Moonlight Sonata

      Как же… как же они познакомились?       Он сидит за фортепиано, тональность си бемоль минор, первых три такта он словно ходит по кругу — ля бемоль, си бемоль, до, ре бемоль, снова ля* — за окном идёт дождь. Бледные пальцы еле касаются клавиш, он увидел бы, как жилки ходят под вздувшимися венами, но слишком увлечён игрой. Или собственными мыслями? Мелодия словно спотыкается — фа-ре — раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь — ре бемоль, до, си бемоль, ля бемоль. Он играет только правой рукой, потому что левая все ещё не оправилась после ожогов.       И всё-таки, как же они познакомились?       Это было в дешёвом пабе, забитом моряками и кровельщиками — честными рабочими, бродягами и пьяницами, с гадким элем. Он не то чтобы «обворовывал», скорее не совсем уж честно выигрывал третью партию подряд — настрой у неудачливых игроков становился всё хуже, а желанием в их глазах его избить можно было сжать воздух. Он не то чтобы искал смерти, скорее ему нравилось чувство опасности. Ощущение того, что «ещё чуть-чуть», но он всегда контролирует ситуацию.       Но только не сегодня.       Пивная кружка разбивается у его головы — еле успел увернуться — огромный кулак разбивается о его лицо. Почти. Потому что в последнюю секунду кто-то его хватает за плечо и выдёргивает из-за липкого стола, уволакивает прочь и пока до пьяных — кажется, это были каменщики — доходит, что случилось, они уже стоят у мусорного бака за пабом. Пахнет протухшей рыбой и хмелем. Небо — с редкими тучами, и одна из таких закрыла полную луну. Аллен говорит:       — Спасибо, конечно, но ещё немного — и я бы выиграл четвертую партию.       Аллен пытается увидеть человека перед собой, но света звёзд едва хватает, чтобы различить лишь, что это мужчина выше его на полторы головы. Впрочем, девушка едва ли пришла бы в подобное место. Аллен продолжает:       — Вы не дали мне доиграть, — и запинается, потому что человек перед ним закуривает, и теперь можно увидеть лицо — узкое, смуглое, с небрежной щетиной и родинкой под левым глазом. Вообще-то, он не любит мужчин с бородами — колется — но в эту ночь ему действительно будет нравиться трогать чужую щетину и целовать прокуренные губы. Пока он этого не знает, пока человек выдыхает дым и говорит:       — А ты не дал мне допить эль, Малыш. Да и игра твоя была ужасна.       Аллен отвечает:       — Как и Ваш эль. Так что мы оба не много потеряли.       И ведь правда, и ведь действительно — они бы потеряли куда большее, не повстречай друг друга этой ночью. Как минимум, он бы потерял пару зубов.       На самом деле, он помнил, как они познакомились: как гуляли по набережной, как Тики, — представился он, правда, лишь под конец вечера, — рассказывал ему шахтёрские байки, как они — чисто случайно — оказались в тихом переулке и как он, собственно, понял, что трогать мужскую щетину не так уж и страшно. Он помнил всё до мелочей: где какие пятна были на рабочей рубахе Тики, тяжёлый запах эля, сигарет и каких-то солнечных пряностей, как луна освещала кудрявую макушку между его ног, и даже как тот сплюнул его сперму на мощёную кладку, сказав: «Я думал, ты будешь слаще, Малыш».       Вообще-то, Аллену никогда не делали минет в пыльной подворотне, и уж тем более он никогда после этого не целовал чужой вязкий рот — и правда горький, — он никогда не обжимался вот так с первым встречным, используя этот образ исключительно для игры в покер, но никак не для такого. И если уж на то пошло, то с Тики он многое делал из того, что «никогда до», но всё было таким привычным, словно это было обычной практикой.       Но даже так он никак не мог вспомнить, что же тогда думал? Что он подумал, когда принял приглашение незнакомца прогуляться? О чём думал, когда сам первый потянулся за поцелуем, сжав чужие волосы и еле успев отпрянуть перед полицейским патрулём, и о чём думал, когда его с рычанием вжали в стену, чтобы уже целовать не отрываясь? Думал ли он, почему это делает и к чему это приведёт?       Аллен никак не мог вспомнить, и всё, что ему приходило на ум, это момент, когда Тики отстранился от него, чтобы поправить чёлку — слишком лёгкое, слишком изящное движение для того, кто весь день орудует киркой, — и тогда что-то в его голове сказало: «Он не то, чем кажется». Может, именно эта мысль, а вовсе не отменный минет заставила его искать следующей встречи?       