волосы на затылке. - Хоть не голый, - сказал он сам себе. – Это, конечно, не кожаный плащ на готичный манер, который я давно хочу заказать, и даже не мои рабочие шмотки... ладно, не привередничай, Конрад. Вполне себе древний жрец получился, сандалии бы ещё где раздобыть или ещё какую обувь... эх, где мои берцы... ладно, вперед. Конрад бесстрашно ступил в ледяную воду и направился в Промежуток. - Долбаные ушаны! – пробормотал Конрад, прячась за стеной и сжимая кисть как кинжал. Уже две вышеупомянутых твари попытались им закусить, но вышло немного наоборот, молодой художник заполучил в чакры немного пурпура и серебра. – Проснусь, принесу Витаутасу здоровый шмат ветчины. Если бы не длинная граненая рукоять кисти, сделанная из мореного дуба и довольно острая на конце, и не уроки боя стилетом, преподанные Конраду знакомым реконструктором за расписанный для грюнвальдского фестиваля щит, Конрад бы стал завтраком для жирных летучих мышей, но укусы на левой руке и плечах все же пришлось замазывать зеленью, благо она успела прорасти. Зеленью же, по рассказам Збышка помня, что это защитный цвет, Конрад сделал на себе боевую раскраску после второго ушана, но надежды особой на неё не было, даже меньше, чем на уже прорванный в одном месте мешок. - Это бы как ещё только проснуться... – Конрад вышел из-за стены, потер уже почти зажившее плечо. Укусы мышей были весьма болезненны, но вырвать из сна не могли, щипки за руку и вовсе ничего не дали бы. – Хотя... когда ещё такое приснится... интересно же... Перелив в освобожденное от золота сердце добытый пурпур, Конрад крутнул кисть между пальцев, сделал пару выпадов. Теперь он вполне мог дать отпор следующей порции ушанов, ну так, двум или даже трем. От плаща он избавился, разорвав его на полосы и обмотав ими корпус и предплечья, перед этим особенно густо расписав их и кисти рук зеленью. - Чувствую себя этим... внебрачным сыном католическо-буддийского кунг-фу-монаха из ордена опиздюлителей от ирокеза племени мапупу перед битвой, четок, томагавка и перьев только не хватает, - с ухмылкой подытожил художник. – Ещё б лук со стрелами или лучше роторный пулемет не помешал, но взять тут его, эх, негде. Скурвысына курва мать... Кстати о курвах, может, к Аве сбегать? Никто не ответил, кроме кружившего под потолком одинокого ушана. На сей раз обошлось без укусов, Конрад вовремя подставил кисть, а затем сбросил с неё дергающегося, с пробитой головой мыша, разбрызгивающего цвет вокруг себя. - Опять долбаный пурпур... – Конрад, недовольно скривившись, вобрал его в память, затем резко развернулся и направился к выходу из заповедника. - Говорить с чужой сестрой, обнажая тем самым её душу – табу, Младший, - продолжил Богомол. Конрад, сидящий на большом камне рядом с Хранителем, криво усмехнулся. - Нужны мне ваши сестры, как рыбе зонтик, - фыркнул он. - Э, мхм, Младший, а что такое рыба? – заинтересовался Богомол. - Из верхнего мира существо, - вздохнул Конрад. – Продолговатая, с хвостом и плавниками, живет в воде и дышит жабрами... братец, по пару капель серебра и лазури не одолжишь? Богомол с удивленной миной выдал требуемые цвета. Конрад смешал их на палитре и изобразил на плоском камне небольшого окуня. - Ну вот так она выглядит, - сообщил Конрад. – Это окунь, а ещё лещи есть, щуки и многие другие. Её есть можно, но невкусно, впрочем, кому как. Превосхищая твой следующий вопрос, зонтик, это тоже из верхнего мира, но уже вещь. Она на гриб похожа... ммм, скорее ты поймешь, если я скажу, что она похожа на дерево, на ветви которого ткань натянули... короче, не силен я в описаниях, мне опять же нарисовать легче. Богомол сам выделил Конраду ещё немного цвета, уже серебра и сирени. - Ага, спасибо, пойдет, - Конрад изобразил рядом с окунем сиреневый зонтик с серебристой рукоятью. – Зонтик служит, чтоб от дождя закрыться или там от сильного солнца. - А гриб, дождь и солнце, что это, Младший? – спросил Богомол. Конрад отвесил себе смачный удар ладонью по лицу. - Эххх, я сейчас все это циклов пятьсот рассказывать буду... – вздохнул он. – Да и рисовать все это толком нечем. Черт кошмарский. Короче, к чему я? Рыба ведь в воде живет, ей зонтик ни к чему. Так и вот я, на кой хрен мне чужие сестры, у меня своя в Теплице сидит, грустит. - А на кой хрен, как ты сам выразился, ты тогда мне Уту с пути истинного сбивал? – нахмурился Богомол. - Да мне бы по