В этом вся соль.
…Пейзаж, мелькающий за окнами, не был таким уж унылым как может показаться сначала, чтобы с головой бросаться в меланхолию. Пусть вокруг гуляла смерть в лице живых трупов, но от этого мир не стал уродлив. А разрушенные здания, мертвяки и даже мусор, лежащий местами кучами, придавали окружающей атмосфере свой шарм. Абсолютно неповторимый. Подобные мысли всегда спасали от слета кукушки. В конце концов, находить хорошее в плохом — отличная примочка для выживания. Не существовало какого-то заранее подготовленного плана действий по добыче припасов (вернее сказать, мародерству), поэтому всякий раз в ход шла импровизация — ещё одна причина, по которой Чуя не любил брать с собой попутчиков. Конечно, никто не спорит, что две или три головы — всегда лучше, нежели одна. Но сколько бы плюсов не имелось в человеческой компании, для Чуи, всё-таки, весомее оставались минусы, которые могли стоить жизни. Приметив вдалеке одинокое огромное здание бывшего торгового центра, больше похожее на многоэтажный железный контейнер без окон, Чуя по привычке стал притормаживать. Этот ТЦ община давно облюбовала под источник еды, одежды, медикаментов и других бытовых вещей, необходимых для поддержания мало-мальски комфортной человеческой жизни. Конечно, надеяться, что спустя месяцы полки этого магазина не опустели — достаточно глупо и наивно. Но Накахара всё-таки решил рискнуть и проверить, понадеясь на собственную удачу (она его ещё никогда не подводила).Самое главное — не зарекаться.
Остановив машину на парковке, Чуя вышел наружу, стараясь воспроизводить как можно меньше ненужного сейчас шума, осторожно прикрыл дверь с водительской стороны. Всё-таки ходячие не нуждаются в отдыхе и по первому зову примчатся, разинув пасти, чтобы сожрать неосмотрительный источник звука. Чуя огляделся, внимательно сканируя местность на наличие опасности. Больных поблизости не видно, но это не значит, что их нет вовсе. Осторожность — превыше всего остального! К ней нельзя относиться как к чему-то второстепенному. Раньше, когда всё только начиналось, приходилось с непривычки шарахаться от каждого шороха, но теперь страх приелся. По крайней мере, Чуя просто привык. Боится? Возможно. Но это не значит, что он трусил. Если бы он был трусом, вышел бы совершенно один за границу защитных стен? Внутри торговый центр представлялся намного хуже, чем снаружи. И ещё опаснее. На открытой местности проще приметить угрозу, а в помещении эта угроза может поджидать тебя за каждым углом. Добавить к этому почти полное отсутствие света, и станет… ещё страшнее. Ходячие могли быть очень тихими, пока бесцельно перемещались в пространстве, но стоило им почуять, услышать или же увидеть свою жертву — тут же подавали голос или бросались вперед, порой накидываясь со спины совершенно неожиданно. И впивались в шею, наживую отрывая зубами куски кровоточащей плоти. А в темноте опять же всё играло лишь на их стороне, оставляя жертву в полной мере беззащитной и беспомощной… Чуя достал из рюкзака походный фонарь и двинулся вперед, с каждым шагом борясь с самим собой.Он не считал себя жертвой.
Разбитые витрины, грязь, пыль, мусор, где-то куски сгнивших, дурнопахнущих органов, конечностей или даже зараженные с пробитыми черепушками, — тоже дурнопахнущие. Чуя бы поморщился, но к запаху разложения или гниения он тоже давным-давно привык. Это, в конце-концов, теперь одна из неизменных мировых постоянных. Приходилось передвигаться до смешного медленно, неторопливо, осторожно ступая по грязному кафелю, устланному битым стеклом, что громко хрустело, стоило наступить. Сраные мародеры в своё время зачем-то занимались ещё и разрушением всего на своём пути. Зачем? Можно же было просто забрать нужное и уйти… Оставалось только надеяться, что каждый из тех, кто занимался подобной херней, давно кормит червей, сполна расплачиваясь за свои грехи. Воскресив в памяти примерный план помещения (запомнился ещё с последнего пребывания здесь), Чуя прикинул, что по пути к продуктовому отделу можно будет зайти ещё в несколько с одеждой и техникой: в первом хотелось уцепить несколько новых, относительно чистых тряпок, так как всё, что имелось на данный момент у общины, либо истёрлось, либо пропиталось кровью (не очень приятные варианты для повседневной носки), а во втором высока вероятность найти батарейки для рации и фонариков (тех, на которые ещё не успели установить солнечные батареи). Шансы, конечно, не велики, но попробовать всё равно стоило. Чудо, что Чую до сих пор не попалось ни одного трупа; в отделе с одеждой он взял несколько футболок и штанов, потом, как и планировал, нашёл с десяток пальчиковых батареек, а также без особых препятствий добрался до продуктового. На полках с продуктами было не очень-то густо, но и пусто не было тоже (что радовало!). В последнее время община стала непривередлива в еде: люди давно свыклись и с пресными кашами, и с немного подпортившейся тушенкой. А в дни, когда еды не хватало вовсе, никто не думал брезговать даже банками с едой для кошек и собак. …Пока набивал свой рюкзак и спортивную сумку до отвала, думал о том, что, вернувшись в лагерь, обязательно займется починкой стены, как и успел наобещать Юмено перед отъездом. Чуя не любил долго оставаться за стенами (в безопасности). Но вместе с этим вдруг понял, что как-то заскучал за хоть каким-то покоем (даже мнимым и временным). Десяток вылазок за последний месяц его вымотали. Теперь хотелось отдыха и долгого (желательно) беспробудного сна. Несколько раз сверившись со списком, Чуя всё-таки решил, что собрал всё то, что было нужно, он внезапно остановился у самого выхода, замерев на месте. Нет — не испугался. Тут было немного другое, отчасти детское, отчасти даже милое. Накахара удивленно хлопал глазами, рассматривая… до отвала забитый стеллаж алкоголем. А рядом с ним стоял ещё и неработающий холодильник, наполненный баночками с содовой разных вкусов. Давайте будем честными: всё вышеперечисленное определённо вредит здоровью.Собственно, это очень по-человечески… Самоуничтожение заложено у людей в ДНК.
Никогда он не был так рад, что в такой момент оказался совсем один. Да, потерял бдительность. Да, пустил ситуацию на самотек. Ну и что? Чуя всё ещё человек (кто-то даже назвал бы его ребенком), а в новом мире остаться человеком — это дичайшая редкость. И, в каком-то смысле, драгоценность..Слабость.
