and i kissed your neck where the sweat, it dried
— Может, я буду провожать тебя на занятия, Нацуса? — Ясунари в упор Сейчиро игнорирует, смотря только на Нацу. Нацу пытается двигаться как обычно, словно ничего не произошло, но все равно видно, как тяжело это ему дается. Ясунари пытается вести себя как обычно, словно ничего не произошло, надеясь, что не видно, как тяжело это ему дается — скрывать удушающее чувство вины. Нацу глядит на Ясунари удивленно и поворачивается к Сею, объясняя, что, наверное, так и правда будет удобнее: они же с Ясунари на одном курсе, да и еще и живут вместе — а у Сея освободится время. Кожа Ясунари горит, когда Сейчиро его, как кажется, ничего не выражающим взглядом обжигает, и Ясунари отчаянно пытается притвориться, что ничего не замечает. С ними всегда так: сколько бы Ясунари к Нацу не приближался, сколько бы расстояние между ними не сокращалось до сантиметра и все, что Ясунари нужно было сделать, — это Нацу окликнуть и попросить протянуть руку, Ясунари так никогда этого не сделал. Но Сейчиро всегда с Нацу рядом. Он был рядом с детства, он был рядом после окончания школы, он был рядом после аварии — всегда он. Никогда не Ясунари. Сейчиро нехотя кивает — с Нацу трудно спорить, а Ясунари до конца не верит, что его предложение приняли. Он терпеливо ждет Нацу, пока тот собирается следующим утром, и затем идет позади него, рассматривая его рыжеватые волосы, напряженную спину и тяжело переставляемые ноги. Они оба идут медленно — Ясунари под Нацу подстраивается, а Нацу, кажется, так еще и не отошел от тренировки с Ясунари, после которой он не мог двигаться. После которой Ясунари сам себя уничтожил, пожираемый виной и злостью, охваченный ненавистью к себе из-за того, какой же он эгоист чертов. Ясунари смотрит на время на телефоне — до начала пары пять минут, они наверняка опоздают таким темпами, но торопить Нацу он не будет. Они бы точно успели, если бы Ясунари Нацу опять на руках понес, но смысла предлагать Нацу помощь, когда он ее не просит, нет. — Сколько времени? — Нацу, кажется, замечает его манипуляции с телефоном, и все понимает. Он раздумывает пару секунд и в итоге действительно просит донести его: на занятия Нацу никогда не опаздывает. Ясунари убирает сумку на спину, позволяет Нацу обхватить свою шею руками и аккуратно поднимает его, легко прижимая к себе. Сейчас Ясунари к Нацу невероятно близко — даже запах мандаринового шампуня чувствует — но вместе с тем так же невероятно далеко. Те сантиметры, которые Ясунари так и не решился пересечь, сейчас ощущаются как никогда сильно. Ясунари притягивается и волнами разбивается о Нацу еще со школы, разлетается маленькими капельками во все стороны, когда Нацу смотрит на него, улыбается, шутит и даже когда выводит из себя, когда загорается, играя в регби. Загорался. Ясунари ненавидит число одиннадцать. Он не хотел занимать его место. Он только-только собрал себя обратно, разбрызганные капли, когда Нацу выпустился, и эта авария, травма, одиннадцатый номер — все это словно высушило его море, лишило дождя, океана, неба, оставив кости на сухом песке под пустыми облаками. Ясунари хотел быть с ним, а не вместо него. Ясунари впервые за последние полгода почувствовал себя живым, когда Нацу тренировался с ним — живым настолько, что совсем забылся и снес его с ног, едва успев обхватить его руками, поддерживая шею и спину. Ясунари ненавидит себя за это. Он чуть не сделал все хуже, он слишком увлекся, слишком поддался этому чувству — бурлящей крови и бушующему морю внутри, топящему все мысли, и едва сдерживаемой улыбке, потому что тогда в его мир наконец вернулись волны. Нацу машет кому-то, смеясь, и крепче цепляется рукой за Ясунари, пока Ясунари на его скалы бросает. Это не ласковые волны, какими они были когда-то, это жестокий шторм, который Ясунари на дно утаскивает, передышки не давая, и он действительно тонет. Национальные близятся, а ему хочется курить. Хочется пить и саморазрушаться, хочется познакомиться с кем-нибудь, чтобы пропасть на время, чтобы не спать с Нацу в одной комнате, чтобы не слышать его голос, чтобы не видеть его — исчезнуть