Промежутку дальше пройтись, - сказал Конрад. - Ладно, поговорю с ребятами, они тебя пропустят, а к чужим сестрам, Младший, больше не суйся, а то ведь обидеться можем, - заявил Богомол. – И расскажи-таки про дождь хотя бы. - Ладно, вы сами к Тепличной не лезьте, главное, - согласился Конрад. – И меня младшим больше не зовите, обидно же. - А как тогда? – спросил Богомол. - Художник, - ответил Конрад. - Так тому и быть, - Богомол поудобнее разместился меж камней. – Ну, так на что дождь хотя бы похож? - Представь, что с неба падают мириады капелек воды... – начал Конрад. - Ты мне ещё вот что скажи... – прервал Богомол. – А ты вообще точно брат? - Ну уж точно не сестра, - буркнул Конрад. - Нет, я не об этом, ты много знаешь об верхнем мире, - сказал Богомол. – Может, ты аватара Спящего? - А подгульфец его знает, - отфыркнулся Конрад. – Мудозвон ли я, которому снится, что он бабочка? Бабочка ли я, которой снится, что она мудозвон? Важно, что я сижу посреди мира, который в моем мире вообще в игре, болтаю со здоровенной неведомой фигней и рассказываю о вещах, которые даже для маленького ребенка сами собой разумеются. Так, на чем я там остановился? Очередная кучка шатунов разлетелась от связки Хагалаз-Пульс-Соулу, вызвавшей ослепительный взрыв пурпура. Конрад мрачно хмыкнул, поглощая цвет: футарк оказался вполне работающим и совместимым с местными знаками. Мешок давно стал рясой с высоким воротом, расписанной по сирени лазурным узором, обмотки на руках и груди обратились в зеленый с серебром прочный кожаный панцирь и такие же наручи, кисть удлиннилась, покрылась золотым узором, как и палитра, и обзавелась серебристым лезвием на противоположном волосу конце. В сердцах, бьющихся в унисон, переливались цвета, но их надежно скрывала сиреневая ткань рясы и зеленая кожа перчаток и сапог. За плечами развевался пурпурный плащ, волосы охватила янтарная диадема, и они обрамляли исхудавшее высоколобое лицо, заросшее короткой бородой. Конрад чувствовал, как сила бурлит в нем... но ему не для кого было быть сильным. Тепличная всегда ждала его, заботилась о нем, перешила его одежду, и вообще относилась к нему с любовью и нежностью, которых Конрад не получал в Верхнем мире ни от кого – даже от своей младшей сестры, похоже, его вообще презиравшей, думающей только о материальных вещах. Впервые художник почувствовал, что у него действительно есть сестра. В отличие от других сестер, которые спали и видели, как убить своих хранителей, Тепличная была слишком верна Конраду, слишком любила его и скорее умерла бы сама... Она и умерла. Отдав Конраду весь свой цвет до последней капли. Не помня тогда себя от горя и ярости, художник уничтожил Богомола и Яму, разорил несколько покоев и, ворвавшись в грот, напоил Уту янтарем, срывая на ней злость. Глаза его пылали страшным светом, а с кисти ручьем хлестал терракот, жуткая смесь янтаря и пурпура, и где падали капли этого яда, гибло все живое. Хагалаз следовал за Урузом, Иса замораживала сам воздух, вспышки Соулу выжигали все – деревья, недоростков, землю. А потом он, утратив почти весь цвет, рухнул без сил; его подобрал Орион, спас его и мудрыми словами помог успокоиться. Он предлагал отдать Конраду Оле, но тот отказался: золотокожая и в сравнение не шла с его милой Тепличной... и проснуться все не выходило. Теперь Конрад мрачно шагал по переполненному яростными, голодными хищниками Промежутку, рассыпая знаки и руны, а сквозь горе и отчаяние пробивалась злая мысль. Собрать весь возможный цвет, достичь тургора. Но не покидать Промежуток – а нарисовать Тепличную заново и отдать ей весь цвет, что останется, в свою очередь, помочь ей с прорывом. Эта худенькая девушка была более достойна солнца и жизни, чем он, посредственный художник... Он не имел права сейчас умереть от истощения. Это значило бы, что и для Неё не осталось бы надежды. Конрад стиснул зубы, мотнул головой, отбрасывая назад спадающие на лицо волосы. Он приближался к покоям Айи. На ворс кисти с обтянутой кожаной перчаткой ладони скользнула капля белого золота, смеси золота и серебра, более смертельной для сестры-разрушительницы, чем любой из этих цветов по отдельности. - Ты правда уничтожил Яму, - константировала факт Айя, приветствуя художника. – Что ж, внесем хаос в верхний мир? - Я внесу его лишь в твою жизнь, чудовище, - Конрад наклонился к Айе, белым золотом выписал на её груди