***
*** — «Подземелья и Драконы»? Забавно. Какие такие драконы? — Борис кашляет смехом, по-славянски «рыча» и вытягивая сонорные. Уиллу непривычен этот заморский акцент, но Борису он так идёт, что он, заслушиваясь чужими рассказами, потом долго пытается сам выговорить звонкую «р-рр», щекочущее нёбо, как будто ты напился шампанского и тебе в нос ударяют мелкие пузырьки. В его имени тоже была эта чуднáя «р», но звучала она по-другому, с какой-то щемящей нежностью. Уиллу нравилось перекатывать диковинное имя во рту, едва заметно шевелить в темноте губами, вдыхая свежий ночной воздух, когда перед глазами — полотно мерцающих звёзд. Уилл часто брал в руки чужую ладонь и водил ей по созвездиям на небосводе, хватаясь за палец, будто не замечая, как холодит тонкая кожа, отзываясь внутри горечью и раскатами грозовых туч, как покалывали под осторожными прикосновениями нитки-браслеты, как ухал где-то под рёбрами собственный рваный пульс. — Ты что, не знаешь?! Ты не знаешь о «Подземельях и Драконах»?!! Борис, это такое упущение! Сейчас всё тебе расскажу, усаживайся поудобнее. В окнах допоздна горел свет, слова смазывались в единый поток, кружа голову, как от шота водки с лимончеллой — у Уилла потом долго горел язык и немело лицо. В шуточной манере он каждый раз прикладывал к лицу чужие пальцы — «Смотри, я правда-правда ничего не чувствую! Борис!» Иногда в гостиной складывались диванные подушки — в пьяном состоянии подушки двоились, и их было уже сотни — нет, тысячи! Где-то на фоне трещали цикады, а они лежали, убаюканные этим треском и завыванием ветра за разбитым стеклом после очередного раунда в глупую «Пол — это лава». Вот только Борис нарочно делал вид, что спотыкается, отчаянно крича о помощи, и, будто поверженный в самое сердце, ничком падал лопатками на жёсткий пол, пока не чувствовал настойчивое тормошение, приоткрывал тяжёлые веки — бледное лицо Уилла светилось даже в темноте. — Вставай, Борис! Я тебе помогу, давай же! — Niet. — Что с тобой? Борис бы ответил привычное «toska», чтобы потом услышать осуждающее прицокивание языка где-то над самым ухом, лениво улыбнуться на угрюмый вздох, но игра меняет свои правила. Борис долго смотрит в лицо перед собой и чувствует-чувствует-чувствует, как растворяется на полу, как темнота вместо горячей лавы окутывает в свои стальные объятия, когтем упираясь в грудину — ещё чуть-чуть, и прошьёт насквозь. Вот только темнота занимает в этом причудливом марафоне стыдливое второе место. — Strela Amura, — поверженно выдыхает Борис, сглатывает подступивший к горлу ком, чувствуя, как подрагивают ресницы, и закрывает глаза, отдаваясь темноте на послушное растерзание, думая, что русский язык Уилл всё равно не поймёт. Уилл понимает. Здесь всё работает немного иначе.***
*** Пески Вегаса начинают растворяться на глазах с каждым новым воспоминанием. Борис эгоистично надеется, что это ошибка, что воспоминания ложные, и Уилл останется с ним здесь навсегда. Так нельзя! Нельзя-нельзя-нельзя. Это против правил. Эгоистичный мудак. — Что? Уилл сидит прямо на солнцепеке, Уилл почти прозрачный, и в груди от этого неприятно чешется. Борис дергает головой, цепляясь взглядом за потушенную сигарету, выхватывает за ухом ещё одну и чиркает зажигалкой. — Дома меня называли «Зомби-боем». Я видел те вещи, которые видеть нельзя. В груди Бориса поднимается буря, он хмуро скрипит зубами. Уилл замечает, как под тонкой кожей двигаются желваки, и хватается за лежащую рядом руку, отвлекая Бориса одним своим звучанием голоса: — Дома все по-другому. Дома осень и Хэллоуин. Уилл рассказывает о костюме на Хэллоуин, перекатывая в голове воспоминания под вой хлесткого ветра, пока за спиной рушатся бетонные плиты, а дома молчаливо растворяются в желтоватом мареве один за другим — лучше бы они гремели, как поваленные на пол гигантские домино, думает Борис, спотыкаясь затравленным взглядом об их сцепленные между собой пальцы. Темнота накатывает сзади исподтишка и мерзко хихикает над самым ухом — приходится повести плечом, смазывая остаточное ощущение холодной липкости. У Бориса мурашки по коже. — А у тебя... у тебя есть дом? — По классике, у бродяг не бывает домов, а я играю по правилам. «И проигрываю».