там, где все, что связано с Нацу, его не достигнет. Ясунари хочется, чтобы его выбросило на чужой берег, к чужим рукам, чужому телу, чужому голосу — он сам себе в последнее время чужое море, словно потерявшееся в собственных водах, само в себе потонувшее, само себя под волнами погребшее. Он хочет не думать о Нацу — у него же уже однажды получилось, когда Нацу выпустился — а потом их выбросило в одну вселенную, в одни аудитории, в одну комнату. Мир не мог бы над Ясунари лучше пошутить. У Ясунари медленно воздух кончается и в глазах темнеет. От недостатка кислорода и воды, струящейся в дыхательных путях, щемит в груди, словно сердце разрывается, и паника постепенно сменяется спокойствием — он уже не выплывет. Он смирился. Волны утянули его от берегов Нацу, накрыв собой, скрыв теплый песок и сделав солнце белой точкой, пустой и далекой. Ясунари запирается в душе после тренировки, подставив лицо воде и прикрыв глаза. Он сомневается несколько секунд, потому что стыдно, а потом опускает руку, касается члена, потому что уже все равно. Хочется плакать, но слез нет — он уже слишком долго под водой, все отказало, остались только отпечатки мыслей, которые вот-вот смоет волной. Нацу маячит где-то далеко в беспорядочных мыслях, размытый, словно стоящий над поверхностью воды, в которой Ясунари тонет. Ясунари выключает душ — кажется, он стал еще грязнее, чем был до этого — и бездумно возвращается в темную комнату (Нацу уже спит), желая оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Он опускается на холодные простыни, погружаясь в музыку в наушниках, в медленную мелодию, растекающуюся по венам, электронное эхо, ноты, падающие каплями на душу Ясунари, оставляя после себя выжженные следы, и спокойный голос, который своим отчаянием пронизывает Ясунари насквозь. Ясунари хочет, чтобы его сейчас обняли, прижали к себе, нежно целуя и обещая, что все будет хорошо, хочет повернуться к Нацу, чтобы найти в темноте его шепчущие губы, приблизиться к ним на расстояние в миллиметр и чтобы Нацу его преодолел. Хочет нависнуть над ним, аккуратно стягивая одежду и позволяя снять свою, хочет целовать и лизать его шею, ключицы и плечи, пока Нацу касается его везде, каждой клеточки его кожи. Нацу наверняка будет кусаться и смеяться, пока Ясунари дарит свои поцелуи, пока он не опустится ниже и не коснется нежно губами внутренней стороны бедра. Первые стоны Нацу с губ сорвутся, когда Ясунари мазнет губами по его члену, прежде чем начать его лизать. У Ясунари внутри будет все взрываться, и он точно захочет видеть его лицо, поэтому через время он приподнимется, касаясь члена Нацу уже ладонью, и протянет к нему руку, чтобы дотронуться, чувствуя, как Нацу перехватывает его пальцы, вцепляется в них, кусая и целуя. Нацу выпрямится решительно и переберется к Ясунари на колени, скрещивая свои худые ноги за его спиной. Он обхватит лицо Ясунари ладонями, смотря ему прямо в глаза, и пересечет любые сантиметры, которые между ними остались, целуя его резко, пока Ясунари пальцами цепляется за его спину, словно за последний шанс спастись. — Эй, Ясунари? Ясунари дергается, вырывая наушники и вырываясь из несуществующих объятий и поцелуев, и вскакивает с кровати, пытаясь прогнать слишком яркие образы, въевшиеся под кожу и застывшие перед глазами. — Ты спишь? — Нацу приподнимается, опираясь на одну руку, и ищет Ясунари взглядом в темноте. Как давно он не спит? — Нет. Не хочется, — у него даже получается почти не врать. — Вот и мне тоже, — Нацу встает с кровати и смотрит в окно. — Пойдем прогуляемся? Выбора у Ясунари фактически не остается: Нацу тащит его с собой несмотря ни на какие отказы, и уже через пять минут Ясунари прячет ладони в рукавах свитера, потому что оказалось холоднее, чем он ожидал. Нацу напевает какую-то мелодию, пока они бредут по территории общежитий, а Ясунари понятия не имеет, что они здесь делают. Ему это все напоминает фестиваль, на котором они как-то с Нацу встретились, после которого он умудрился заснуть на его плече в поезде. Он тогда проснулся на самом деле еще в середине пути, но вставать, отдаляться не хотелось. Ясунари до сих