Потянувшись за ближайшей бутылкой вина, Чуя не сразу заметил появление ещё одного существа совсем рядом. А потом уже щёлкнул курок, и тишина оборвалась голосом, от которого по коже пробежал ощутимый холодок. Чуя застыл как истукан, выпучив от секундного страха глаза, очень красочно ощутив в груди недостаток места из-за взбунтовавшегося сердца и раздувшихся легких, до отказа заполнившихся шумным вдохом. — Руки прочь. Я первый заметил это сокровище. А кто первый, того и тапки. Ты не знал? Стоило закончиться четырем бессмысленным предложениям, как Чуя нахмурился, отбросив секундный испуг прочь. Да, голос незнакомца застал его врасплох, ровно как и дуло пистолета, приставленное к затылку, но это не значит, что Чуя сейчас расплачется от страха и уступит… кому-то. Нет.Ещё чего!
До собственного кольта не дотянется: тот в кобуре, что закреплена на бедре — это слишком низко и долго. Зато есть лезвие, спрятанное под рукавом куртки и закрытое специальным чехлом, чтобы самому не пораниться. Накахара давно приловчился извлекать его легко и быстро, поэтому уже в следующее мгновение расстановка сил меняется. Когда Чуя резко разворачивается и слишком легко выбивает из чужих рук пистолет, мгновенно приставляя лезвие в своей руке к чужому горлу, он опять стопорится (ошибается), удивленно разглядывая соперника. Тот улыбается ему, разинув по-лягушачьи широкий рот. Чуя, не раздумывая, принимает это за издевку, поэтому прижимает лезвие к обнаженной и беззащитной коже так сильно, что ненарочно ранит, проливая первые капли крови… — Эй-эй! Осторожнее, плохой парень. Я сдаюсь, — и поднимает руки, показывая, что совершенно безоружен. — Подними, — Чуя не очень хочет сейчас балаболить в пустоту, поэтому ограничивается одним словом и кивком на упавшую беретту. — Да без проблем, только нож убери, — хмыкает незнакомец, уже собираясь выполнить просьбу, но в последний момент отводит взгляд за спину Чуи, и, словно бы, передумывает за доли секунд… Накахара отвлекается, а парень успевает забрать у него нож, поднять с пола свою беретту и выставить её вперёд, явно намереваясь выстрелить.И стреляет ведь!
Чуя не успевает его остановить, и, пока звенит в ушах от выстрела, что громыхнул совсем рядом, на время оглушая его, незнакомый парень дергает его за предплечье и утягивает за собой. — Сейчас… набегут… спрячемся… в подсобку! — обрывки предложений Чуя слышит будто через толщу воды, шагая за незнакомцем на буксире. Тот поторапливает его, бесконечно жестикулирует, а когда они добираются до подсобки, впихивает внутрь и толкает на пол, будто куль с картошкой. — Да блять! — смачно выругивается. Чуя не видит, но буквально в полуметре от него начинает вошкаться ещё один ходячий. Противное клацанье челюсти слышно рядом с лицом, когда вновь гремит выстрел. И труп с пробитой башкой падает, расплескивая повсюду свою гнилую почерневшую кровь, пачкая и лицо Накахары. — Ты совсем еблан? — первое, что срывается с губ, когда унимается болезненный звон в ушах. — Ты, блять, мог мне сказать, что за спиной чертов ходячий?! Я бы ему сам голову пробил! — Ты бы не успел среагировать, — беззаботно пожимает плечами, пока сзади дверь подсобки начинает вибрировать от ударов костлявых рук, обладатели которых рвутся внутрь, чтобы сожрать двух… долбоебов. — Еблан, какой же еблан, — Чуя хватается за голову, зарываясь пальцами в свои волосы. — Мог бы и спасибо сказать. Я всё-таки спас тебе жизнь, — прозвучало как-то обиженно. Незнакомец без страха подошел ближе и сам уселся на пол, постаравшись выбрать место, которое меньше всего залито кровью. — Спасибо, блять, — Чуя выплевывает это, поднимая голову и тут же встречаясь взглядом с совершенно бесстыжими темными глазами. — Спасибо, что обрек меня и самого себя на смерть. — Ну-у, — отмахивается, будто Чуя сморозил несусветную глупость. — Какая смерть? Переждем здесь немного, а когда они разбегутся уйдем живые и здоровые. Меня, кстати, Дазай звать, — Чуя успешно игнорирует протянутую для рукопожатия дазаеву руку. — А тебя? Неблагодарный пессимист? — Пошёл к чёрту. — Интересное имя… — хмыкает. Света в подсобке немного, но он всё-таки есть — спасибо небольшому окну под самым потолком. Чуя уже успел подумать о том, чтобы попробовать вылезти через него, но, оценив небольшой размер, тут же отбросил эту затею прочь. Он в него точно не пролезет, а вот его нежеланный сосед мог бы попробовать… И пусть Чуя не горел желанием проводить в компании Дазая долгое время, но и говорить про возможный выход он тоже не станет. Если они и сдохнут, то вместе. Точка. В скудном освещении Чуя силится разглядеть весьма (ой, как не хочется этого признавать!) симпатичное глазу лицо. Мужское лицо — это важно. По-мужски и симпатичное — то есть красота не смазливая, а скорее благородная. Большие глаза, крупный, но аккуратный нос, выразительные скулы, припухлые губы — словно кусочки пазлов, которые раньше приходилось наблюдать раздельно, а теперь они собрались в одном человеке. Чуя совсем не хотел признавать, что Дазай понравился ему с первого взгляда. Возможно, именно по этой причине выбрал его ненавидеть. — Я так много прошу за спасение твоей задницы? — не унимается виновник их уже общего несчастья. Чуя отвел взгляд, шлепая ладонями по полу, пачкаясь в крови, старался устроиться и удобно сесть, оперевшись спиной о стену. Снял со спины рюкзак, удобно устроив рядом с собой. — Зачем тебе моё имя? — всё-таки буркнул, насупившись. — Как это зачем? — резко дергается, оказываясь непростительно близко. Встает на колени, приближая своё лицо к лицу Чуи… — Разве при знакомстве люди не представляются друг другу? Не говорят свои имена? Я хочу узнать тебя. Хотя бы имя. Что в этом плохого? От близости, заполнившейся запахом пота, пороха и пыли, у Чуи вдоль хребта пробежал болезненный табун мурашек. Его даже еле заметно передернуло. Но он старательно нацепил на себя маску невозмутимости, отгораживаясь грубостью: — Я не хочу говорить тебе своё имя. Отвянь. — Отвяну, — нисколько не обиделся, пусть и не упустил интонации, которой было выделено слово «тебе», — только тогда, когда скажешь мне своё имя. Или я придумаю тебе кучу прозвищ, которые тебе то-очно не понравятся! Чуя нахмурился, смерив Дазая тяжелым взглядом, но тот только плечами пожал: — Я бываю очень оригинальным. И надоедливым.Господи, Боже…
— Чуя, — сдается, даже не попытавшись продолжать бессмысленное сражение, которое только выматывает нервы. — Зови меня Чуя. — Вот так бы сразу, — расплывается в улыбках и отползает обратно. С другой стороны двери продолжают колотить, продолжают хрипеть и царапаться кривыми, отросшими когтями. Чуя жмурится, поджимает колени к груди, обхватывая их руками — инстинктивно сжимается, защищаясь. Выхода нет, поэтому остается только ждать и надеяться на чудо. Дазай, к счастью, пока не шумел, даже замолчал, чему Накахара был несказанно рад (насколько вообще можно радоваться в подобной ситуации). Противные звуки за дверью действовали на нервы, но гораздо сильнее болела голова от чужого дыхания, что раздавалось совсем рядом. Слишком близко. Да, Дазай симпатизировал Чуе хотя бы во внешности, но симпатия — это ещё не повод для доверия. Даже тот факт, что Дазай спас Чуе жизнь — тоже не повод. Стоит вспомнить, что даже в новом мире, самыми опасными существами на земле продолжали оставаться люди.Вспомнить и никогда об этом не забывать.
