Жизнь Хатидже Турхан-султан.

И вновь наступили в гареме гуляния и пир, да такие, что по торжественнее и пышнее в сравнении с празднованием рождения Шехзаде Мехмеда. Праздник был такой, словно произошло нечто невероятное, сродни со свадьбой падишаха или свадьбой его дочерей, или обрезанию его сыновей, или вовсе победой над вражеским полчищем. Не подлежит сомнению, что главным инициатором этого пиршества был сам Ибрагим и все содействующие ему стороны. Это были и его фаворитки и Джинджи ходжа, который имел влияние на султана пуще наложниц, и, как не было это удивительно, Дилашуб. С рождением сына эта женщина получила всевозможные привилегии, богатства и почести, титул, новые шикарные покои и прислуги. Было очевидно многим, что подобным манером Ибрагим желал выразить свою великую и неразрушимую любовь к ней, своей прелестной Салихе Дилашуб. Некоторые могут теперь предположить, что отныне в гареме появится новая хозяйка, которая властью и могуществом над падишахом может затмить даже Валиде, что не будет ей равных в ташлыке. Но потом некоторым уже особенно сообразительным и догадливым приходит на ум мысль, опровергающая подобное положение, и тотчас восприняли её не что иное, как за забаву и шутку, ибо такой человек как Дилашуб не способен на похожие деяния и по обыкновению не сможет заполучить в полной мере то уважение, необходимое для того, чтобы стать хозяйкой в таком месте, как гарем. Хотя сама Дилашуб была безмерно рада появлению долгожданного ребёнка и уже окончательно перестала видеть, что происходит вокруг и что говорят о ней. Смысл всей её жизни теперь заключался в маленьком свёртке, которого она не выпускала из своих рук, а окружение её и вовсе не интересовало, словно оно прекратило своё существование. Казалось ей, что не только она должна быть так счастлива рождению своего первенца, и единственно из этого со всех сторон был праздник и веселье. Вместе с Ибрагимом она создала огромное по своим размерам торжество, светлое и великолепное, посвящённое Шехзаде Сулейману, и потому пребывали они на вершине блаженства и счастья. Все теперь переместились из сада в Ташлык, где было достаточно уютно и не холодно, по сравнению с вечерним садом, который в спешке был всеми покинут. Вновь в главной зале сотрясались стены и полы от смеха, песен, плясок и шёпота девушек, что сплетничают в укромных уголках залы. Всё превратилось в этот вечер из серого и невзрачного в нечто праздничное и благолепное, заставляющее наблюдающего удивиться тому, как порою Человек может показаться до безумия праздным и окрылённым своим же величием и вседозволенностью. Но как удивителен, смешон и самонадеян был Человек в этот миг! Все праздновали, тешились всякими пустыми развлечениями; глупая и лишённая разумности оживленность накрыла каждого в этот вечер. Кроме одной женщины. Атике уже располагалась в своих покоях, в которых она жила до своего замужества, и весь вечер не покидала их. Надежда всё ещё не покидала её, она искренне верила в то, что та новость была ложью и обманом, пытающимся вывести её из прежней жизни, из прежнего её счастья. Сердце её ожесточенно забивалось, когда она задумывалась об этом. Эта маленькая, ничтожная надежда и была для неё последним шансом жить спокойной и размеренной жизнью, но точно по проклятию одной этой надеждой она не могла жить. Душа ныла, а сердце терзалось от одной только мысли, что её мальчика больше нет в живых, и что она более не сможет прижать его к себе, приласкать его. Всё ещё пребывая в бреду от услышанного и пережитого, она обособилась ото всех и закрылась в своих покоях, не впуская туда даже слуг, так изрядно интересовавшихся её состоянием. Но само её желание никого видеть и не слышать уже причиняло ей невыносимые страдания от одной только мысли, что она вынуждена сделаться такой беспомощной и несчастной. Ей, пожалуй, и не доставало утешений и добрых, ласковых слов от людей, от которых она с особенным нетерпением ждала этих слов, но осознание несбыточности этого