***
02/05/17 Хартфорд, Коннектикут
В гримёрках у Mushroomhead никогда не бывает тихо: в банде на семерых темы для обсуждений не иссякают и через три десятка лет, а ещё иногда случаются любопытствующие девчонки, которых хлебом не корми, дай поглазеть, как кливлендские гримируются. Но в любой рутине находятся исключения, и предконцертная суета порой вытесняется до странного естественной тишиной, когда каждый знает, чем себя занять, или погружен в мысли слишком глубоко — или просто не выспался после ночи в трясучем автобусе. Вечер в Webster Theater назвать тихим можно был только с натяжкой, но Стич в полушутливом тоне поклялся, что не пожалеет ещё пары синтезаторов, если кто-нибудь спросит, что не так с его настроением. В первой трети тура всегда сложно: особенно когда знаешь, что пахать без перерывов предстоит целую неделю. Новый день — новый штат, а Кливленд — их собственный Де-Мойн и Счастливая Аркадия — только через месяц. Когда Черч и Док уходят настраиваться, Стич и Диабло — подогревать интерес медийщиков, а Скинни — трещать с менеджером, концентрация тишины повышается приблизительно до отметки «как будто что-то не так». Джейсон прячет улыбку, когда смотрит на разукрашенного Джеффри перед зеркалом со спины. Он всё равно выдает себя: чужой взгляд перехватывает его собственный в отражении, и старший из Грибоголовых откладывает свои кисти, бесцветно интересуясь: — Где твоя маска, панда? Джейсон морщится и заглядывает в глаза теперь уже себе самому, прежде чем всё же ответить: — До саундчека ещё минут сорок, я в ней охренею. Вообще-то свой околокорпспейнт не воспринимал целиком серьезно даже он сам, но закрыть его маской значило не просто укрепиться в своей позиции части банды. У него было достаточно сайд-проектов на полторы демки, и он хорошо знал цену своим словам, снова и снова повторяя интервьюерам, что вернулся он в семью, а не в группу. Равно как и они все, Джеффри сильно изменился с тех пор. Джейсон помнил его ещё задирой со внешностью глэмера и шевелюрой гребаного короля Джарета из классики Боуи. Но вот ему уже перевалило за полтос, Стейси поставили рак в третьей степени, а он по-прежнему варится в этом дерьме и рисует картинки на чужих телах вместо досуга. Спроси бессменного Стива, какие времена в их истории были сравнительно легкими — и он выпучит глаза и прорычит вместо ответа что-нибудь невнятное. — Я так заебался, — откровенничает Джеффри, будто всё это время он только и ждал, что с ним кто-то заговорит. — Это туры, чувак. В них надо получать удовольствие сквозь боль, а то ты не знаешь, — смеется Джейсон, проверяя пальцами грим на щеке. — Я не про это. Я про всё. У меня есть чувство, что в этом мире не существует таких эмоций или даже денег, чтобы окупить все наши усилия и страдания. — У нас всегда был свой путь, — подмигивает его отражению Джейсон, а потом приваливается к чужому плечу как будто для ещё одной случайной фотки. — Мне никогда не хотелось быть в числе аутсайдеров. Типа, мы же вроде тоже создаем что-то новое. Только чтобы нас услышало больше людей постоянно чего-то не хватает. Если нам столько лет кряду не везло, думаешь, ещё есть смысл надеяться, что всё не зря? — Джеффри морщится, и его орлиный нос кажется ещё больше, а Джейсон только мрачно усмехается. — Ты говоришь как те, кто уже ушёл, Джефф, — Джейсон привычным жестом закидывает руку за чужую недокрашенную шею, и ему приходится чуть наклониться, потому что на фоне коренастого фронтмена он по-прежнему чересчур долговязый. — Признание оно ведь не в том, какое у тебя место в чартах или сколько раз ты хедлайнил фестивали. Слушателей больше, чем пластинок и билетов. И вообще, помнится, ты сам презирал всех, кто продался. — Просто подумай, что будет, когда мы уйдем. Через поколение даже у нас в Огайо никто не вспомнит, как эта банда называлась. Не умирает же только классика и те блядские счастливчики, которые сумели пробиться к этому признанию, вложив всё в рекламу, а не в запись, — закатывает глаза Джеффри, никак не реагируя на то, что под его ещё не подсохший подбородок ложится чужая рука. Эта тайна с ними уже давно: наверное, ещё с взлетевшей Чёртовой дюжины. Джеффри слишком замкнутый и недоверчивый, чтобы быть лицом и основным голосом банды одновременно. Джеффри слишком давно в этой игре, чтобы вдруг не захотеть хлопнуть дверью. Джеффри ассоциировал само существование их банды с чувством непостоянства, с чем-то, что оставалось сильным только в посылах текстов, но во всём остальном оказывалось на поверку неустойчивым. Пока не вернулся Джейсон. Вот поэтому он был ему так нужен, этот постоянно улыбающийся и заражающий всех своим восторгом перед каждым новом гигом утопист. Джеффри поворачивает голову, чтобы прикусить его губу, пачкаясь в чужом гриме и пятная Джейсона своим, а после разворачивается прямо под чужой рукой, чтобы почти сразу вжать ладонь в его затылок и прижаться ртом ко рту — грубо, почти озлобленно, как если бы он ещё не отпустил Джейсону воспоминания за фото с Кэт Вон Ди, слишком частые объятия с Чёрчем или эпатировавшие набитые залы давние заигрывания с Рокси. Джейсон искоса засматривается на их отражения, прежде чем сморгнуть, и не менее настойчиво отдает Ничего свое Всё. И пока эта гомеопатия ему всё ещё помогает, они не будут ничего менять. «Такие, как мы, нужны этой системе может быть даже больше, чем ребята на вершине». Только когда Джеффри отпускает его он, наконец, позволяет себе подумать о том, что Скинни снова придётся поверить в историю о том, как он схватился за недосохший еблет руками, а второму их голосу кинул плохо закрытую бутылку. — Если и ты тоже не выдержишь, что же тогда от нас останется? — стирая оставшуюся на губах краску костяшками уточняет Джейсон. — Ничего, — очень двусмысленно хмыкает Джеффри и, кажется, улыбается. — Дуй уже размалёвывать себя заново, и я буду. Сегодня мы должны хорошенько взогреть эту сцену.