— Ты называешь этих трупаков ходячими? — нарушает тишину без спроса. Чуя поднимает голову, привычно нахмурившись, но кивает в ответ на заданный вопрос. — Ходячие мертвецы… — Дазай немного откидывает голову назад, смотрит из-под прикрытых век, ухмыляясь. — Какая ирония. Ты понял? — Нет, — хмурится сильнее. — У нас их называют просто мертвецами. Или трупаками — кому как нравится. Я просто сложил один плюс один. Ходячие мертвецы. Забавно. — Что здесь забавного? — Они мертвые и ходячие. А мы живые и тоже ходячие. Но живые только с виду. Внутри мы все давно уже мертвые. Вот что забавно. Ходячие мертвецы. Двойное дно… Время начинает петлять, делая паузы там, где хотелось бы перемотать быстрее вперед. Так и получается, что Чуя с Дазаем слишком долго смотрят друг другу в глаза, растягивая между друг другом молчание, как жвачку, которая неприятно липнет к зубам. Неуютно будет уже потом, когда хотя бы один опомнится от сеанса гипноза, а пока всем нормально. Ништяк. Просто заебись… — Стоит предупредить тебя, что я слишком плохо испепеляюсь взглядами, — право первенства в диалоге снова за Дазаем. — Найди что-нибудь более действенное, Чибик. — Не называй меня так, — расфыркался, отвернулся, закатил глаза. Только вызвал приступ хохота у соседа. — Бу-бу-бу, — показывает язык, кривляясь. — Не обижайся только на меня за это. «Чу» звучит слишком мило. А я чересчур падок на всё милое. И смотрит. Целая куча слов и все на воздух. В пустоту. У них нет никакой ценности. Только почему-то Чуя всё принимает близко к сердцу. Всё лепит на себя и своё достоинство, продолжает огрызаться, показывая себя с какой-то плохой стороны. Со лживой стороны. На самом деле, он совсем не такой. Но с Дазаем он (по какой-то причине) не может иначе. — Заткнись. — Да ладно тебе, — мягко, вопреки ответной грубости. — Перестань так на меня смотреть. У тебя не получается быть серьезным. А взгляд, который ты явно считаешь очень злым и пугающим, больше похож на взгляд а-ля «отдай мне шоколад, или я прирежу тебя». — Какой же ты еблан, — не обида. И вовсе не обидно. Никому. Теперь. Чуя скромно засмеялся, скрываясь перепачканной в крови рукой.Это было слишком просто. От злости до смеха — всего прыжок.
И чья-то улыбка…
— Знаешь, тебе стоит выучить немного новых слов-оскорблений. Потому что твоё «еблан» тоже звучит мило. Чуя не стал спорить и как-то заметно расслабился, перестав сжиматься комок, удобно сел, что не укрылось от чужих глаз. Дазай почти открыл рот, собираясь сделать заметку о перемене настроения в комнате, как у него в животе протяжно заурчало. — Ну вот, — наигранное расстройство. — Из-за тебя, Чуя, я проебал свои припасы, и теперь у меня болит животик. Чем собираешься загладить свою вину? Накахара проигнорировал бессмысленный набор слов, который не был лишен издевки, уловив только важную суть, он потянулся к рюкзаку, который стоял сбоку от него. Сумка осталась там, где Дазай оглушил его выстрелом, — сейчас Чуя вспомнил — он выронил её вместе с фонариком, когда потерял ориентацию в пространстве. Рюкзак остался только потому, что удобно висел на плечах. Вспомнив, что в рюкзаке кроме одежды и батареек должно было быть несколько пачек сухого рамёна (по личной просьбе Мори), несколько бутылок воды и очень много банок с тушенкой, Чуя вжикнул молнией и достал всё съестное наружу. Дазай удивленно наблюдал за всеми махинациями Чуи, пока тот не протянул и ему одну из пачек. Еда всегда была на вес золота, но в новом мире она ценилась ещё выше. И такое добродушное и (будем честными) милое действо выбило шутника из колеи. Он заторможенно забрал пачку из чуевых рук и несколько мгновений после удивленно хлопал глазами в сторону своего «спасителя». — Спасибо, — первое честное и искреннее слово за сегодня. Дазай был полон благодарности — это не наигранно. — Не за что, — пожал плечами Чуя, слегка смущенный такой благодарностью. — Если мы сегодня умрем, то хотя бы не голодные. — Мы не умрем, — уверенно и даже как-то строго, что ли. Будто по щелчку пальцев погода в комнате изменилась на сто восемьдесят. Плевать на завывающих трупов за дверью. Плевать на умирающий мир!Сегодня… они не умрут.
Чуя не стал спорить.
Потом из рюкзака достал небольшой бумажный пакетик, который тут же разорвал, высыпав на свет всё, что находилось внутри: тонкая пластина нержавейки и тройка белых больших таблеток. Дазай с удивлением наблюдал, как умело Чуя сгибает лист по швам и лепесткам. В итоге у него получился простой армейский таганок на подставке (Дазай, конечно, не знал, что это такое, но Чую он не отвлекал терпеливо наблюдая за всеми его действиями). Потом в центр таганка опустил таблетку, из кармана дутой куртки достал зажигалку и поджёг. — Хорошо, что я тебя не убил, нечаянно.Ответа не последовало.
Дазай пожалел о своих словах почти сразу, как их сказал.