Беркану. Ростки смертельного цвета расползлись по телу поджигательницы, проникли внутрь, в корчах она распростерлась на земле. Конрад пнул уже безжизненное тело. - Ты это заслужила, - сказал он, удаляясь. Сполохи сирени и лазури освещали теплицу. Промежуток, практически лишенный цвета, стонал в агонии. А Конрад рисовал. Не Тепличную, нет: ещё более дорогое, хрупкое, любимое существо. Ту, что он искал в обоих мирах и так и не нашел, даже когда казалось обратное, но властен был, как оказалось, создать. Ту, в ком сочетались нежность и любовь Тепличной, преданность и благородство Оле, тихая мечтательность Уты. Серебро, лунно-сияющее серебро – нежнейшая кожа, хрупкая, совсем ещё детская фигурка, тонкая длинная шейка, тонкие руки, маленькие босые ножки. Изумруд – огромные глаза за длинными ресницами, глубокие и таинственные. Золото – теплая, шелковистая волна волос, вьющихся крупными локонами, исцеляющих прикосновением любую рану. Сирень – шелк длинного, закрытого, с высоким воротом платья, аметисты-сережки в крошечных ушках. Это была не девушка, не женщина, но девочка, невозможно было и подумать об оргии с её участием, сама мысль такая была бы ужасна и кощунственна, но никто бы лучше неё не подошел для того, чтоб рисовать вместе, чтоб, держась за руки или обнявшись, просто обнявшись, смотреть на луну и говорить о вещах, для которых женщины слишком глупы и приземленны – о тайнах земли и неба, о сказках, нашептанных цветами и птицами. Не Сестра, но Сестренка. Имя ей родилось в разуме Конрада само, как песня иволги, как звон ручья, как сплетение ирисов, лилий и иных нежнейших цветов: Юли. Конрад нанес последний мазок, взглянул вокруг. Серая тьма сгущалась. Вздохнув, художник собрал последние остатки золота и одним взмахом кисти нарисовал поверх портрета знак Прорыва. И тогда золотоволосая девочка сошла с холста, взяла кисть из слабеющей руки и, поддержав Конрада, откинула с лица его волосы – и, проваливаясь в беспамятство, Конрад ощутил прикосновение мягкой золотой пряди ко лбу. Прорыв. - Пожалуйста, не плачьте, милая юная барышня, жизнь вашего брата уже вне опасности, - прозвучал во тьме мягкий женский голос. В левой руке ощущалась тень боли от чего-то чужеродного, на правом виске явно был пластырь. Конрад разлепил глаза: над ним был потолок его комнаты, свет падал от большого окна – кто-то раздвинул занавески. Левый рукав блузы был закатан, локоть заклеен пластырем – здесь раньше явно была капельница. А колени Конрада, рыдая, обвивала ручками Юлька. Конрад присел, протянул руку, погладил сестренку по совсем расплевшейся золотистой, до коленок косе. Та вскинула головку, порывисто бросилась к художнику на шею. - Ты меня так напугал, я уже думала, ты умер! И я бы тогда жизни себя лишила! – закричала она, кулачком ударила брата по плечу. – Конрад, не смей так делать больше, не смей зарабатываться до обморока, не смей больше использовать эту дешевую ядовитую китайскую вонючку даже для набросков! И не нужен мне твой гонорар! Не нужен подарок, лучше я сама тебе хорошие краски куплю, на обедах сэкономлю! Ты, только ты мне нужен, слышишь? Не смей больше умирать! - Не буду, если ты меня не задушишь, - улыбнулся Конрад, гладя прильнувшую к нему девочку по волосам. Та ослабила хватку, прикрыла зеленые заплаканные глаза. Врачиха собрала чемодан, забрала штатив для капельницы и ушла, внизу слегка хлопнула, закрывшись, входная дверь, машина скорой помощи поспешила на очередной вызов. - Я в мастерскую вбежала в тревоге... как знала... картина эта страшная, серая, и ты под ней как мертвый... бледный, из носа кровь и на виске кожа разодрана... – всхлипывала Юлька, сердечко её колотилось, словно хотело прорвать ребра, кожу и сиреневую изящную блузочку, расшитую кружевами. – Как же я раньше обижать тебя могла... всегда хотела рядом быть... но не знала... не понимала... Конрад, прошу, умоляю, прости! - Я на тебя никогда не обижался, сестренка, - сказал Конрад. – Хочешь, сегодня мы просто посидим вместе на крыльце, посмотрим на луну и я расскажу тебе сказку? - Очень хочу, ты так давно мне сказки не рассказывал... - успокоилась Юлька, опустила головку на плечо брата и задремала, обессиленная тревогой и плачем. - А Збых – козел и скурвысын, - глубокомысленно проворчал Конрад, гладя сестренку по спинке. – Ну и галлюцинации у меня в обмороке были. Надо будет, однако, пройти-таки Тургор...