The end

Степенное и тягучее одиночество поселилось здесь, обжилось настолько, что кажется, словно проникло в каждый предмет, пропитало воздух так, что даже в самых просторных комнатах он был спертым. Фердинанд сидел в виндзорском кресле, зашторив окна, держал в руке, сияющий каплями холода, хрустальный стакан чего-то крепкого, слегка наклонял в разные стороны, следил за янтарной жидкостью, горящей в его сероватой жилистой, но миниатюрной руке. Жидкость билась о стенки медлительно, её бесплодный огонь погибал моментально, стоило Фердинанду отклонить стакан в тень, одно его движение гасило видимый и простой блеск. Сегодня умерла вторая М, умерла Мэриэн. Она была значительно проще, значительно быстрее угасла, от того, что пыталась выбраться истерически, слишком громко и резко, безыскусно. Миранда же была Павлиноглазкой, attacus atlas, лучшей в коллекции, с её сильных пестрых крылышек, ясного их узора, всё началось. Ещё гусеницей она невольно фагаровым шёлком укрыла его сонную, слабую голову, повела за собой, как что-то чем бы или рядом с чем он быть бы хотел, но это было недосягаемо. Миранда была бабочкой только от своей видимой хрупкости, желанности, только от того, что не могла быть по-настоящему рядом, но в коллекции ей было самое место, только так расстояние сокращалось. Она повела его просто, сама того не зная. Он бы пошёл за любым, кто бы его пробудил, чтобы как в детстве ему вновь захотелось за чем-то бежать - за чем-то ярким и легким, со стеклянной банкой и листком. Так Фердинанд мог это себе объяснить. Её что-то держало всегда помимо своей внешней реальности, своего мирка, у нее до последнего что-то билось внутри. Что-то, чему суждено было прорасти, от того её усилия были вдумчивы. Суждено — не суждено, а не проросло. Фердинанд всё еще наивно полагал, что этот самый расточек забрал, что он был в его власти, в его коллекции, однако уничтожить что-то это ещё не значит забрать себе. Мэриэн же билась, как насекомое, её слезы были единственным человеческим среди постоянной, почти что молчаливой, работы во имя спасения себя, работы какой-то почти что животной. Неосторожный шаг Миранды - любой шаг Мэриэн. Она кричала и рвалась, и ушла, кажется, как раздражитель. Это не коллекционный экземпляр, потому что она могла быть рядом с ним за пределами этого дома, она быстро подчинилась, и её не нужно было изучать. И без того слабым крылышкам было достаточно совсем немногого чтобы они перестали вздрагивать трепетно, обнажая простодушную нежность, безвольность и стандартное счастливое от времени детство. Их слабость как не мешала нести её по течению всю жизнь, так и сейчас не помешала процессу. Когда Миранды не стало, всё для Фредерика приобрело какой-то новый смысл, оттенок, ясность стала существовать только лишь в его темной куколке, куда из-за штор почти не проникал свет. Там он был судом своим, виной, слабостью. Он чувствовал заметные изменения, когда выходил на улицу — солнечная, как полотна Пасмора, нереалистично светлая картина и человек, прежде его смущавший, интересующий, внезапно стал бесконечно далек, как другое существо, как фигура невероятно властная и уязвимая одновременно, как шахматный король. И Фредерик испытывал некоторую мрачную гордость победителя, обнаружившего в человеке этот потенциал, он чувствовал себя первым и удивительным образом спокойным, находясь в помещении полном людей, потому что в его жизни наконец-то появилось чувство победы куда более значительное, чем у прочих. Он думал о Миранде не как о жертве, а как о том, что он забрал, попытался сохранить, изучил. Уход Мэриэн стал большим облегчением — об неё он испачкал руки, из-за неё он не мог упиваться своей чудовищной скорбью по Миранде, их образы стали смешиваться, она возвращала его к реальности, к своему настоящему отражению. К отражению обычного человека, к отражению обычного, страшного человека. В стакане не осталось ничего, кроме мягкого силуэта его плеча и окна за ним. Фердинанд редко смотрел на себя в зеркало, однако каждый раз был несколько удивлен — внешне он остался тем же Фредериком, разве что скулы стали выделяться больше, а глаза выражать что-то другое, но этого было недостаточно. Внутри он ощущал небывалую мощь, но вместе с тем ещё и некоторую сонливость, апатию, слом и, наверное, Фердинанд был бы не удивлен, увидев в зеркале сгусток темноты. Фредерик чувствовал и знал о себе, как о человеке, ловящем бабочек, накрывая их стаканом, однако почему-то в последнее время сам задыхался по ночам и бился совершенно бессмысленно о своё отражение, пугаясь едва ли ни самого факта того, что оно существует. Бился от того, что это становится невозможно, однако внутри ночного кошмара ты едва ли рассуждаешь о достоверности, ведь мы обычно слепо следуем за сюжетом сна, а затем пробуждаемся. Он был рукой, сдавливающей бабочке грудь до характерного хитинового щелчка, но от чего-то, поставив хрустальный стакан на стол со стуком, Фердинанду показалось, что сегодня он ужасно слаб, он устал. Да, чудовищно устал. В доме было холодно и он пошел спать, обнаружив пару старых скрипящих досок — прежде как-то не замечал. В саду рядом с домом начинали цвести яблони, деревья шуршали, как накрахмаленное море, день пах и тянулся. Кажется, первый день, когда Фердинанд не ставил будильник.