Чуя ещё немного повозился с «разведением» маленького импровизированного «костра», а потом поставил на таганок одну из банок с тушенкой, предварительно открыв её, перемешал содержимое ножом. Выглядел при этом очень горделиво и важно. Дазай успел подумать, что возможно Чуя единственный может делать то, что он делает с таким серьезным лицом. — Ох, этот странный мир… — Дазай подполз ближе к Чуе, удобно уместившись сбоку, ненарочно коснувшись чужого колена своим. Но не закончил своей мысли, отвлекшись на слабое пламя, что в постепенно темнеющей комнате (близок конец дня) становилось единственным источником света.А человек рядом — единственным источником тепла…
Пока грелась жестяная банка, Чуя успел познакомить Дазая со способом поедания сухого рамена (не то чтобы последний не был в курсе этого). Вместе сгрызли три пачки, отчего защипало губы и языки. Зато больше не урчало в животах. Потом съели и подогретое мясо из банки, разделив всё на двоих. — Тёплое мясо конечно вкусное. Но к чему столько проблем? Проще же просто… съесть? — Не люблю есть холодное. — Тю-ю, — Дазай совсем распоясался — без спроса щипает почти незнакомого парня за щеки. — Какие мы нежные. — Отвянь, — но не злится, нет — прячет улыбку. Любит выпить, алеет щеками и злится, когда его называют коротышкой, ест только подогретое мясо, думает, что другие люди не знают как кушать сухой рамен… Дазай уже говорил, что он любит всё милое? Мертвяки неугомонно царапаются в дверь — хотят, наверное, составить компанию. Двум людям явно интереснее внутри, чем снаружи. Таблетка сухого горючего давно погасла, солнце упало за горизонт, комната погрузилась во мрак. Остались только ощущения — пока глаза закрыты. И слух. Дазай привычно заполняет тишину своим голосом, забалтывая соседа, пока тот окончательно не устает (не от Дазая…) и не закрывает глаза. Доверие — подарок, который Дазай никак не может принять. А Чуя… не зря опасался в самом начале, называя именно людей самыми опасными существами в мире (даже в нынешнем). Уже на грани между сном и явью Накахара не чувствует, как под виском появляется чужое плечо (вовсе не надежное), а в пустоте хрустит бессмысленное «прости». И нежность мгновения ускользает сквозь пальцы…Ведь нежности в этом мире правда очень мало… нежности в этом мире, правда, не место.
Как и доверию — тоже.
Какая жалость.
***
В следующий раз Чуя встречает Дазая уже через несколько месяцев — на очередной вылазке за стены. И в нём ни грамма нежности — не стоит питать надежду на сладкую, долгожданную встречу.Ненависть.
— Ублюдок! — прилетает в челюсть точным, вымеренным ударом. Дазая отбрасывает на стену, и он даже вздохнуть не успевает, как его бьют снова. Чуя напротив разъярен, дышит пламенем, как дракон. Его глаза горят, пылают. Не-на-ви-дят. Так сильно ненавидят, будто Дазай виновен во всех человеческих бедах — не меньше.Ну, как минимум, в проблемах Накахары он повинен точно.
Он думал, что забудет и отпустит. Пусть те несколько дней, что он потратил на путь домой, были адом, даже в сравнении с тем, что уже удалось пережить. Пусть. О таком хотелось забыть. Как не мог спать, как ноги стерлись в кровь, как пришлось знатно измазаться внутренностями ходячих, чтобы на него не набросилось целое стадо…Чуя изо всех сил жаждал забыть.
Но он не смог.
А когда увидел виноватого… просто не стал себя сдерживать. Между ударами не влезает ни единого словечка. Дазай даже не пытается, а после больных ударов в живот — уже не может. Только хрипеть, еле держаться на ногах… Он и не сопротивляется, добровольно собирая шишки, которые посеял однажды. А у Чуи срывает башню, и остановиться — невозможное для него действо…Пожалуйста, помогите…
Хватая свою жертву за грудки, Чуя дышит через раз. Прежде залитые кровью глаза немного, но проясняются; у Дазая уже не лицо — один сплошной синяк вперемешку с кровью. Разбиты красивые губы, сломан большой и аккуратный нос, потемнели скулы… Но не теряет сознание и из-под опухших век, смотрит внимательно темными глазами с полопавшимися капиллярами — в самую душу. Чуя сам виноват отчасти: доверился первому встречному, упустил рюкзак, сумку с припасами, любимый кольт… Сам уснул на чужом плече! До-ве-рил-ся! Утром готов был убить самого себя, лишенного… всего. С пустыми руками и без защиты пред целым миром — дурак дураком. Да в тот момент он самого себя так… возненавидел!Потом, правда, вспомнил про Дазая. И его возненавидел ещё сильнее.
Эти темные бесстыжие глаза… Чуя заносит кулак для очередного удара, удерживает слабеющее тело на весу, ухватив за ворот порванной белой футболки (теперь она уже больше красного цвета). Со стоном вырывается наружу слабость: Чуя не жестокий, не отбитый на голову, не… такой. Кулак разжимается, Дазай с выдохом, переходящим в хрип, тяжело падает на горячий от солнца асфальт. Чуя сам падает рядом. На колени.И плачет.
Не слабый. Просто ненавидит жестокость. И не может с ней смириться даже посреди апокалипсиса. И не знает кого сейчас ненавидеть: Дазая, себя… весь мир? Да захлебнется кровью тот, кто усомнится в нашем миролюбии, ибо милосердие наше беспощадно! — Незнакомцам нельзя доверять, — еле разборчивый шепот. — Разве тебя этому не учили в детстве, Чибик?***
Очередная встреча случается спустя ещё пару месяцев. В этот раз причины столкновения несколько иные: две общины, проживающие на близлежащих территориях пересеклись на границе… Так получилось, что группа Чуи вовремя отхватила себе смачный кусок нового студенческого кампуса, который был только-только построен перед эпидемией. На территории имелись новые энергоэффективные солнечные батареи, ветряки — для выработки электричества; системы водоснабжения и водоочистки включали в себя современные насосы, фильтры и трубопроводы, замыкающиеся в обособленную систему, забирали воду из близлежащей реки, а электричество для обеспечения работы всех своих узлов, соответственно, от ветряков и солнечных батарей. Были и новые строения общежитий, учебных корпусов — огромных, очень красивых стеклянных зданий, места в которых хватило бы для нескольких тысяч людей. Конечно община не могла занять всё это место полностью, даже если постепенно расширялась, принимая всё новых и новых людей. Только вот и брать к себе другую, враждующую общину, никто не собирался тоже. В этом и заключалась причина разборки — банальная война за лакомый кусочек под солнцем.Банальная… война.