Потому что Аллен тоже не то, чем кажется.       Ля бемоль, до, си бемоль. I Miss You.       Под порывом ветра ветка дуба ударяется о мокрое стекло. Он слышит дождь, как тот становится всё сильнее, даже, кажется, почти чувствует запах коры и моря. На клавишах танцует тень листьев, ветка снова ударяет в окно, а он всё пытается вспомнить, думал ли вообще хоть о чём-то, когда под утро на ватных ногах пришёл домой? Они не спрашивали фамилии друг друга — ни на первой, ни на последующих встречах, — где и кем на самом деле работают, не спрашивали ничего, что могло бы вывести одного на другого. Они никогда не встречались днём, и единственным ориентиром был старый паб — пристанище моряков, педди и бродяг. Их личная точка отсчёта, встречи с тысячами историй под луной, с горячими сухими прикосновениями и влажными жадными поцелуями. И конечно же Аллен знал, что Тики ему врал — слишком правильная речь для того, кто целыми днями проводит под землёй и слишком ухоженные для кирки руки. Порой Тики мог пропасть на несколько недель и вернуться с мозолями и грязью под ногтями, но на следующую ночь от этого оставалось лишь пара лопнувших нарывов.       Его это устраивало — устраивала ложь. Он приходил когда хотел, и если в эту ночь Тики не появлялся, то просто садился играть с кем-то в карты. У них была полная свобода и безграничная взаимность, потому что ни один из них не был вынужден видеть другого, когда для этого нет времени и сил. Они оба чувствовали в этом лёгкость и даже своеобразную уверенность — если не сегодня, то завтра обязательно встретятся. Аллен не ревновал Тики, потому что он принадлежал только ему — правда, лишь ночью. Другого, дневного Тики, он не знал, да и не хотел, поэтому его это не беспокоило. Но всё поменялось, когда он увидел его в зале в числе гостей.       Гладко выбритый, с аккуратно завязанными волосами, в чистой накрахмаленной рубашке и дорогом фраке, он пьёт французское шампанское и смотрит на него, на Аллена, так, как и другие в этом зале — без ночной страсти, насмешливости и жара, но с учтиво-вежливой заинтересованностью, слушает его игру и, кажется, заигрывает с какой-то дамой. Аллен едва не сбивается, палец почти соскальзывает на фальшивую ноту, но, к счастью, срабатывает мышечная память.       — Эта твоя игра намного лучше, — Тики сам подходит к нему. Потому что Уолкер — теперь он знает его фамилию, — весь вечер на него бросает взгляды, ходит от одной даме к другой, в надежде, что та его представит «тому джентльмену». Аллен хочет протянуть ладонь в перчатке, но одёргивает себя — жмут руку лишь во время знакомства при первой встрече, но никак не тому, с кем регулярно обжимаются в подворотнях. Он молчит, не знает что сказать, да и не успевает, потому что следующими словами Микка будут:       — Видишь ли, я никак не ожидал увидеть мелкого шулера в подобном месте, а потому говорю тебе сразу, чтобы ты прекращал эти взгляды: я тебя тут, — он особенно выделяет эту фразу вежливой улыбкой, — не знаю, как и ты меня, Уолкер. Не смешивай свет и тьму. Ты ведь понимаешь, о чём я? Нам не нужны проблемы.       Не то чтобы у них до этих слов было что-то. Не то чтобы Аллен хотел что-то менять — его полностью устраивали такие встречи. Но отчего-то всё же стало неприятно. Отчего-то эти слова — ты ведь понимаешь — колко полоснули по сердцу. Горе-шулер улыбается, говорит:       — О чём вы, господин Микк? — и уходит пить шампанское с какой-то очаровательной леди, чтобы следующей ночью они снова встретились в дешёвом пабе с гадким элем. Точнее, он и Тики, потому что он и господин Микк были совершенно незнакомы, некоторые даже считали, что они недолюбливают друг друга, потому что стоило одному услышать имя другого в списке приглашённых на ужин, как тот сразу же отказывался.       О нет, простите, мисс Уильямс, я тут вспомнил, что должен зайти в клуб. Господин Джонсон мне не простит отсутствия, я ведь обещал его заменить в охоте на фазанов ещё месяц назад.       Нет, что Вы, я ни в коем случае не игнорирую Ваше общество, просто нужно написать партию на заказ, но как только я освобожусь, сразу Вас навещу! Обязательно!       Уолкер знает, что Микк состоит в стрелковом клубе, у него есть собственное поместье в Уэльсе, он очень воспитан и начитан — пример для всей светской молодёжи Лондона. У Микка много поклонниц — и почти каждая в приватном разговоре с «душкой пианистом» утверждает, что именно с ней он делит ложе, и хотя вскоре должен пожениться на дочери какого-то лорда, сердце принадлежит ей одной.       