желания ещё больше ухудшало её состояние, и потому с каждой минутой ей становилось худо. Был уже поздний час, когда Атике стала медленно погружаться в болезненный сон, который подобно паучьей паутиной окутывал её, но вдруг что-то заставило её широко раскрыть глаза и приподняться с дивана. Она с тревогой поглядела на дубовые двери, плотно закрытые изнутри, и испуганно сглотнула. Ей как будто бы почудилось, что за ней кто-то стоит и ждёт её. Атике окончательно поднялась с дивана и медленно, опасливо стала приближаться к двери, так сильно возбуждающей в ней необузданный страх. Она уже было протянула руку, чтобы отодвинуть засов, но что-то вновь ей приказало не делать этого, а лишь спросить, кто скрывается за дверью. — Я ведь сказала не беспокоить меня! - гневно и с дрожью сказала она. Погодя секунду, султанша услыхала голос в ответ. — Атике султан, не велите гнать. Это я - Турхан! Рука её непроизвольно потянулась к засову, и дверь отворилась. — Султанша, не велите гнать... Я не могу оставить вас, - проговорила Турхан и одарила Атике ясным взглядом, - позвольте я войду. Атике вновь без участия сознания сделала то, чего не желала, а затем прикрыла дверь. Турхан не отходила от неё и со страданием в лице смотрела на несчастную. Она и в самом деле была изнурена своим несчастьем и выглядела хмуро, угасающе, так, словно из неё вышли все жизненные силы. Турхан с мучением смотрела на неё и всё молчала, не зная, что сказать. Впрочем, она пришла к ней так же спонтанно, необдуманно, с неподготовленной речью, как и неожиданный выбор Атике открыть дверь и впустить незванную гостью, хотя она была уверена в том, что этот вечер проведёт в раздумьях и одиночестве. Турхан сама долго пребывала в раздумьях и не знала, как ей быть. Она не могла оставить свою учительницу жизни в таком ужасном положении и ждать, пока та не ослабнет умом от пережитого, но и в то же время она не хотела докучать ей, ибо совершенно не знала, что говорить ей. За это незнание она корила себя и порицала за неосведомлённость в характере Атике: за всё то время пребывание в её дворце она, казалось, так и не узнала её сущность. В конце концов Турхан решилась покинуть свои покои и пройти через гарем, где, как ей чудилось, все насмехались и глумились над ней, чтобы оказаться здесь, в этих мрачных, освещённых только от двух свечей покоев, где сидела безутешная женщина. Атике навзничь легла на диван, положив скрещенные руки на грудь, в сплетённых пальцах которых держала платок, и громко с хрипом вздохнула. У Турхан защемило сердце от этого вздоха, и она кинулась к дивану. — Милая вы моя, это так ужасно... Ужасно! Я не знаю, каково вам, но я сильно сожалею, что злая судьба с такой яростью ударила вас в сердце, что заставила вас страдать... - проговаривала она, целуя руку Атике, - наставница моя, если бы была одна вещь, которая смогла бы утешить вас, то я бы пошла за нею, лишь бы не видеть ваших слёз и страданий! Вы мне так до́роги, и я дорожу вами и всем тем, к чему прикоснулась ваша рука, ибо вы единственная, кто пригрел меня, бедную, грязную рабыню... - слёзы уже текли из её очей, как и слова, что исходили из её уст, которые подсказывала сама душа, - вы такая добрая, премилая, очаровательная! Я... Я клянусь вам, буду молиться за вашего сына, за Абдулла и за вас, потому что вы заслуживаете этого! Дальше она не могла и слова выговорить; так громко рыдания вырывались из её груди. Она прятала своё лицо в тканях одежды Атике, всё ещё держа в своей руке её руку, и не смея взглянуть ей в глаза, хотя та с изумлением смотрела на неё, сохраняя в глазах своих стоячие слёзы. Атике почувствовала в это мгновение какое-то яркое чувство, которое зажглось у неё в груди, и она уже не выглядела так подавленно, а только покраснела от смущения. — Дорогая, что же ты так плачешь? - проговорила она, вытирая слёзы со своих глаз, - прошу это не твоё горе - не надо... — Как?! - Турхан вдруг подняла голову и воспалёнными глазами посмотрела на султаншу, - ведь вы