Чуя стоял на передовой — рядом с лидером. Как друг и брат — самый близкий человек — всё вместе. Тяжелый автомат в руке тянул к земле неподъемным грузом. Напротив стояли такие же вооруженные люди. Чуя был уверен, что Мори (лидер общины) обязательно найдет менее кровавый выход из этой ситуации, но всё равно… всё равно нервишки шалили. Когда смотришь на других людей, настроенных не менее серьезно, чем ты сам, становится не по себе даже бесстрашному. А потом — секундная вспышка — знакомый взгляд из десятка других, похожих на него. И непохожих. У Чуи мгновенно сбилось дыхание, он замер, будто соляной столп. Не пораженный, нет. Просто он, наконец, всё понял. Дазай тоже находился не в последних линиях. Он улыбался, на плечах болтается черное пальто. Взгляд всё такой же бесстыжий. Ничего не изменилось. Только синяки и раны сошли, даже сломанный ранее нос вернулся в свое первоначальное состояние. Чуя не знал радоваться ему или плакать. Он вообще выпал из жизни и очнулся только тогда, когда сторона Дазая первой открыла огонь. Рука мгновенно дернулась поднять автомат и направить его в сторону… Дазая. Пусть потом мучает совесть. Больше совести Чуи замучает то, что этот человек продолжит существовать! Он так его ненавидит!.. Но, находясь в шаге от убийства и избавления от всех своих проблем, почему-то отводит прицел в сторону и стреляет в голову совсем незнакомого человека. Как там говорил Дазай? Ходячие мертвецы и люди — одно и то же? Хах… Мёртвые повсюду, а живые всё меньше походят на людей.Дазай продолжает улыбаться.
***
На вылазки Накахара теперь выходил реже. После невосполнимых потерь в виде дорогих сердцу человеческих жизней, еды и воды с достатком хватало на выживших. Как бы страшно и ужасно это не звучало. Меньше народу, больше кислороду? Да, это так — отрицать нет никакого смысла. Но не только по этой причине Чуя вдруг сменил настрой и решил стать домоседом в защитных стенах их огромного студенческого кампуса, надежно укрытого от вездесущих ходячих мертвецов.Просто он… не хотел видеть одного человека.
Или хотел?
Или?
— Ходячие мертвецы — забавно? Не находишь? — как-то докапывается с вопросом к Юмено, который стоит рядом на смотровой башне и залипает взглядом в далекие дали. — Чего? — Ходячие мертвецы, — повторяет. Не лень повторять. — Ну… зомби. Они мертвые и ходячие. А мы живые и тоже ходячие. Но живые только с виду. Внутри мы все давно уже мертвые. Вот что забавно. Ходячие мертвецы. Двойное дно… Слово в слово. На самом деле, в тот раз (самый первый) эти же слова поразили его. Пусть и сделал вид, что ничего не понял. Всё он понял.А ещё кажется, что у Чуи начинает подтекать крыша.
Или не только кажется.
Или он просто… скучает?
Или?..
— Ты чего несешь? Вот бы Чуя сам смог понять: что он несет и что чувствует. На самом деле. Потому что ненависть — это всегда просто. А признание собственных чувств — всегда сложно.***
Со временем входит в привычку жить и знать, что где-то за стенами, в рядах враждебно настроенной общины, ходит один человек… который не дает спокойно жить. И проблема не в том, что он продолжает надоедать. Нет. В этот раз все наоборот: Чуя сам за него бесконечно цепляется мыслями. Это получается против воли. Или нет? Или это просто отговорки?..Он скучает.
В рамках нынешних условий существования, чувства людей обострились: теперь от любви до гроба их разделяет всего шаг от первой встречи до момента, когда сердце намертво за кого-то цепляется. Всему виной внезапно укоротившаяся средняя продолжительность жизни, — хочется успеть влюбиться и любить. В конце концов, любовь — это то, что многие века двигало историю вперед. Пусть этот факт и хочется оспорить. Этот недуг не обошел Чую. И, о, какая жалость! Объект его воздыханий — враг, предавший его единожды. Но предавший так, что этот единственный раз запомнился на всю оставшуюся (недолгую) жизнь. От ненависти до любви. Туда-обратно? Чуе нисколько не приятно, если честно: в груди постоянно колит и хочется вспоминать фразы, лукавый взгляд, красивое мужественное лицо… Будто осколки, которые режут пальцы, но ты всё равно продолжаешь их собирать.Выкладывать слово «вечность»?..
Стекло превращается в лёд.
А вечность — в ничто.
***
— Только не бей, — сдается, выйдя из укрытия. Эта встреча не кажется случайной, собственно, как и все те, что были до. — Я просто выстрелю в тебя и всё, — Чуя знал точно: рука обязательно дрогнет, как бы он не бахвалился.И ещё: он даже не достал пистолет.
Дазай сегодня немного неопрятный: кожаная куртка перепачкана в крови, как и его руки, а ещё на лице видны следы двухдневной щетины. И усталые темные глаза… — Я всё пытаюсь с тобой поговорить, а ты бегаешь от меня, бьешь, стреляешь. Чибик, дай мне один шанс. Они стоят рядом с каким-то заброшенным домом, который Чуя планировал обыскать, пока его не потревожил (не)желанный вторженец. Дазай выскочил из-за угла внезапно: появился из ниоткуда безоружный и потрепанный, словно пережил что-то ужасное… Хотя почему «словно»? Это и правда так. Пусть Накахара не знает точно, но что-то ужасное сейчас — вовсе не редкость. Дазай устало выдыхает, отводит взгляд, а потом плечом облокачивается о потрепанную стену.Усталый, устало, устал…
— Говори, — словно делает одолжение, нервно вцепляясь пальцами в лямку (нового) рюкзака. Держится из последних сил, как партизан, чтобы (ни дай Бог) не раскрыть истинные чувства. — Давай сначала проверим дом, а там уже поговорим? Я хочу присесть. — А потом ты опять меня бросишь. Опять украдешь припасы? — Дались мне твои припасы, Чуя. Я просто смертельно устал. — Сам сказал, чтобы я разучился доверять. Вот я и следую твоим же советам. — Раз ты всё-таки слушаешь меня, то послушай и в этот раз. Дай шанс. Я обещаю, что не обману тебя, — глаза в глаза. Дазай кажется предельно честным… — Погоди, сейчас сниму лапшу с ушей и дам тебе этот гребаный шанс. — Просто поверь мне. Чуя ничего не говорит в ответ. Только вздыхает. Но потом всё-таки поворачивается спиной и идёт в сторону забитого досками входа в дом. Дазай медленно следует за ним. Через широкие щели наружу протягиваются костлявые руки, стоит парням выдать свое присутствие скрипом половиц под ногами. Ходячие смотрят белесыми глазами, щелкают челюстями, хрипят, скребутся длинными когтями о дерево. Сколько таких внутри? Одному богу известно. Извлекая лезвие из-под рукава куртки, Чуя ненарочно оборачивается на своего (не)желанного спутника. Дазай машет собственным большим охотничьим ножом. Где он его прятал до этого? Вообще Чуя не удивится, если под объемной одеждой Дазая скрывается целый арсенал самого разного оружия, потому что в первую встречу, когда на Дазае была толстовка и обтягивающие драные на коленях скинни — вся его худосочность выставлялась напоказ, а значит внизу было достаточно места для того, чтобы что-то да припрятать. Они обменялись вопросительными взглядами, спрашивая друг у друга: «Готов?»«Готов»
Вперёд? В добрый путь?