***
*** Песчано-бетонный островок сужается до нескольких сотен метров, вмещая в эпицентр две одинокие фигуры. В бассейне уже давно нет воды, и Уилл, тихо посмеиваясь, раскидывает в стороны обе руки. Борис подталкивает его в спину, бежит рядом, страхуя — запутавшиеся волосы лезут в лицо, и Борис смеётся громко, заливисто, впервые за несколько дней. Колёсики скейта стучат под ногами, барабаня в унисон с сердцем свой суматошный ритм. — Я всегда хотел научиться кататься на скейте! Никто из нашей компании не умеет. Даже Майк. Землю из-под ног выбивает в момент, когда в пошатанную реальность врывается имя из прошлого настоящего? Борис спотыкается, беспомощно цепляясь пальцами за чужую одежду. Доска с глухим стуком ударяется о стенку бассейна — борисово сердце, наоборот, стыдливо пропускает такой же. Уилл хватается за предплечье и выглядит совсем уж прозрачным. Это не может быть правдой. Он потирает ушибленное плечо, чудом сохраняя равновесие, вскидывает вопросительный взгляд на Бориса и принюхивается — какие таблетки на этот раз? От Бориса буквально разит чем-то горьким — именно так пахнет в больнице. В глазах Уилла плещется тревога — они остались одни в эпицентре песка под палящим солнцем. Песчинки под ногами растворяются до прозрачного блеска — так, как будто их никогда тут и не было. — Борис, что происходит? За спиной — абсолютно чистое, слепящее взгляд белое полотно. В палате госпиталя — тоже. Изображение перед глазами Уилла тревожно перекликается с чем-то ещё: он близоруко щурится, фокусируя взгляд на лице перед собой. — Тебя ждут дома, — просто отвечает Борис, комкая в кулаках чужую одежду, и удерживая-удерживая-удерживая Уилла в своих объятиях, не думая о том, что чужой силуэт сейчас н а с т о л ь к о прозрачный, что это пугает. Быть гостем в чужом сознании ох как непросто, даже если тебя выдумал накаченный медикаментами разум, даже если всё это понарошку, даже если ты — похожая на кого-то галлюцинация, ведь стрела в сердце ощущается вполне реально, колко ввинчиваясь в пространство между рёбрами и прошивая насквозь. Но не навылет. Борис с какой-то мазохисткой любовью, чувствующейся в движениях заботой ощупывал эту стрелу, осознавая, как от каждого вздоха становится всё больнее, но вытаскивать ее — подписывать самому себе приговор. Самоубийцей Борис себя никогда не считал. — Мы когда-нибудь ещё увидимся? У Уилла подрагивают губы и перехватывает дыхание — он цепляется за чужие плечи крепко, суетливо хватает Бориса за лицо ладонями. В глазах Уилла буквально верещит сигнальная тревога напополам с кричащим отчаянием: «скажи-скажи-скажи "да"». — Борис! — Кто знает... Береги себя, Маленький Принц. Борис смотрит в таращащиеся на него глаза, горько улыбается самым уголком рта, и судорожно, почти испуганно вздыхает в следующую секунду — вместо подрагивающей спины руки проходят сквозь нагретый воздух. Борис отчаянно обнимает себя за плечи, всё ещё отчётливо слыша в голове голос Уилла, пьяно-широко улыбается, и прикрывает тяжёлые веки — липкая темнота, тут-как-тут, подкрадывается сзади. Ее не надо звать, приманивать к себе, как щенка — она нападает сама. Борис смело поворачивается к темноте лицом, для уверенности хватаясь за торчащую из груди стрелу, и борется с навязчивой мыслью. Как же сильно хотелось ответить «да». Эгоистичный мудак.