пор помнит необычайно мягкое касание руки Нацу — не окрик, не удар, которых от Нацу обычно ждешь, а теплое, нежное касание, которым он его разбудить хотел. Нацу накидывает капюшон на голову, потому что с неба слезы, Ясунари потерянные, падают, и, схватив за рукав, тянет его под ближайшую крышу — раздевалки возле стадиона. Нацу ткань из рук так и не выпускает, и Ясунари чувствует его пронзающий взгляд — Нацу всегда смотрит так, словно всех насквозь видит, словно знает их лучше их самих. Возможно, так и есть. Ясунари уже не понятия не имеет, каким он был на самом деле, и мысль о том, что хотя бы Нацу все еще его помнит, греет что-то внутри. — Ясунари, хватит, — пальцы Нацу скользят вниз и касаются его руки. — Еще немного, и из-за вины для нас не останется места. Нацу водит подушечками пальцев по ладони Ясунари, невидимые шрамы оставляя, а потом, когда ответа так и не дожидается, берет его за руку. — Я тебя ни в чем не виню. Я рад, что именно ты играешь под одиннадцатым номером, — Нацу улыбается, пытаясь поймать взгляд Ясунари. — Я люблю смотреть, как ты играешь. И… не проси никого, кроме меня, делать тебе тейп на национальных, ладно? Ясунари молчит упрямо, пытаясь за руку Нацу не цепляться — он же его просто с собой на дно утянет — а Нацу его отпускать отказываться. — Ясунари, блять! Нацу, кажется, впервые начинает на него по-настоящему злиться, хмурится и тяжело дышит, и Ясунари закрывает глаза, которые словно от попавшей в них соленой воды щиплет. «Пожалуйста, ударь меня. Ударь меня. Заставь меня почувствовать кровь во рту, боль в щеке, боль в груди, заставь меня заплакать, заставь меня чувствовать. Я хочу чувствовать твои руки, хочу прикосновения, твое дыхание. Я хочу посмотреть на тебя, когда расстояния между нами не останется. Хочу, чтобы ты прижал меня прямо сейчас к этой стене, даже если ты будешь злиться на меня. Хочу плакать и целовать тебя, хочу, чтобы меня наконец вынесло на берег — даже если у меня уже закончился воздух и остались одни кости. Хочу,чтобы хотя бы мои кости вновь согрелись солнцем, пахнущим мандаринами. Хочу уже наконец утонуть, задохнуться, исчезнуть из бесконечного моря, дна которого я никогда не достигну, к поверхности которого я уже никогда не всплыву. Прошу, Нацу, ударь меня. Я ненавижу эти холодные ночи, ненавижу чувство вины, ненавижу всех вокруг, ненавижу себя. Я не хочу чувствовать эту вину. Хочу быть тебе равным, хочу бежать рядом с тобой, но я никогда не смогу тебя догнать. Прошу, Нацу, забери меня на свой берег. Позволь легкому ветру накрыть меня песком, позволь мне остаться там, позволь мне… Меня не нужно спасать. Прошу, Нацу, не ныряй за мной никогда. Просто будь моим солнцем, будь моим берегом, моим маяком. Нацу, пожалуйста, покажи мне, что я еще могу вынырнуть». Ясунари чувствует, как холодные пальцы скользят по его лицу, касаются щек, вытирая легонько дорожки, струящиеся сквозь трещины-глаза, разъеденные водой, как его легонько тянут вниз, обнимая за шею. Нацу ничего не говорит, позволяя дождю и всхлипам заполнить тишину, и целует его глаза и щеки, подбородок, скулы. Ясунари хочет спросить, что все это для Нацу значит, почему, зачем, но так и не решается, так и не набирается храбрости, а капли все падают. Нацу сидит с ним всю ночь — ведет домой за руку и помогает раздеться, обнимает, когда усаживает Ясунари на кровать, словно ему совершенно все равно, что его одежда из-за слез Ясунари мокнет. Ясунари успокаивается и начинает плакать вновь, пытается взять себя в руки, пока Нацу берет его руки в свои, и комната словно одна большая лужа, по которой они с Нацу на его, Ясунари, корабле-кровати дрейфуют. Ясунари видит персиковый рассвет, прыгающий на беспорядочных прядках Нацу, сквозь заплаканные глаза, видит солнце, двоящееся в глазах. Им пора собираться на занятия, и Ясунари прогулял бы, наверное, если бы не Нацу. Нацу заставляет его пойти в ванную, умыться, привести себя в порядок, предлагает принять душ, но у Ясунари на это нет сил. Нацу фактически за руку ведет его в аудиторию и садится рядом, не обращая внимания на остальных. Он машет им как всегда, но без обычных