* * *
Вот уже много сотен лет Франкенштейн тосковал по прошлому и с некоторой долей той самой тоски разглядывал своё отражение в зеркале. Особенно по утрам, когда брал расчёску, чтобы привести в порядок волосы. Смотрел на всё это безобразие, вздыхал, думал о том, как здорово было бы подстричься покороче, потом вспоминал, что от этого станет похож на грёбаного барана, который тормозил головой, падая с сеновала, снова вздыхал, но уже тоскливо, и шёл дальше. Вообще-то, такая проблема была у него не всегда. Когда-то очень давно, когда Франкенштейн был молод и хорош собой прямо настолько, насколько это было вообще, по его мнению, возможно, его волосы были прямыми и послушными, и он с гордостью носил их уложенными в аккуратную причёску с косым пробором. Однако из-за экспериментов, что мужчина ставил над собой, чтобы достичь силы, они начали совершенно безбожно виться. Причём проявилось это не сразу, но очень резко: ночью он ложился спать нормальным человеком, а когда проснулся и глянул в зеркало, увидел там… кудрявого птеродактиля какого-то! Таких шуток судьбы Франкенштейн не оценил, он даже не смог с сонных глаз осознать, что это за хрень такую увидел, а потому резко отпрыгнул назад, ещё и силовым выплеском по условному противнику шарахнул так, что только осколочки в стороны полетели — едва успел щитом прикрыться, прежде чем долбануть ещё раз!.. и понять, что разнёс на «радостях» не только зеркало, весьма ценную по тем временам штуку, ещё и такое крупное, но и всю стену заодно, и теперь там можно без проблем делать новое окно. Круглой такой формы. А заодно — заказывать новое трюмо и шкаф, в который влетел спиной вперёд. С тех пор жизнь Франкенштейна была наполнена страданиями. Он всеми правдами и неправдами пытался вернуть себе прежнюю прямоту волос. Пришлось их для начала вообще отрастить, ведь, по счастью, под собственной тяжестью они хоть и не легли, как прежде, но хотя бы стали относительно симпатичной волной, перестав так неистово кудрявиться. Однако это были лишь временные меры, и Франкенштейн продолжил свою борьбу с этими нелепыми волосяными завитушками, которые так дерзко ворвались в его скромный мирок и наполнили его собой и болью от осознания собственного несовершенства. А одна из разработок и вовсе закончилась тем, что сейчас гордо называется «Тёмное Копьё»! Нет, волосы-то, она, конечно, выпрямляла, но они от этого вставали дыбом, а это был совершенно не тот эффект, которого Франкенштейн добивался. Так что эту разработку он отбросил ещё на стадии расчётов, а вот Союз, как оказалось позднее, подобрал. Конечно, он пытался пользоваться и другими способами укрощения непослушной шевелюры, но они занимали очень, ОЧЕНЬ много времени и вдобавок не имели постоянного эффекта, потому-то и пришлось ему изыскивать другие способы сладить со своей буйной гривой. Однако ничто не помогало… до наступления двадцатого века. О, это был благословенный век, и в первую очередь он был благословенен тем, что некий сверхразум изобрёл… выпрямитель! Франкенштейн был готов молиться на этого святого человека, особенно когда этот чудо-прибор, наконец, сумел сладить с его клятыми кудрями. Однако с лаками для волос на тот момент не сложилось, ведь они просто склеивали пряди, а сами по себе они держались в таком состоянии максимум сутки, в целом — до первого места с повышенной влажностью, потом напитывались водой и снова завивались. Хоть в пустыню уезжай, тьфу! Двадцать первый век решил и эту проблему с помощью чудо-муссов, которые постоянно совершенствовались, а он брал эти формулы и дорабатывал под себя. И, хотя стрижка была для Франкенштейна всё ещё недоступна (он проверял и ужаснулся), имеющийся эффект был просто чудесен. Хотя и не всегда удавалось уделить достаточно времени своей шевелюре, особенно когда начинался аврал.* * *
Удар, ещё один, третий, увернуться, защититься, снова удар, отпрыгнуть, уходя с линии атаки… что-то светлое мелькнуло в воздухе. Франкенштейн с непониманием смотрел на то, как это нечто неторопливо, как осенний лист, опадает. Голове отчего-то полегчало, уши и шею обдувал свежий ветерок. Что?.. — А-ха-ха! — залился смехом Кромбель. — Вот уж не думал, что ты… не просто бестия, а ещё и кудрявая! Да, пожалуй, так и напишу на твоей могилке: «Кудрявая бестия»! Франкенштейн побледнел и пошатнулся, запустив руку в свои безобразно короткие волосы, тут же свившиеся в тугие кольца, едва почувствовав свободу. Все усилия! Все его двенадцатичасовые усилия по идеальному выпрямлению волос пошли прахом! Да он долбанную половину этого срока потратил на то, чтобы пройти утюжком практически каждый волосок, чтобы никто из них и не подумал в столь важный момент… Ещё и этот… мерзавец!К У Д Р Я В А Я Б Е С Т И Я
К У Д Р Я В А Я Б Е С Т И Я
К У Д Р Я В А Я
Эти слова болезненно врезались в сознание, бередя его похуже приёмов и шуточек Тёмного Копья. Глаза заволокло красной пеленой, и дальше Франкенштейн уже ничегошеньки не помнил. Очнулся только над зверски растерзанным на тысячи микроКромбелей и оттого практически неузнаваемым трупом под изумлёнными взорами домочадцев. Даже Копьё испуганно притихло где-то на краю сознания и не отсвечивало. — Что произошло, Франкенштейн? — тактично спросил его Ноблесс, который до того никак не мог его дозваться даже с помощью своих способностей. Учёный взглянул на него и тихо ответил: — Мастер, он… он меня крайне… оскорбил. Уточнять, что именно сказал несчастный, которому не посчастливилось испытать на себе высшую степень проявления франкенштейнова гнева, никому не хотелось во избежание повторения его участи. Только Тао, счастливый донельзя решением беспокоившего его вопроса, подпихнул М-21 в бок, и, когда тот обратил на него внимание, тихо-тихо прошептал товарищу: — А всё-таки он не завивается!