подруга моей жизни, моя жизнь неразрывно связана с вашей, а это значит, что ваше горе - это моё горе, так же как счастье! Я всегда буду помнить вашу доброту, султанша, и буду горевать, когда горюете вы... Для меня это настоящие муки - видеть, как вы плачете... Атике растроганно смотрела в её синие, как море, глаза и уже готова была вновь заплакать, но уже не от горя от потери ближнего, а от восхищения этой девушкой, полной чести и благородства. Она как и в тот день, когда они ехали в карете во дворец, смотрела на неё, в эти синие бездонные глаза, такие чудные и прекрасные, обрамлённые тёмными, смоченными от слёз ресницами, и испытывала, что теперь она точно прониклась к ней великой любовью и благодарностью за сказанные в порыве искренних чувств слова. За всю свою жизнь ни от кого она не слыхала подобного, и оставались эти слова только в её неугасимых мечтах об истинности и любви. Спустя полчаса они уже не плакали и только молча сидели, прислушиваясь к стенам дворца. — Ибрагим чрезмерно рад рождению Сулеймана, однако я никогда не пойму такой страсти к расходованию... - проговорила Атике, когда музыка наконец прекратилась, - я знаю, что Валиде его не поддерживает, но ему она говорить об этом не желает, боясь таким образом испортить с ним обхождения. Я живу здесь почти тридцать лет, но, по-видимому, никогда не пойму их... Она вновь опустила голову на грудь и уже приготовилась сдерживать рыдания, которые подходили к горлу. — Ибрагим любит её. То есть Дилашуб, - заговорила вдруг Турхан и этим самым отвлекла Атике, - и ради неё он так затеялся. Если бы не его крепкая любовь к ней, он бы и не думал растрачиваться на фейерверки, пушки и вино. Этот настоящий пир на весь только ради неё. Атике внимательно посмотрела на Турхан, но отвечать не решалась. — А я дорожу им и потому не могу говорить об этом ему, потому что разочарую его! - пылко сказала Турхан с нараставшей горячностью, - если бы я обладала хоть какой-то властью над ним.. но увы! Он окончательно позабыл про меня и повернулся к ней. О, султанша, - она словно опомнилась и положила ладонь себе на лоб, - я пришла докучать вам... Я совершенно не умею утешать... Я ужасная собеседница. — Отчего ты так говоришь? - оправдывала её Атике, - меня напротив твои разговоры отвлекают и не дают вновь впадать в горе... Я не хочу, чтобы ты умолкала. Если ты и вправду дорожишь мною, то говори. Я буду лишь рада помочь, если тебе потребуется совет. — О, госпожа, всемилостивая! - благосклонной улыбкой улыбнулась Турхан и вновь поцеловала её руку, - вот вам и ответы на все вопросы. Люблю я вас за вашу милость! И она вновь поцеловала её руку. Турхан была в этот вечер в самом прекрасном расположении духа, несмотря на все эти хлопоты, рыдания и смех, слившиеся воедино. Утром и днём она, пожалуй, была нездорова, и её даже лихорадило, но к вечеру, когда она надумала отправиться к Атике, следы болезни куда-то улетучились и оставили вместо себя вполне здоровое существо. Вопреки случившемуся днём она пребывала в высшей степени очарованности. Казалось, что произошедшего и вовсе не было. — И хотя вы просите меня говорить, но я не хочу вам докучать своими глупыми разговорами о том, как тяжко мне нынче живётся здесь. Это пустое, и недостойно быть услышанным вашими ушами, - говорила она, чуть успокоившись, - я вам лучше расскажу о том, какова была моя жизнь до того, как я попала сюда. Вам ведь интересно знать, какая я была раньше? — Особенно, не молчи, - с болезненностью проговорила султанша и вновь опустила голову на атласную бордовую подушку. — С чего мне начать... Я, пожалуй, скажу вам, султанша, что жизнь свою я помню до мелочей: помню, как вставала поутру, помню, как умывалась, шла к образу, молилась, а бывало даже, что отправлялась в церковь на службу. Это я говорю, султанша, только потому, что каждый день я ходила то работала, бывало, и молилась, да за детьми присматривала, которых мне доверяли. Ох, султанша, я уж и говорить не могу на турецком, всё на своём