улыбок, словно просто по привычке, и протягивает Ясунари наушник. Интересно, какую музыку он слушает? Какая музыка заставляет его сердце биться быстрее? Какая музыка утешает его? Какая музыка заставляет его плакать? Какая музыка влюбляет его в себя? Какие тексты песен он любит? Какие песни играют в его голове? Какие песни играют в его голове, когда он видит Ясунари? Какие тексты песен напоминают ему о нем? Может ли он в Ясунари влюбиться? Плачет ли он из-за Ясунари? Может ли Ясунари его утешить? А заставить его сердце биться быстрее? Хочет ли он, чтобы волны Ясунари касались его берегов и ласково целовали его песок? Хочет ли он слышать их шепот? Хочет ли он быть омываемо-обнимаем этими волнами? Ясунари его никогда не потопит, никогда не потянет на дно, ни за что не даст утонуть, всегда нежно вынося на берег, но хочет ли Нацу этого? В мире есть другие моря, другие океаны, реки, течения, другие берега, корабли, небо — мир полон разных людей, которые на берегу Нацу оказаться могут. Хотел бы Ясунари быть одним из них. Музыка Нацу быстрая, яркая, веселая, нежная, полная надежды, милая — песен медленных или с грустным текстом, со сложным текстом почти нет (а если такие все же находятся, то пробирают Ясунари до костей — он тут же добавляет их к себе). Музыка Нацу мало похожа на то, что слушает, как звучит Ясунари — электронные комбинации звуков, из-за которых окружающий мир исчезает, мелодии, скользящие по струнам-нервам, медленные, резкие, громкие, спокойные, с вокалом и без, известные и случайные находки, под которые он ночами медленно умирал, но почти всегда безнадежные, о любви и сексе, о желании (его отсутствии) жить, резонирующие где-то внутри, звучащие на частоте его сердца. Ясунари одалживает музыку Нацу на время разминки, чтобы понять ее, понять его, и так теряется в ней, что во время внутреннего тренировочного матча совершенно не может сосредоточиться, и его сбивают на холодную землю. Кровь струится из приоткрытого рта, и его отправляют на скамейку, хоть и в остальном он в порядке. Ясунари вытирает кровь тыльной стороной ладони, скорее размазывая ее по лицу, когда замечает Нацу, смотрящего на него пристально, словно пытаясь понять, точно ли все нормально, и держащего в руках корзину с грязными формами. Ясунари вскакивает тут же («Этот придурок, ему же нельзя!») и подлетает к Нацу. Нацу смотрит на него, на окровавленное лицо, и кровь как назло не останавливается, и Нацу тут же бросает корзину, прося кого-нибудь другого отнести ее, и хватает Ясунари за руку. Нацу усаживает его на лавочку в раздевалке и достает небольшую аптечку. Он садится перед Ясунари на корточки, прикладывая вату к губе, чтобы остановить кровь, и промывает ранку перекисью водорода, потому что Ясунари лицом по земле проехался. Нацу опирается ладошкой на колено Ясунари и, поднявшись, садится рядом — так, что они плечами и бедрами касаются. Ясунари не знает, что сказать, поэтому бормочет простое «Спасибо», а Нацу улыбается, заглядывая ему в глаза. Ясунари без понятия, стоит ли ему за то, что произошло ночью, извиниться, стоит ли ему вообще эту тему поднимать, потому что Нацу, кажется, невозможно прочитать. Он всегда знает, что сделать, что сказать, чтобы поддержать ребят из команды, знает, как убедить их делать то, что нужно, как направить их по нужному течению, но сам Нацу — словно остров где-то в океане, который еще никто не обнаружил. Ясунари пытается найти в его взгляде хоть что-то — презрение или отвращение, раздражение, злость, что угодно — но в глазах Нацу лишь забота, которой там не должно быть. — Эй, Ясунари, — Нацу легонько пихает его плечо своим, — сходи со мной в кино сегодня. — Что? — Ясунари поворачивается к нему, потому что ему явно что-то не то послышалось, но Нацу повторяет то же самое — все-таки он правильно услышал. — Я… думаю, тебе лучше пригласить кого-нибудь другого. Ужасная идея, это ужасная идея, Нацу. — Я хочу пойти с тобой. Нацу рассказывает, что уже почти год выхода этого фильма ждал, а у Ясунари только одна мысль в голове крутится. — Если это из жалости… — Нет, не из жалости, — Нацу его тут же перебивает и