***
— Ты... — эмоции на лице Уилла сменяют друг дружку со скоростью знакомой разогнавшейся карусели. Борис засматривается — больше любуется, — когда казавшиеся сейчас тёмными в полумраке комнаты глаза смотрят с укором, как поджимаются в молчаливом осуждении губы. А потом щурится, протестующе шипит сам, стоит пропитанному водкой ватному диску коснуться горящей щеки. Жжется-чешется. Остается только гоготать прямо в казавшийся бесконечным сейчас потолок. Ему кажется, сейчас он на восемьдесят процентов состоит из галдежа, на двадцать — безмолвной истерики. Ее спазмы приходится укрощать обжигающей горло водкой. Кнут в пьяно-подрагивающих руках порой стягивается увесистой петлей вокруг шеи, и тогда место бутылки занимает причудливый порошок. — Ты... ну ты и дурак! Ещё бы, думает Борис, лающе отсмеиваясь. В мышцах ещё хлещет адреналин, сдобренный алкоголем — больше блевать не хочется. Он снисходительно закрепляет чужие слова кивком и кривит губы в быстрой улыбке, потому что в огнях ночника Уилл выглядит слишком... Слишком. Они сидят на полу посреди города подушек и одеял, воздух пропитан спиртом, и если постараться, можно уловить почти ускользающий запах печенья. Сладко, тихо подсказывает себе Борис, следя за тем, как бутылка, словно олимпийский факел, кочует из рук в руки будто за партией в шахматы. И ловит вопросительный взгляд, когда прикладывается губами к самому горлышку. Не оставлять ведь добро на потом. — Я тебя слушаю. — Что? Уилл настойчиво ощущает, как в горле скребутся вопросы — их много, в них запутываешься, как в паутине: один тянет второй, второй цепляется третьим — в итоге завязывается клубок. Целый клубок вопросов, думает он, осторожно поглядывая на терпеливо ожидающего Бориса. Взгляд спотыкается о рассеченную звонким ударом скулу. Уиллу хочется потрогать, приласкать, пройтись самыми кончиками, как будто это чудесным образом поможет собрать всю боль, но он давит в себе это желание — только выдыхает со слышимым облегчением, когда ночник загорается красным: так порозовевшую, слегка опухшую щеку почти не видно. — Когда мы шли домой, ты сказал, что... что не бил никогда в ответ. То есть, — Уилл судорожно втягивает воздух, не зная, с какой стороны подступиться, уже жалея о том, что вообще затеял этот разговор, позволил мыслям обрести форму. По дороге сюда Борис выдал это совершенно спокойно, как на духу, почти таким же тоном, как беспечное «гляди, че я тебе сегодня принёс». — Что-то изменилось, — Борис моментально серьезнеет, скользя пальцами по одеялу, и задумчиво дергает ниточку, когда мысль окончательно находит законное место в пустой голове. Мысль, что тогда, в доме, какая-то высшая сила возымела власть, направила всю энергию, сосредоточив всю злость в одном резком ударе. Борис видел себя насквозь, но тогда не было страшно, нет — было правильно. Что-то действительно изменилось, эхом отзывается Уилл в своём расшатанном лабиринте мыслей. Борис рассказывает, что из выученной ранее партии в шахматы идёт не так: алгоритм сбивается, на доску летят фигуры, в ладье он видит своё отражение — stolik nocny, и как будто бы последовательность откровений делает гирю на душе чуточку легче. Отцовский силуэт больше не держит в руке трость — в ней розги, и правильность образов перед глазами почти заставляет Бориса задрожать голосом. Чувство подростковой ответственности смывает горчащая своим привкусом водка, место насквозь зияющей в легких вины занимает обида и копоть ненависти. — Почему ты захотел мне обо всем рассказать? Борис жмурится, растягиваясь в улыбке, а потом растягивается сам на чужих коленях — Уилл слушает размеренное дыхание, путаясь пальцами в ворохе темных волос. Минута подгоняет минуту, Уилл не чувствует время — чувствует только вздымающийся бок, обнимающую под коленями руку, и сдаётся на мысли, что Борис уже не ответит — игнорирует. — Я доверяю тебе. Себя и всё своё прошлое. Вот так вот просто. Как дважды два? — Четыре. — Это был не вопрос. Уилл смеётся, — так обычно журчит ручеёк, вспоминает Борис, и это последнее, что он слышит. Лучше, чем хорошо.***
Предрассветное небо окрашивается огненно-рыжим. Утром как будто бы дышится легче: боль притупляется, сглаживаются углы. Утро приносит с собой блокнот с пустыми страницами, ненавязчиво подкладывает его под голову, и охраняет тонкие нити беспокойного сна. Борис просыпается в заброшенном доме. Пустая бутылка водки стоит в такой же пустой — ни подушек, ни одеял, — комнате. Свет делит лицо Бориса на две ассиметричные части. Впервые в жизни он чувствует себя полноценным. Понятым. «Я доверяю тебе, даже если тебя...» Нет, море уже не волнуется — на море штиль.