Аллен знает, что Тики любит сигареты и портвейн, что ему нравятся «простые» разговоры, играть с ним в карты, хоть он и ненавидит проигрывать. Тики нравится, как седые волосы Аллена переливаются в лунном свете, нравится до крови кусать его за шею и тогда чувствовать, как ещё мальчишеские ладони сжимают его волосы, пытаясь то ли отодрать, то ли притянуть к себе теснее. Аллен знает, что Тики только его — если, конечно, такая формулировка применима для них.       Его это устраивает. Он не соединяет этих двух разных людей, и ему вовсе не хочется свернуть шею очередной девице, которая радостно щебечет про очередные подвиги Микка. У него получается себя обманывать ещё полгода, пока однажды он не теряет бдительность, не спрашивает заветное-ненавязчивое: «Кто будет на сегодняшнем ужине?», — и снова встречается с Микком не через чужие рассказы или на большом приёме, а на мелком частном вечере — только теперь, в отличие от первого раза, под руку с какой-то леди.       Невеста — подсказывает сознание.       Микк садится за его стол к середине вечера, говорит, что он хочет сделать подарок своей наречённой, а та в восторге от игры Аллена — и у него вроде бы через месяц большой концерт? Говорит, что это было бы прекрасно, посвяти он ей сонату. Хрипотца ночных сигарет сменилась вечерней вежливостью дорогого одеколона, речь мелодичная, учтивая — без намёка на усмешку Тики. Это два совершенно разных человека.       И только тогда Аллен понимает, что попал в ловушку, сотканную собственными руками. Потому что вместо непривычного костюма он видит привычные янтарные глаза, в запахе одеколона есть привкус моря и специй, а рука с кольцом на пальце могла бы так же вжимать его, но только не в холодную стену, а в тёплую кровать. Он смотрит на Микка и видит в нем Тики. Даже не так, он смотрит на одного человека, и осознание того, что его Тики сейчас пытается купить сонату для своей невесты — способно разорвать сердце.       — Что Вы, господин Микк, для такой любви я готов написать совершенно бесплатно, — он говорит что-то ещё, но не слышит сам себя. Полностью доверяется выдрессированному отцом образу, кажется, даже улыбается и смеётся на какую-то шутку Тики. А внутри него царапается бездна.       Аллен не любит Микка, не любит Тики, и всё то чувство лёгкости вовсе не из-за чего-то высоко романтичного — просто ему нужно было отвлечься от смерти отца, просто ему хотелось чего-то нового, вдохновения, а этот недошахтёр удачно попался под руку. Очень много «просто» и никаких романтических чувств, привязанности и уж тем более любви.       Он пишет мелодию для той прекрасной леди, для их любви. Как же она выглядела? Светлые волосы собраны бантом, чёрное платье… или это чёрный костюм Тики? А собраны в хвост были его волосы, а не её?       Они не видятся весь месяц — потому что он готовится к концерту, а вовсе не потому, что ему больно видеть того, кто вскоре поженится. Вовсе не потому, что ему страшно понять природу их отношений и самого себя. Он пишет сонету для неё, для них, но кажется, что всё больше для себя. Нотные листы разбросаны — пол, пианино, стол, — он лежит головой на крышке инструмента и смотрит на полную луну. Домовладелица приходит к нему два раза в день, зачастую просто для того, чтобы сменить полные тарелки — обед на ужин, — ворчит, что господин Уолкер совсем её не уважает, раз отказывается есть её стряпню. Он успокаивает её, что сейчас просто много работы, поэтому он не успевает, но стоит двери закрыться, как щека вновь ложится на прохладу лакового покрытия.       Соната уже дописана, а до концерта меньше недели.       Он не любит. Нет. Не любит, не хочет быть с Микком, лишь приходит к Тики — а это два разных человека. Женится Микк, а с Тики он так и будет встречаться по ночам в дешёвом пабе с гадким элем. Они это не обсуждали, он просто знает. Закрывая глаза, он пытается вспомнить их последнюю встречу, как они пили портвейн на набережной, тёплый песок потом пришлось вытряхивать отовсюду, но пока он смеётся с какой-то шутки Мик… Тики. Тот кладёт руку — это прохладная ладонь, не перчатка — на его затылок, притягивает для поцелуя — это море, а не запах одеколона. И всё-таки, губы у Микка такие же обветренные, как и у Тики?       