поднимается, потому что в раздевалку начинают потихоньку возвращаться остальные. — Я правда хочу посмотреть этот фильм с тобой. Ясунари не знает, чем этот поход в кино считать, поэтому то достает привычный свитер, то убирает его обратно, пока Нацу где-то пропадает, и в итоге, обессилев, падает на кровать, прикрывая ладонями глаза. Какая, блять, разница, в чем он пойдет? Как будто это на что-то повлияет. Нацу наверняка вообще даже внимания на это не обратит, так какого черта?.. Ясунари вздыхает. А через несколько секунд все-таки стягивает несчастный свитер и, порывшись немного в шкафу, достает черную рубашку с цветочным узором и черные драные джинсы. До фильма еще несколько часов, Ясунари не может усидеть на месте и поэтому идет в кофейню возле университета, чтобы затеряться в гавайских мотивах и цитрусовом рафе. Он как раз успевает доделать последнее задание на завтра, когда на телефон приходит сообщение от Нацу. 18:07 Ты где? 18:07 Ясунааааари? 18:07 ??????? Последнее сообщение сопровождается фотографией злящегося кота, и Ясунари не может сдержать смех.18:08 Я сейчас подойду ко входу в общежитие. Хорошо?
Нацу сообщение демонстративно игнорирует, и Ясунари улыбается широко, потому что Нацу иногда такой ребенок. Как тогда, когда Ясунари чуть не умер, пытаясь убедить его, что он Нацу не ненавидит. Нацу — вымогатель гребанный, до ужаса очаровательный при этом, и поэтому Ясунари спокойно ждет его возле общежития, хотя Нацу уже десять раз спуститься бы успел, покупает ему попкорн, который сам же, до того как их в зал запускают, таскает, и уступает место ближе к середине, хотя они и так фактически в середине сидят, и разница в одно место особо ничего не поменяет. Нацу дразнит его всем этим (но совсем не злобно), и, был бы это кто-то другой, Ясунари бы наверняка уже нахер послал, но с Нацу он просто смеется, потому что это так по-детски, так в стиле Нацу, что Ясунари ничего не стоит ему подыграть. — Мне нравится твоя рубашка, — Нацу замечает, когда выходит из общежития, и Ясунари умирает. У Нацу ботинки высокие, белые, с малиновыми и голубыми цветами — почти как у Ясунари на рубашке — такие, что вместе с нежно-голубыми свободными джинсами высокой посадки, укороченной белой толстовкой и цветастыми браслетами Ясунари с ума сводят. До ближайшего кинотеатра идти минуты три (Нацу зачем-то предложил выйти почти за полтора часа до начала фильма), и они бредут вдоль реки Камо, освещаемой последними лучами солнца, готовящегося вскоре исчезнуть. Мимо проезжают велосипедисты, лавируя между прохожими, спешащими куда-то или останавливающимися, чтобы покормить голубей или насладиться видом, и Нацу опускается на корточки возле воды, когда они оказываются там, где людей почти нет, оставляя все позади. Нацу смотрит на воду несколько секунд, позволяя ветру ласково трепать свои волосы, а Ясунари — себя рассматривать. Хотел бы Ясунари знать, о чем он думает, хотел бы он знать, что Нацу о нем думает, кто он для него, кем бы он мог быть. «Каким ты меня видишь?» срывается с губ, прежде чем Ясунари успевает вопрос обдумать, и Нацу поворачивается к нему, вставая и поправляя джинсы. — Добрым. И упорным. Красивым. Милым, потому что тебя очень легко смутить, — Нацу тепло улыбается. — Честным. Иногда слишком себя накручивающим из-за ерунды… Готовым согреть и поэтому идеально вписывающимся в холодные ночи, но в то же время так же отчаянно нуждающимся в тепле. Пытающимся спрятаться за выбранным одиночеством, влюбленным и напуганным. Раненым и иногда до дрожи хрупким — словно разобьешься, если тебя неосторожно коснуться — но жаждущим прикосновений, какими бы неаккуратными и резкими они ни были… думаю, как-то так. Ясунари молчит, потому что мысли и слова в стороны разлетаются, не давая себя поймать. Он сам виноват, что задал вопрос, ответ на который не готов был узнать. Нацу молча переплетает их пальцы. «Я тебе нравлюсь?» «Хотя бы немного?» «Хоть в каком-нибудь плане?» В этот раз Ясунари губы прикусывает, сглатывая и заставляя эти вопросы утонуть в горле. На них ответы он слишком боится услышать. Ясунари переводит взгляд с экрана на Нацу, потому что