Размазали внутренности и мозги по стенам, уничтожая одного за другим — набралась целая дюжина сгнивших трупов. Вместе стащили всех наружу, свалили в кучу и вернулись в дом — сожгут когда уйдут, чтобы не привлекать внимание к своему укрытию. Внутри дома раздрай, но к этому нет претензий. Дазай, не брезгуя, упал в старое кресло в гостиной, густо покрытое пылью, что потревоженная тут же взметнулась вверх, к запекшейся крови. Чуя же скромно выбрал стул и только после того, как он предварительно его отряхнул, сел и устремил на Дазая свой самый серьезный из всех серьезных взглядов взгляд (рюкзак держал под рукой, уместив на коленях и всё ещё с силой сжимая лямки). Молчали. Чуя не собирался сознаваться, что он рад. Дазай… просто не сознавался. Что там было про поговорить? И почему теперь молчат? — Ты попросил дать тебе шанс? — неуверенно. Слова даются с трудом. — Попросил. — И? — ещё сильнее вцепляется пальцами в жесткую холщовую ткань рюкзака. Дазай продолжает молчать, смотрит внимательно. В доме немного света, но его всё равно хватало, чтобы в чертах рассмотреть ухмылку и лукавость. Чую это бесило ровно так же, как и радовало. Всё-таки он… скучал. — Ладно, — похмыкал, откинувшись на спинку; запрокинул голову, из-за чего ярко выделился острый кадык на красивой забинтованой широкой шее. — Я хотел кое-что рассказать тебе. По-большому секрету. — Давай быстрее, мне нужно вернуться в лагерь до темноты. — Как дела у Коё? Мори оправился от ран? — А тебе какое дело? — не стал спрашивать про то, откуда этот лис знает имена его друзей. Он ведь давно всё понял. — Беспокоюсь, — пожимает плечами, возвращая свой взгляд от потолка обратно к Чуе. Пожимает плечами. — Они хорошие ребята. Я знаю. А за хороших ребят нет-нет, да беспокоишься… — Ближе к делу, — строго, грубо и фальшиво. — Ладно, — будто смирился. Не стал продолжать допрос. — Ну, думаю ты и так всё понимаешь, Чуя. Я разведчик своей общины, а моё задание — разузнать о вашей группе как можно больше информации, чтобы… — Проще было нас убить? — Зачем ты так жестоко? Не убить, а поработить. Люди сейчас — ценный ресурс. Слишком расточительно было бы просто вас уничтожить. Смотри как выгодно получается: ваше убежище, вода, электричество, припасы, бесплатная рабочая сила. Мы бы все уместились в вашем кампусе. Никто бы вас никуда не прогнал. Просто сменилось бы руководство. — Мори не позволил бы этому случиться. А если бы вы и смогли тогда нас разгромить… Он бы стоял на своём до последнего. Он бы не позволил кому-то устанавливать порядки в месте, которое нашел он. В его месте. В нашем месте. — Именно поэтому он всё ещё жив. И вы живы. И мы позволяем вам жить, — хладнокровно, будто говорит не о других живых людях. — Он понравился нашему лидеру. Убивать Мори ещё расточительнее. Сильные и опытные люди всегда очень ценны, если их сила и опыт работают на тебя. Чуя закусывает губы и отводит взгляд. Тогда… при чём тут он? Почему Дазай прицепился к нему? Почему?.. — А ты его правая рука, — словно читает мысли. — Мальчик-разведчик, ориентирующийся на местности. Смелый, сильный, выносливый. Ты знаешь много мест, где есть чем поживиться. Ты почти так же полезен, как и Юмено. И тебя проще завербовать — самый молоденький и самый наивный из всех людей, которых я встречал в последнее время. После этих слов Чуя не почувствовал себя использованным. В конце-концов, — это мир, в котором люди выживают. Так получилось, что Дазай «на другой стороне». Так получилось, что они враги. Так получилось…Очень жаль.
Они ведут игру друг против друга. И Чуя плох в выборе стратегии, поэтому его дурят на каждом шагу. Дазай открывает рот, чтобы что-то уточнить, но передумывает, качает головой, отводит взгляд. Чуя даже замечает, как он закусывает губу. Отчего-то этот маленький жест доводит до дрожи. А потом Дазай дергается в его сторону, налетая, как ураган… Предсказать его действия — это намного больше, чем «невозможно».Нереально.
Рюкзак летит в сторону (хоть бы не порвались лямки, за которые Чуя хватался задеревенелыми пальцами, как утопающий хватается за спасательный плот), стул скрепит от внезапной тяжести сразу двух человек. Дазай бесстыдно садится на Чуевы бедра, разведя ноги в стороны и горячо выдыхая на чужие губы. — Какой же ты милый, боже, — на грани истерики (?), — какой милый. Даже когда пытаешься меня ненавидеть. Даже когда бьешь меня, когда стреляешь, когда смотришь на алкоголь, греешь тушенку, делишься едой… Блять, я так долго этого ждал. Ответить не дают, запечатывая губы поцелуем. Пусть не первый, но точно самый запоминающийся из всех. Яркий, как первый луч солнца утром, сквозь распахнутые шторы; необузданный, как морской вал, накрывающий с головой, уносящий на самое дно, заставляющий задыхаться; тяжелый, как дыхание, что сбилось после длительного бега. В голове пузырится пена, мешая думать и соображать. Пространство захватывают горячие сухие ладони, что трогают за лицо, шею, плечи… Пахнет всё так же: порох, кровь и гниль — но это теперь приятно.Знакомо.
Так, как надо.
Раскрываются губы, больно сталкиваются зубы, происходит обмен слюной. Если Чую спросят, что сильнее всего въелось ему в память, то он скажет лаконично и просто: всё. Потому что поэтапно разделить происходящее не получается. Кто-то сказал, что страсть — это сейчас, а не когда-то. Мгновенная вспышка, ослепляющая и забирающая. После она погаснет, и станет больно. Но сейчас она горит. И сжигает за собой все мосты. И только мы сами можем определить, когда наступит подходящий момент для вездесущего «после». Потом Дазай позволяет себе коснуться кончиком языка чужого нёба, языка. Испробовать на вкус слюну — с достатком. Испить, как сладкую амброзию богов. На самом деле, всё обстоит далеко не так вычурно, как об этом говорится. Зубная паста и чистка зубов — роскошное прошлое. Но отвлекаться на брезгливость — значит потерять контакт. А этого никак нельзя допустить. Под таким напором Чуя сдается, разрешая на деле показывать ему правила игры. Он отвечает, перестает просто принимать — отдает сам. Берет инициативу. Выше уже говорилось, что это — не первый его поцелуй. Но опять же — именно этот — ярче всех остальных. Дазай берет своей манерностью, своей игривостью, опытом, в конце-концов, — от него всё новое, всё непохожее и особенное…Может быть, это стоит назвать иначе?