заговорить хочу; я не я словно становлюсь, только ведь злая весь день ходила, почти султану грубое слово говорю, а теперь что? - улыбка озарила её лицо, на котором лежали блики от разноцветных стеклянных ваз, - верно, правду говорили, что воспоминания возвращают нас обратно. — Разве ты злая? Я никогда бы и подумать не могла, что ты злой можешь быть, - спросила Атике, впрочем и не особенно вдумываясь в свои слова. — А как не быть здесь злой, а, султанша? Иногда приходится становится такой, но только на время - не навсегда. Аллах поможет... Но ладно, пускай, я себя мучить этим не стану. Расскажу я вам лучше об одной прелестной девушке, которая когда - то была одной из самых дорогих и близких мне людей... — Неужели она твоя сестра? — Нет, султанша, но она была мне как сестра. Она появилась в нашем доме, когда я была ещё младенцем... Хотя мне казалось, что я помню тот вечер, холодный и морозный, когда она появилась к дверях нашего дома... Впрочем, я думаю, что такого быть не может, ибо я была так мала и неразумна, что о воспоминаниях и речи быть не может. Её звали Аграфёна, Груша. Лицо Турхан приняло непривычное выражение лица, ясное, будто освещённое светом. — Когда мне было восемь лет, ей было как мне нынче. Нет! Младше. Стало быть - тринадцать или четырнадцать лет. Это была девушка добрейшей души, светлая такая, как солнышко, никогда я за ней не наблюдала лжи, каких-то проступков и греха: в моих глазах она являлась перлом совершенства. Оно и ясно, я была так глупа в своём детстве, что находила во всяком то, чего у него не имелось... Хотя в случае с Грушей это не так. Я и в самом деле почитала её за совершенство. Турхан не могла более оставаться на одном месте и стала медленно передвигаться по комнате, положив руки на грудь. Воспоминания полностью овладели ею. — Помню утром проснулись мы всею семьёй, то есть отец, матушка, старший брат, я, другие мои две сестрицы, три братца и она... И, как было у нас заведено, отправились в поле, где мужики и бабы работали... Кровь ведь у меня, султанша, крестьянская, выросла я в такой семье! Потрясающий день тогда был: солнце ещё не выглянуло, но заря была необычайная, красная! Идёшь тогда по степи, глядишь вперёд, назад, вправо аль влево, но всë кругом бесконечно, и не видно края земли, по которой мы шагаем; лишь бесконечный пласт зелёной травы и полевых цветов простирающихся по всей округе, куда глаз падает. А зелёная трава свежая, мокрая от росы, благоухала и щекотала босые мои ноги... Я шла под руку с Грушей; гляжу, а у неё щёки прямо таки как заря утренняя - красные и горячие. Я глупая, маленькая, и спрашиваю у неё, дескать, отчего щёки как яблоки наливные, заболела видать? А она, значит, поглядела на меня, да как зальётся вновь краской, что я и в самом деле за больную почитать её стала! Она тогда ушла в поле, а я, как матушка попросила, коров пастбище повела пасти. Ещё совсем несмышленная я была, но с самого детства приучили меня к труду и работе... Так вот, повела я коров из сарая нашего и гляжу - идёт она, но не одна, а с братцем моим. Как сейчас помню: идёт она, в землю глядит, а сама улыбается, да косу свою длинную в пальцах теребит; на него смотреть будто боится. И он тоже идёт, но взглядом её прожигает, хотя притронуться, по-видимому, боится. Потом гляжу, пошли они в дом, а там как будто шум какой-то поднялся. Бегу туда, сломя голову, смотрю, а Грушу матушка целует, плачет, а отец брата обнимает. А я повторюсь: была я девочкой ещё совсем несмышленной, хотя и восьмой год шёл... Дальше, клянусь, всё как в тумане было; помню, жили мы как и прежде, да только странности было слишком уж много! - Турхан даже усмехнулась, - праздник был у нас, застолья, поцелуев много, и меня целовали, особенно Груша моя, румяная, робкая, с большими блестящими от слёз глазами, и я тоже тянусь, целую её, обнимаю и смеюсь, будто понимаю что-то. Братец мой, совсем юнец, подхватил меня на руки, тоже целовать начал... Я ведь самая младшая была в нашей семье, самая