Нацу слишком забавно реагирует на все происходящее в фильме. Искренне смеется над шутками, чуть не рассыпая попкорн повсюду, подается вперед, когда происходит что-то волнующее, вытирает слезы, когда главные герои прощаются, не зная, встретятся ли они еще раз, и облегченно вздыхает, когда все заканчивается хорошо. Ясунари, кажется, больше был им увлечен, чем фильмом, потому что Нацу редко открытым таким бывает. Нацу в общежитие после фильма не хочется, поэтому он тянет Ясунари прогуляться. Повсюду спешат люди, и Нацу хватает Ясунари за руку и отпускает, только когда они у каких-то жилых комплексов оказываются, где никого нет. Нацу смотрит на ночные облака, рассуждая о фильме, и пытаясь мнение Ясунари выяснить, и совершенно не обращая внимания на дорогу, и чуть не падает, споткнувшись — Ясунари успевает схватить его за руку и удержать. Как только Нацу приходит в себя, Ясунари тут же его отпускает, надеясь, что вцепился не слишком сильно. — Не больно? Прости. — За что? — Нацу смотрит на него пристально и улыбается. — Спасибо, что поймал меня. Нацу возвращается к небу, поднимая голову, и шагает немного впереди Ясунари, заведя руки за спину и сцепив их в замочек. Он размышляет о главном герое, о любви, о том, на что люди ради любви готовы, и Ясунари успокаивается. Он боялся, что Нацу вернется к их разговору до кинотеатра, к дурацкому вопросу, что Ясунари задал. Знает ли Нацу, что Ясунари влюблен именно в него? Или просто предположил? И если знает, то то, что он с ним продолжает общаться, это хороший знак, верно? — Ты мне нравишься, Ясунари, — Нацу останавливается — так, что незатормозивший Ясунари с ним на одной параллели оказывается, и смотрит на него, повернув голову, оставляя эти слова повисшими в воздухе, острием на Ясунари направленными. — Еще со школы нравишься. — Нет, нет, нет. Ты не можешь… — Ясунари отшатывается назад. — Я ведь даже не смог прийти в больницу, не смог набраться храбрости увидеть тебя, потому что я занял твое место. Я не был рядом, я… я… Тело Ясунари двигаться отказывается, и он замирает, окруженный водой. — Я знаю, — Нацу наконец к нему полностью разворачивается, ловя взгляд Ясунари своим. — Я понимаю тебя, и ты ни в чем не виноват. Тебе тоже было тяжело, верно? Сквозь толщу воды к Ясунари рука тянется, но он не может за нее ухватиться. — Я должен был прийти! Я поступил так эгоистично, так ужасно! Я не заслуживаю этого ничего, я не могу, я… — Заслуживаешь! Ясунари, я знал, почему ты не приходишь. Я знал, что ты совершенно замкнулся, что ты отдалился ото всех, и вместе с тем я боялся написать тебе, пригласить тебя, боялся сделать тебе больнее, а в итоге все стало еще хуже! Я… Давай просто попробуем с чистого листа? Ясунари чувствует, как кто-то подплывает сзади и, обхватив его талию одной рукой, выталкивает его вверх, чтобы голова и плечи оказались над водой. Ясунари кашляет, и внутри все жжет, а Нацу отряхивает голову и, по-прежнему держа Ясунари одной рукой, другой начинает грести к берегу.***
— Я сяду с тобой? — Ясунари смотрит на Нацу, когда они заходят в аудиторию, и Нацу кивает. Они начинают все сначала. Нацу что-то читает на телефоне, пока Ясунари достает книгу, и медленно сползает на стуле вниз, все больше и больше опираясь на Ясунари. Ясунари чувствует на себе взгляды из-за спины — наверняка это другие первогодки с их команды — и успешно их игнорирует, отказываясь к ним поворачиваться. Нацу, кажется, тоже все равно, он на них ни капли внимания не обращает и просто, пожав плечами, отвечает «Да», когда на тренировке Итан от имени всех остальных интересуется, они что, с Ясунари встречаются? Они начинают все сначала, договорившись обсуждать любые моменты, когда прежние удушающие чувства возвращаются, когда понимают, что из-за вины вновь начинают задыхаться, и Ясунари срывается трижды за первую неделю. Он пытается от этих мыслей избавиться, отпустить их, убедить себя, что все в порядке, и с каждым разом сделать это становится все легче. «Я боялся ранить тебя, но в итоге ты ранил себя куда сильнее» Нацу, когда они встречают рассвет на берегу Камо, сонные, но счастливые, потому что почти