Вэй Ин опоздал.

Вэй Ин опоздал. Для него те тринадцать лет, проведенные где-то в укромном местечке между двумя чуждыми друг другу мирами, пролетели подобно одной минуте в опутавшей разум легкой полудреме. Призраки не способны испытывать чувства. Будь ты хоть сотню раз неупокоенной душой, при жизни до ужаса много потерявшей и не успевшей исполнить свою последнюю волю, тоску и страдания ощущаешь как будто под общим наркозом. В таком же зыбком состоянии пребывают и мысли, рассыпчатые, будто песок, неумолимо утекающий сквозь пальцы. Ты видишь свою прошлую жизнь, словно через толщу мутной воды, отчаянно тонешь в воспоминаниях, не ощущая, однако, боли от жжения в легких, которые вот-вот оставят последние попытки вобрать в себя хоть глоток живительного воздуха. А он всё это чувствовал. На истерзанном печалью сердце Лань Чжаня каждая минута, проведенная ожидании, проступает новой раной, масляно-красным мажет по белым одеяниям, в одночасье ставшим подобно пожизненному клейму, ведь тому, кто удостоен чести носить их, должно всегда держать себя достойно, так? Не замечая ничего, сохранять лицо любой ценой, бесконечно терять, кутая свою израненную душу в одежды цвета скорби. Одна ошибка стоила Лань Чжаню целой жизни, положенной на то, чтобы вернуть чужую, хотел ее хозяин того или нет. Тысячи испробованных способов на грани абсурда, немые мольбы к тому самому безликому чудаку, искусно дергающему за ниточки чужих судеб, переплетая их между собой в причудливый узор. А потом неожиданно обрезая, когда наскучит. Едва различимый шепот дрожащих губ с единой просьбой вернуться, которой никогда не суждено быть услышанной. Дни перетекали в недели, а оттуда - в месяцы и даже годы, скомкано и неряшливо складываясь в существование, в котором не было места пустым надеждам. Каждый из свидетелей событий минувших дней в конечном итоге смог обрести шаткое успокоение в собственной душе и продолжил жить, неумело, как калека, обреченный вечно вспоминать о своей утрате, отзывающейся фантомной болью. С каждым прожитым днем боль отдавалась всё глуше и глуше, давая надежду на то, что когда-нибудь станет легче настолько, чтобы можно было вдохнуть полной грудью, так, чтобы сердце в тот же миг не разорвалось на тысячи отдельных осколков, сведя все старания забыться к нулю. Так они двигались дальше, приняв смирение как постыдную подачку, научились улыбаться сквозь слезы, храня в себе боль ничем невосполнимой утраты. Даже если кошмары заставляли каждую ночь вскакивать в холодном поту, шаря рукой в поисках такого знакомого и нужного тепла, но находя лишь холодную пустоту, а в минуты слабости от не сдерживаемых более рыданий неумолимо подкашивались ноги, они продолжали латать пробоины в сердце, несли свою печаль сквозь года, втайне ожидая скорейшей встречи с теми, чьи черты ошибочно угадывались в лицах случайных прохожих. И всё же… Там, где другие нашли в себе силы идти дальше, Лань Чжань снова и снова выбирал уже привычную дорогу бесконечных проб и ошибок и горестное разочарование от гнетущего молчания после того, как совсем затихают струны его гуциня, выговаривавшие заклинание призыва души. Он намеревался пройти этот путь до конца, но жестокая реальность внесла собственные коррективы в планы не перестающего верить юноши, изломав его до каждой отдельной косточки, пройдясь по каждому натянутому сухожилию болезненным осознанием: ничего сделать больше нельзя. Обреченность. В какой-то момент именно она заполнила всё его сердце, темной субстанцией проникла в вены и артерии, отравляя кровь, сердце, разум. Все заметнее проступая в каждой отдельной черте лица, она заставляла окружающих его людей испытывать гнетущее чувство подобное тому, что ты чувствуешь, проводя время в обществе тяжело больного человека, наперед зная, что дни его сочтены. Да и он сам об этом, должно быть, прекрасно осведомлен. Лань Чжань увядал на глазах, словно прекрасный цветок лотоса, радующий всех своей нежной красотой и даже в минуты душевных потрясений остающийся таким же невыразимо изящным в своем холодном спокойствии. Но страшнее всего стало, когда глаза, всегда такие яркие и пронзительные в своем янтарном переливе, вдруг покрылись налетом бессмысленности, затуманив ясный взор, сделав взгляд рассеянным и направленным куда-то внутрь себя, а после- навсегда лишив его какой-либо осмысленности. Что пытался разглядеть он внутри своей хрустально-чистой души, отчего решил отречься от мирской суеты и поскорее отправиться к праотцам? Что так сильно ранило его непоколебимое сердце? Вэй Ин не знал, ответов на его вопрошания не имели и те, кто провел с Лань Чжанем последние дни его столь резко оборвавшейся жизни. Тихая грусть потери старого друга, такая светлая и в то же время гнетущая, опутала его сердце подобно липкой паутине, захочешь смахнуть-сделаешь лишь хуже. Лань Чжань, которого он помнил, создавал впечатление человека, способного пройти огонь и воду и выйти из любой передряги совершенно невредимым. В его глазах он был подобно быстрой горной реке, холодной и волнующей, сверкающей на солнце как самый чистый хрусталь. Ему чертовски хотелось узнать причину, по которой этот удивительный человек, непоколебимый, как сталь опасного клинка у горла противника, вдруг ушел из жизни, так тихо и бесславно, будто бы сбегая в отчаянии. Но было уже слишком поздно, Вэй Ин опоздал, и потому ему вопросам суждено было навсегда остаться без ответов, точно так же, как неотвеченными остались и прошения Лань Чжаня, изреченные им по меньшей мере тысячу раз.