любимая... Хотя помню, спустя время кричали дома, а потом гляжу в бане нашей Груша кричит, я погнаться туда хотела, да меня сестрица старшая не пустила, мол подождать надо. Я и ждала. День кричала, а к ночи умолкла. Все умолкли, хотя слышала плач матушкин, а отец утешал её. Во мне тогда зажёгся такой горячий интерес, что я не удержалась и поднялась со своей печи, на которой спала, и отправилась в комнаты. Захожу и вижу - лежит она в постели, бледная, холодным потом облитая, и будто в бреду шепчет что-то. Я подхожу к ней, испуганная и ничего непонимающая, а она снисходительно улыбается мне, руку тянет и говорит: "Надёжа, милая, отчего ты здесь, а? Не спишь, а ведь ночь на дворе." А я смотрю и всем существом своим пытаюсь понять, что делается вокруг. Спрашиваю я у нее, хватая её холодную руку в свои ладони: "Грушенька, а отчего ты больна? Маменька, я слышала, в сенях плачет, а брат из дому в ярости ушёл. Вы, верно, поругались?" Она мне и отвечает: "Полезай ко мне, милая, под одеяло, ты озябла". Потом она добавляет, когда я легла к ней под одеяло: "Надёжа, обещаешь ли ты мне, что ты молиться будешь?". А я слушаю её и не понимаю вовсе, к чему говорит она это. И спрашиваю её затем: "За тебя, Груша, молиться?". "За матушку и отца меня, за себя, за братьев и сестёр, за всех, Надёжа, молиться надобно. Если ты молиться много будешь, то знает Бог, счастье не минует тебя и твоих близких. Господь услышит тебя, а это есть великое счастье для нас, тварей земных... Молись ради спокойствия тревожной души своей и тогда найдешь бесконечное умиротворения среди мирского тлена. Ты должна верить, Надёжа, знаешь?.. Твоё имя такое чудесное... Надежда! Разве не прекрасно верить и надеяться? О, как замечательно всё вокруг!.. Я чувствую, что скоро свершится таинство надо мною и я навсегда покину это место. Однако я чувствую, будто что-то тяготит меня... Это человек!" А я у неё и спрашиваю, как бы удивляясь про себя, но между тем не показывая ей своë непонимание: " Какой человек?" Но она словно и не слышит меня и только о своём твердит: "Ты только услышь его, прислушайся, поверь, что он есть, и тогда он покажется тебе. В каждом листочке, камешке и птичке есть его частица, но мы так все суетливы и запуганы тем, что он обернётся для нас бедствием, что не можем увидеть... Однажды все мы постигнем бескрайнее и могучее... Я уже чувствую его, он вокруг меня, тебя; он высоко в небе, среди звёзд, справа, слева и даже внизу...он бесконечен...". Она бредила, и в этом я была убеждена по её манере говорить, по её бледности, болезненности, но не останавливала её, потому что каждое её слово мне было дорого, хоть и говорила она крайне редко, но неукоснительно верно и правдиво. Я гладила её руку, целовала её, и чувствовала, что что-то вот-вот должно произойти: что-то необыкновенное, удивительное, такое, что перевернёт всю мою жизнь и всё моё представление о ней... Однако... Грушенька умерла на следующее утро, голова моя лежала с её благословенной головой на одной подушке, и я была безмерно рада тому. Лишь спустя время я поняла, что Грушенька умерла в родильной горячке. Она потеряла своего... Но она не смогла договорить последнего слова, потому что Атике глядела на неё почти безжизненным взглядом, в котором читалось только неутолимая тоска. — Турхан, правда, что ты беременная? - спросила она тихонько, словно боясь спугнуть. — Да, - тихо, но ясно ответила Турхан. Но Атике уже положила голову на её грудь и залилась горьким плачем, крича и проливая слёзы на одежды своей ученицы. — Как ужасно... Я не вынесу этого, не вынесу и дня! Я хочу уйти, уйти... Как мне быть, как?! Моя жизнь долее бессмысленна без моего сына... Какой он был маленький, какие у него были маленькие ножки и ручки, он был таким беззащитным, таким крошечным по сравнению с этим гигантским миром, полным безобразия и беспокойства! Как мне быть дальше, ибо так невыносимо... Турхан молча держала её голову у своего плеча и не проронила уже не единого слова утешения.