никого, кроме случайных прохожих, здесь нет, потому что солнце отражается в воде, в глазах и в сердце, потому что Ясунари своей музыкой делится, и Нацу она нравится, в этот момент эта фраза значит для Ясунари так много, что он действительно хочет себя простить. И правда пытается это сделать. И потихоньку у него это получается. Нацу срывается в первый же день, когда Ясунари возвращается из душа после тренировки и заваливается к Нацу на кровать, намочив все вокруг своими влажными волосами, из-за чего Нацу хмурится. — Если бы я тебя тогда позвал, ты бы пришел? Ясунари молчит несколько секунд, обдумывая ответ, потому что ему хочется быть максимально честным. Потому что сейчас правда важнее всего, важнее того, насколько ужасно он себя почувствует, призная то, что ему не хочется признавать. Что он был ужасно эгоистичным трусом. — Сразу вряд ли. Я… я бы не смог себя заставить. Возможно, я бы пришел, но так и не решился бы войти. Я… я не знаю, смог ли бы я быть достаточно храбрым, чтобы увидеть тебя тогда. Нацу кивает, но Ясунари кажется, что ему нужно сказать что-то еще. — Я боялся, что ты будешь меня ненавидеть. За то, что я занял твое место. А потом я стал бояться, что ты будешь меня ненавидеть за то, что я так и не пришел. И я настолько боялся этого всего, что в итоге так и не пришел и возненавидел себя сам. Я придурок, да? На последней фразе у Нацу смешок и «Может быть, немножко» вырывается, и он ложится головой Ясунари на колени, задрав ноги на спинку кровати. «Ты тоже придурок, Нацу» чуть с языка не срывается, но Ясунари свою удачу испытывать совершенно не хочется. Он понимает, почему Нацу переживает, понимает, что Нацу чувствовал тогда, потому что Нацу ему это объясняет (до этого Ясунари и представить себе не мог, что Нацу будет за него так переживать, будет переживать, что расстроит его, добавит пробоин и потопит его в чувстве вины, если пригласит, если напомнит о себе, что он будет спрашивать у Сейчиро, что там с Ясунари, каждый раз, что в его груди будет жечь, словно пустынное солнце — не то доброе, что встречает с ними рассветы и целует их на закате, а жестокое, удушающее, жгущее — испепеляет все внутри, когда Ясунари его избегать будет, стоит Нацу в университет вернуться, что он будет до чертиков радоваться, когда окажется с Ясунари соседями по комнате, что он не побоится за Ясунари в воду прыгнуть, потому что только волнам Ясунари он свои выжженные раны зализать позволит). Ясунари больше не кажется, что Нацу невозможно прочитать, потому что Нацу наконец позволяет себя понять. Потому что Нацу хочет быть с ним честным, хочет, чтобы Ясунари был с ним честным, и Ясунари хочет того же. Нацу всегда знает, что сказать и как поддержать, легко читает людей и мастерски меняет маски, словно пальцами по песку водит, но волны эти рисунки стирают, и остается только он сам. Он касается волн ладонями, позволяя морю целовать себя, позволяя воде обнимать себя, снимать одежду, аккуратно волнами накрывать-нависать сверху. Волны нежно скользят по его телу, оставляя влажные поцелуи, лишающие Нацу воздуха, и тянут к себе — так, что Нацу у моря на коленях оказывается и на волнах качается. Ясунари откидывается назад, падая на жаркий пляж, чувствуя, как Нацу руками о его грудь упирается. Ладони Нацу, горячий песок, обжигают, касаются лица, волос, шеи, ключиц, словно песчинки, разносимые теплым ветром. Ясунари как будто в центр песчаной бури попадает, когда аккуратно Нацу за талию берет и тянет в сторону, заставляя его на кровать упасть и вновь над ним нависая. Нацу закидывает ноги ему на плечи, и Ясунари его бедра приподнимает. Ясунари начинает двигаться и с ума в этой буре сходит, потому что чувствует горячие прикосновения по всему телу, видимость до лица Нацу ограничивается, и дышать становится трудно. Нацу слышит стоны волн, которые к его берегу притягиваются и свой дом в нем находят, которые обрушиваются рядом с ним, после того как Нацу дергается, захваченный водоворотом чувств, и чуть ногой морю в лицо не заезжает. Ясунари пытается сбежавшее дыхание вернуть, убирая лезущие в глаза мокрые волосы и вставая, чтобы латекс