На висках выступает пот, мокнут волосы, липнут к лицу. Дазай запускает пальцы в эти отросшие, рыжие локоны, накручивая и не больно оттягивая. Слишком привлекательна огненная шевелюра. Мягкая, как шелк. Отбросим степень её засаленности — здесь никто не сможет похвастаться идеальной чистотой. Под кожаной огромной курткой Чуя, вопреки своим предположениям, не находит арсенала оружия: одна кобура, в которой уже знакомая ему беретта и чехол для охотничьего ножа. Не густо. Но и Чуя никогда не брал с собой больше того, что могло ему пригодиться. Куртка летит в сторону, а руки жмутся к горячему телу, обтянутому простой серой футболкой, которая также успела изрядно пропитаться потом. Чуя тощий и жилистый, но вовсе не кажется слабым — каждая мышца напряжена. Конечно, Дазай немного, но превосходит его в размерах и объеме мышц, только вот в силе они идут на равных, и то — не факт. Дазай, может быть, даже сильнее. И хитрее. И опытнее.Опаснее.
Когда воздух становится жизненно необходим, они всё-таки расцепляются, обрывая поцелуй. Между губами протягивается целая паутина липкой слюны. Чуя понимает, что (по сценарию глупых мелодрам) закрыл глаза, из-за чего тут же распахивает веки, впитывая в себя воспаленный образ человека, сводящего его с ума.С самой первой встречи — точнее.
Остается загадкой: в чём секрет таких сильных чувств? И ведь даже спросить не у кого. В чём причина, и где прячется разгадка? Ответ? Есть какое-то логичное объяснение: почему именно этот человек? — Меня из-за тебя чуть не сожрали тогда, — как обвинение. Обида. Непонимание? — Община осталась без припасов, а я сам едва не лишился жизни. Ты же даже машину спиздил! Хотел меня убить? Скормил бы ходячим. Зачем заморачиваться? — Это только для тебя стало заморочкой. Я добрался до дома с ветерком, — бесстыжий. Какой-то резкий жест — столкнуться лбами и дышать не самым свежим дыханием — друг на друга. — Но ты выжил. Вот почему ты так важен.Кому?
Тебе?..
— А. Так это… гребаная проверка? — Нет. — Дазай, как же ты меня заебал. — Мы слишком мало виделись, чтобы друг другу надоесть. — И того, что есть сейчас — достаточно. Руки на плечах, на пояснице — никто не спешит разрывать объятий. И слезать с чужих колен.Ближе.
— А у тебя всегда встает на тех, кого ты ненавидишь? — Дазай во всех своих действиях быстрее. Вот — держался за шею и плечи, а вот — уже забирается в чужие штаны. Бесстыдно трогает там, где на него всё реагирует. Щеки заливает румянец, хотя и до этого они уже успели порядочно покраснеть. Чуя как-то затравленно стонет, когда Дазай сжимает его член сквозь штаны. Отвечать не собирается, да и в этом нет никакого смысла — тело выдает его и всё рассказывает без слов. Смотреть в глаза — смущает. Очень. У Дазая проникновенный взгляд, об этом уже говорилось не раз. А сейчас он насквозь обжигает интимностью, — чем-то, что разделить можно только на двоих. — А как говорил тогда? «Отвянь», «еблан», — пытается пародировать чужой голос, хихикая и поясничная. Но не забывает дразнить, сжимая рукой степенно твердеющий орган сквозь штаны. — Чибик-младший всё решил за тебя.И смех, и грех.
Накахара давит улыбку, стукаясь лбом о чужой лоб. Не больно. Но хотя бы так отомстить — символично. Тут же стонет снова, когда вжикают ширинкой на его штанах, пробираясь ещё ближе… Будто выпускают наружу демонов из преисподней.Эта грань… слишком тонкая.
Замок заедает на середине, поэтому Дазай решает, что обойдется малым: просто заберется под одежду. И забирается. Почти под кожу…На самом деле: ещё глубже.
— У тебя много было? — Чуя бы спросил: чего? Потому что котелок не варит, перейдя в режим ожидания, сна. Поэтому в ответ снова стонет (рука на боксерах) и качает головой (сжимает с силой). Отрицательно. — Но были? — положительно. — Тогда забудь про них. Лучше меня всё равно никого не будет. В пустые обещания так просто верить в подобном состоянии. Только вот такие ли они пустые? Или это так пусто в голове?.. Поворот в никуда давно пройден, но всё ещё очень страшно. Сердечко колотится в груди, будто у маленького пушного зверька: его сейчас выпотрошат и снимут шкурку. Надоевшие боксеры стягиваются вниз (не без чужой помощи), горячий член (как и человек) попадает в плен тонких и длинных мозолистых пальцев. Чуя запрокидывает голову, сглатывая скопившуюся слюну. Дергается острый кадык. Поступательные движения стары, как этот мир: так работают двигатели, так… получают оргазмы?Стул скрипит под удвоенной тяжестью — он тоже на грани: сломаться или сломать?
Одной рукой Дазай держится за подрагивающие плечи Чуи, а другой делает то, что заставляет эти плечи дрожать. Быстро/медленно/сжать, надавить большим пальцем на уздечку, уретру… Словить губами хрип/крик/стон. Покусать красиво выгнутую шею, — это только начало, но Чуя уже готовенький, — температура в этой печке подстегивает подгореть. — Тише, — останавливается, пережимая у основания. Опять вжикает ширинка — уже другая, а вместе с ней перестает заедать и первую. — Подожди меня.Всё без остатка — напоказ.
Антисанитария не пугает, и зппп — вовсе не страшно. Давно надо было выпустить зомби! Жить стало проще — не заморачиваться по пустякам. И побороть брезгливость… Чуя не смотрит вниз, но явно ощущает тактильно: столкновение одной горячей, пульсирующей плоти с другой. В этом есть что-то особенное и неповторимое. Дазай (наконец-то) стонет сам, утыкаясь лицом в сгиб плеча и шеи, вслепую нашаривая безвольную Чуеву ладонь. Тянет к точке соприкосновения, заставляет взяться, сжать, довести до победного финала: где на изнанке век — взрыв сверхновой, а в теле — невообразимая пустота. Удовольствие вытекает сквозь пальцы, как первые капли спермы — достойный зе енд. Они вместе не кончают, но кончаются точно — по очереди, как и начинали. Здесь накатывает нежность. После оргазма остается слабость и желание быть ближе. В этом магия и все секреты мира — тела тянутся друг к другу. Молекулярно…Нет.