Он лежит на кровати и думает, что было бы неплохо однажды попробовать это сделать тут. Он читает книгу, и ему хочется спросить, что господин Микк думает про философию Гегеля. Он наигрывает его новую сонату, и так хочется увидеть рядом Тики — интересно, понравится ли ему?       Это не одержимость, это не привязанность. Он сможет жить, даже если Тики не станет, будет всё так же играть две роли — пианиста и шулера — будет всё так же посещать званые ужины мисс Уильямс и отвечать вежливым отказом на очередное сватанье. Аллен прекрасно представляет свою жизнь без этого человека, но он не хочет.       Это не жажда, и это не просто страсть. Потому что ему хочется видеть его по утрам в своей постели, потому что он хочет вместе читать газеты и пить кофе, играть на пианино и знать, что сзади Тики читает книгу или пишет письмо, а потом подойдёт к нему, положит руку на плечо и поцелует в макушку. Потому что ему интересно узнать, у какого цирюльника он бреется, и потрогать его гладкие щеки.       Аллен пытается прекратить поток «хочу», оборвать эти странные картинки перед глазами. Не думать про глаза и руки, не думать про голос и тепло — выйти на сцену, поклониться, откинуть низ фрака и сесть за пианино. Он не может больше себя обманывать. Свет прожекторов слепит, не даёт увидеть лица сидящих, но он точно знает — где-то там сидит Тики со своей невестой. Может, так и лучше, что он не видит, что перед глазами ровный ряд из белых и чёрных клавиш — приподнять руки, ми минор — вступление.       Его музыка не печальная и не трагичная — она словно майское небо с белыми облаками, порыв тёплого ветра с цветочным хвостом. Его музыка — пшеничное поле, детский смех на ярмарке. Его музыка даёт спокойствие и вдохновение, но потом он играет её — при ключе четыре диеза, первый такт, тональность до диез минор — и в концертном зале становится темнее, вместо искусственного света — лунный, а на деревянном полу голубая трава ночи с белыми цветами. Люди исчезают, оставляя после себя лишь лёгкую дымку, но и та вскоре рассеется, остаются только он, Тики и его признание, облачённое в музыку. Признание выжигается касанием на молочных клавишах: соль, си, фа* — я люблю тебя.       Ему страшно. Пальцы дрожат, но мелодия ни разу не сбивается. Поймет ли он? Увидит ли то, что Аллен попробовал сказать? И что он выберет — уйти или остаться. Потому что нет больше «света и тьмы» — есть только Тики Микк, с которым он до одури хочет быть вместе.       До, ми, соль, ми, до. Давай сбежим из Англии — в любое место, где мы можем быть собой.       Соль, до, соль, ми. Я хочу быть рядом.       Аккорд до диез минор. Я хочу сказать, что люблю тебя.       Он встает на поклон. Говорит, что эту сонату он посвящает невесте своего друга и желает им счастья. Смотрит на зал — наконец свет не на одном уровне с его лицом, и он может видеть более чёткие очертания людей, что ему аплодируют — и видит, что Тики нигде нет. Зато есть одно пустующее место в зале и, кажется, в его душе.       Аллен улыбается. Всё в порядке, он не ожидал ничего другого, так что с лёгкой грустью он сможет справиться. Он покидает зал и пытается вспомнить, кто же его приглашал летом на дачу? Нужно будет обязательно согласиться. И чаще устраивать такие концерты, ведь теперь у него будет полно времени. А пока он скидывает с себя пиджак, швыряет его куда-то не глядя. Там, сзади, всё ещё можно услышать аплодисменты — кажется, это его лучшее выступление, а он хочет лишь напиться и забыться. Стереть из памяти чужой голос и пустующее место, навсегда забыть мелодию, что теперь принадлежит леди как-её-там? Господи, он даже имени её не помнит, а спрашивал ли вообще?       — Мистер Уолкер, мне кажется, не очень культурно швырять в людей своим пиджаком. Тем более ночи сейчас холодные, он может Вам понадобиться, — голос спокойный, но с нотками насмешливости. Он замирает — показалось, нет, это точно кто-то другой. Но не мог же кто-то другой накинуть ему на плечи его же пиджак и шепнуть на ухо: «Ты меня удивил, Малыш». Губы предательски дрожат в улыбке, потому что человек сзади пахнет солнечными специями, французским шампанским и чистой одеждой.       Аллену хочется сказать, «а как же не смешивать тёмное со светлым», но вместо этого он говорит:       — Не будет ли возражать Ваша невеста, если я украду Вас на этот вечер, господин Микк?       И в его груди становится теплее, когда он слышит:       — Конечно нет, ведь возражать некому.