выкинуть, а Нацу просто шевелиться не хочется. Он лежит, раскинув руки в сторону, когда Ясунари возвращается и опускается рядом. Наклоняется к нему, заставляя Нацу зажмуриться — волосы Ясунари в глаза лезут и нос щекочут — из-за чего Ясунари смеется и специально не отстраняется. Нацу отплачивает ему на следующий же день: подходит, когда Ясунари переодевается в раздевалке после тренировки, целует в шею и возвращается к своим делам, словно ничего не произошло. Ясунари абсолютно все равно на реакцию команды, совершенно плевать, что кто подумает, и Нацу это знает. А еще Нацу знает, как Ясунари мило смущается каждый раз и теперь весь красный смотрит ему вслед, заставляя Нацу смеяться. Он никогда не поменяется. Зато Ясунари благодаря нему в себе силы измениться, вернуться к себе настоящему находит. Нацу в музыку Ясунари влюбляется. Он слушает ее на скучных парах, когда они идут куда-нибудь, когда делает задания, когда купается. Нацу изучает ее внимательно, читает текст к каждой песне и находит среди них те, которые никогда в жизни не слышал, но которые словно все о нем знают. Нацу чувствует некоторые из них так глубоко, что однажды Ясунари его почти в слезах из-за одной песни находит. Потому что «это я, это я прямо здесь, словно меня чернилами и нотами на бумагу выкинуло». И Нацу делает эту песню своей. Слушает ее постоянно, громко подпевая и танцуя под нее, словно не из-за нее он недавно плакал. Нацу даже под самые отчаянные песни Ясунари с улыбкой танцует, и Ясунари внезапно открывает для себя надежду даже в тех душераздирающих песнях, которые его раньше без шанса на спасение разбивали. Ясунари видит ее, спрятанную в строчках, в голосе, в музыке, в слезах, им над этими песнями пролитых, и Нацу для него открытую. — Разве тебе не становится легче от осознания того, что кто-то пережил то же самое? Что тебя понимают? Что у тебя тоже получится с этим справиться? Ясунари задумывается над этим на несколько секунд. — Пожалуй… да. Нацу улыбается и сгребает Ясунари в объятия. Ясунари уверен, что Нацу в очередной раз думает, что он придурок, слишком обо всем переживающий, но Нацу просто крепко обнимает его и начинает свою свою любимую песню наплевать. Ту, которую он первой включил Ясунари, когда они впервые наушники разделили. Полную любви и мечт. Нацу говорит, она напоминает ему о Ясунари. Ясунари создает целый плейлист для Нацу с песнями, слушая которые, он о Нацу думает. Ясунари к большему количеству Нацу в своей жизни необычайно быстро привыкает. Привыкает, что ночи перестают быть холодными, привыкает покупать не только цитрусовый раф, но и лавандовый капучино, ходить, держась с Нацу за руку, делиться наушниками, слушать пение Нацу всегда, когда играет песня, которая ему нравится (и иногда подпевать ему), поливать цветы Нацу в горшках, когда тот об этом забывает, не обращать внимания на то, что его рубашки и свитера иногда из шкафа пропадают (Нацу слишком некоторые из них нравятся), засыпать на плече Нацу, когда они куда-то едут, ходить в самые неподходящие моменты за шампунем с запахом мандаринов, который можно найти только в одном магазине (до которого от общежитий километров пять), куда Нацу чаще всего лень одному тащиться… да и вообще идти с Нацу куда угодно и когда угодно, потому что ему постоянно на месте не сидится. Привыкает, что Нацу всегда помогает ему с тренировками (и особенно радуется, когда Ясунари соглашается его для нагрузки на руках таскать) и по-прежнему свои жуткие протеиновые коктейли делает (но теперь добавляет в них что-то, из-за чего они на вкус как клубника становятся — это Ясунари пить непрочь). Нацу покупает ему забавные заколки с динозаврами и котиками, чтобы челка в глаза не лезла, делает глупые селфи на телефон Ясунари и ставит их на заставку, заставляет его смущаться постоянно, рисует ему милые записки и прячет их по всей комнате, из-за чего Ясунари тает, когда их случайно находит. Ясунари в море любви купается — не тонет больше в чувстве вины и ненависти к себе, не пытается потопить себя — и омывает своей любовью берег Нацу. И Нацу отвечает ему тем же. Ясунари едет летом с Нацу на море.