Веронский триптих

      Лицо противника прячется в тени чёрного капюшона, но играет он белыми фигурами. Белый — цвет чистоты, мудрости и безразличия. Противник чист, мудр и безразличен. Белые ходят первыми.       О да, этот противник всегда на шаг впереди. Холодный, равнодушный, неуязвимый белый король. Обречённый на поражение в той игре, что они ведут, — своим безразличием обречённый. Заранее проигравший, но не знающий об этом — бывало ли такое прежде с господином и вершителем судеб? Бартоломео делла Скала, герцогу Веронскому, чрезвычайно льстит мысль, что едва ли.       Безразличие — самая надёжная броня. Но ей не устоять перед натиском и пожаром чужой любви.       Любовь белому королю неведома, как неведомо морским глубинам сиянье звёзд в небесах. Неведомы безрассудное пламя в сердце, нежный шёпот в ночной тиши, вкус спелой вишни на женских губах — один только блеск закалённого страстью кинжала, рассекающего в кровавые ошмётки тела, души и судьбы. Белый король лишь кажется человеческим существом — и тому, кто человеком останется, никогда не одержать победы. Что ж — тогда он не человек больше, он забудет своё имя и живой перестук в груди, он облачится в тяжкую, холодную сталь ярости — ярости, которой не пробить даже его всесильному противнику.       Белая королева лживым призраком скользит по огромному залу — улыбается, выгибается, дразнит и манит. Она красива холодной, совершенной красотой — она ещё чище, мудрее и безразличнее своего короля. Они неразлучны с начала времён — не потому ли Смерть столь часто жаждет других мужчин? Вот и сейчас она пляшет, пляшет распутно, как трактирная девка, — мечтая соблазнить, а на деле отталкивая.       Герцог совсем не боится — Смерти нет, есть лишь женщина, которой он интересен. Она тоже — его оружие теперь. Сумасшедший вихрь её танца заметает следы другой — той, которой не должно быть здесь, той, которая здесь неотлучно: в мыслях герцога, в его сердце. Чёрной королевы.       Причины дуэли. Вероны, вновь истекающей кровью.       Алое рвётся изнутри — рвётся осветить, пронзить, разнести вдребезги это проклятое чёрно-белое место. Чёрно-белые клетки поля, чёрный плащ белого короля, его слепые белые глаза, чёрные цветы в руках белой королевы. Выточенные из слоновой кости фигуры — нет, не фигуры теперь, а живые, страстные, потерянные люди. Одни — чёрные, другие — белые, а поле под ними вот-вот утонет в красном.       Нет, не утонет — он не допустит этого, не позволит свершиться очередному акту кровавой драмы. Он дважды клялся защищать свою королеву: приняв герцогскую корону и преклонив колени у алтаря, — и сегодня раз и навсегда сдержит свою клятву.       Он — холодное, бесчувственное изваяние сейчас, карий взгляд — как острый меч наизготовку. Он небрежно обращается к противнику, он превесело шутит и сам же смеётся над собственными словами. Он уверенно ведёт свою игру, он посылает улыбку за улыбкой белой королеве, он не пожертвовал ещё ни одной фигурой, и дальше ни за что не пожертвует. Он сжимает очередную пешку в руке, словно чью-то ладонь, чувствуя живое тепло даже сквозь чёрный бархат перчаток — перчаток, которые ни в коем случае нельзя снимать.       Он просчитал своего противника, он выиграет эту партию, этот поединок, эту войну — он покончит наконец с вековым безумием. Он знает как.       Придержать чёрного коня, вывести его из-под удара белого — противник умён и предстоящую комбинацию замаскировал прекрасно, но теперь она разгадана. Честной победы уже не одержать — но есть и иное средство. Чужая королева, ставшая человеком ради своего короля.       Сердце стучит и разрывается алым, в потоке солнечных лучей — её силуэт. Пальцы подрагивают, прикасаясь к стонущим, живым фигурам. Алое вот-вот выплеснется наружу, затопит поле — и тогда конец всему.       Нет. Им не узнать и не использовать, не напиться алым, не согреться в чужом пламени и не украсть его. Нет никакой королевы. Есть лишь город, преисполненный страданий. Безразличие — самая надёжная броня. Особенно надетая поверх своей неистовой любви.       Шах.       Нельзя украсть то, чего нет. Нельзя убить не облекшееся жизнью. Нельзя использовать то, что оказалось лишь выдумкой, фантазией в горячечном бреду. Герцог насмешливо щурит глаза и лениво поглаживает тёплые фигурки.       Шах.       Его противник приподнимает брови и откидывает с головы капюшон. Белое вокруг слепит, чёрное — мрак беззвёздной ночи. И никаких иных цветов, как бы ни изгибалась в пляске холодная королева.       Шах.       Алое тлеет в глубине сердца, алое не верит само в себя, алое почти хочет погаснуть — но погаснуть не в его власти, и ни в чьей иной.       Шах и мат.       Противник кланяется издевательски, его королева швыряет на чёрно-белый пол измученные танцем цветы. Всё кончено — но какова теперь правда, что промелькнёт во вновь разгорающемся пламени? Вкус победы окажется отравлен изрядной горечью, если белые цветы в чёрных волосах существовали лишь в его долгом, лихорадочном, иссушающем сне.       Ласковый, призрачный смех за спиной — и алое бьётся, взрывается, беснуется внутри, и пляшут искры в глубине зрачков, и он сжимает пальцами виски, прикрывает глаза, а на внутренней стороне пылающих век — его победа, его люди, его город… его женщина?       Бартоломео делла Скала, герцог Веронский, до боли стискивает в ладони гладкую чёрную фигурку — перед тем, как нарочито медленным, ленивым, отточенным движением стянуть перчатки. Он подносит руку к своим почти больным, своим почти безумным глазам — и тонкий белый силуэт отражается в золотом блеске кольца.

17–18.07.2012