Ещё ближе.
Нельзя обрывать такие межмолекулярные связи. А если такого сближения больше никогда (совсем-совсем) не повторится? Нет никакого «вместе» и «мы», но сейчас это не важно, потому что два человека в этой комнате — намно-ого больше. …Стул всё-таки ломается. Предатель. Тела так и валятся на грязный пол: хохочут, хватаясь друг за друга руками, перепачканными в сперме. В этом всё ещё что-то есть. Что-то особенное. И это что-то дает одному из этих тел беспочвенную надежду, а другому — незаслуженный второй шанс.Ну и что?
Сейчас не хочется грустить.
***
Первую неделю Накахара снова ненавидел. Будто и не забывал это едкое чувство: смесь обиды, злости, обреченности и… чего-то ещё. Потом пришло принятие/смирение/обречённость. Время шло, позволяя делать вид, что раны всё-таки зарастают.Есть три вида лжи: ложь, гнусная ложь и статистика.
Его бросили и обманули — ничего нового. Второй шанс провален даже очевиднее первого. Чуя порывался и вовсе отказаться от выхода за стены, но обжигался о голодные взгляды собственных друзей. Их жизни важнее его проблем — вот что он должен был уверовать. Юмено предложил выходить наружу вместе и Чуя даже согласился сначала, но уехал всё равно один. Собрал третий по счету (опять-таки новый) рюкзак, взял с собой пистолет, пару пачек запасных патронов, нож в чехле под рукавом дутой куртки.Ничего не изменилось, правда. Все оставалось прежним и постоянным.
Ходячие мертвецы могут выбирать: жрать плоть или душу.
Тех, что выбирают второй вариант, стоит убивать в первую очередь.
В этот раз появление Дазая затягивается до наступления глубокой ночи. Чуя никак не может понять: откуда этот человек всегда точно знает где его найти? То есть, получается он откуда-то узнает, когда Чуя покидает лагерь? Сидит в засаде у входа? Потом преследует? А потом появляется, как черт из табакерки, хватая за руки и заламывая их за спину, чтобы эти руки не ударили его в челюсть, не сломали нос… Чуя нашел пристанище в бывшей придорожной забегаловке, предварительно вычистив её на предмет ходячих. Свалил их у входа, развесил там же связку со ржавыми банками из-под консервов, — чтобы зазвенели, если кто-то соберется потревожить его покой. Но забыл, что это не спасет от разумного вида вторженцев. За это и поплатился. — Перестань ругаться, — обрывает цепочку неприятных прозвищ, которыми его успевал одаривать Чуя, выплевывая слова, будто яд. — Чуя, успокойся. — Пошел к черту! — Собираешься созвать сюда трупаков со всей округи? Неподалеку я видел целое стадо. — Мне плевать. — А мне нет, — заламывает сильнее, заставляя вскрикнуть от боли. — Мне не всё равно. Я сам не хочу умирать. И тебе не позволю. — Второй раз! Второй! — обида, скопившаяся за долгие дни и недели, вырывается наружу. Чуя не прекращает дергаться, делая больнее только себе самому — каждым движением. — Говоришь, что не позволишь умереть?! А я уже два раза был на грани! И всё это — по твоей вине!.. Вот уж чего сам Дазай не ожидал — слезы. Они слышны в дрогнувшем голосе/в хрипе/в истерике… Чуя продолжает говорить-говорить-говорить, выливая на своего недруга целое море бессильной злости. А недруг слушает, чувствуя чужую дрожь всем своим телом. Не плачет сам, но точно — про-ни-ка-ется. — Так нельзя! Нельзя! Появляться, а потом бросать… Уходить! Обманывать. Просить, чтобы тебе доверяли… Неужели для тебя это совсем ничего не значит?!.. — Прости меня, — удар под дых, но не материальный. Дазай отпускает руки и обнимает со спины, утыкаясь в торчащие позвонки у основания шеи. — Прости меня, — слишком искренне, чтобы быть правдой.Слишком искренне, чтобы верить.
Чуя качает головой, освободившимися руками пытается вырваться из железных объятий. Он не хочет их принимать, он и так уже принял достаточно. В третий раз он… точно на это не поведется! Третий раз — это уже статистика. Которую хочешь не хочешь, а придется принять на веру. — Помнишь, я говорил про ходячих мертвецов? — конечно помнит! Но никогда не признается! Вскрикнет, задрожит, будет царапаться, вырываясь на волю — совсем не по-мужски. — Они мертвые, мы мертвые? Помнишь? — сейчас у Дазая тоже дрожит голос. Он тратит все свои силы, чтобы вжаться в чужое тело, которое по-прежнему пахнет порохом, кровью… гнилью. — Так вот, ты не мертвый, Чуя. Слышишь? Самый живой из всех живых… Их ведет из стороны в сторону и, найдя опору в виде подобия барной стойки, заваленной мусором и заплесневелыми остатками еды в разбитых тарелках, они продолжают борьбу: один отталкивает, а другой притягивает, — третий ньютонов закон. — Просто, блять, отвали от меня! Исчезни! Из моей жизни!.. — Ты этого не хочешь, Чуя. Я знаю. На пол летят остатки тарелок, бьется стекло, хрустит под ногами. Руки пачкаются в пыли, которая взметается в воздух, потревоженная чужим вторжением. Разбегается стайка отвратительных рыжих тараканов… — Хочу! Отъебись… от… меня! — больше похоже на бессвязное бормотание, чем на просьбу. За это Дазай и цепляется, как клещ. Чуе плохо. Безумно плохо. Внутри болит и от предательства, и от ненависти, и от… ещё одного чувства, которое он сам не хочет видеть. Вообще. Не признает его, как таковое.Поэтому оно так его мучает?
— Тише, — просит умоляет. Сам на грани, Дазай опять заламывает ему руки за спину, заставляет наклониться, прижимает щекой к отвратительной, грязной поверхности стола. — Тише, всё будет хорошо. Какое же лживое обещание! Пустое, как космический вакуум. От него только ещё больше отчаяния, слёз, истерик. И криков. Чуя обезумел и забыл, что тишина — залог успешного выживания. Будто дикого зверя, Дазай пытается приручить. Заставить. Откидывая ласковость, усмирить. Во что бы то ни стало. Способ усмирения приходит на ум сразу. И пусть потом это обернется последствиями — он не хочет оправдываться, уверяя себя, что делает всё во благо. Но в этом нет никакого блага. Будем честными: он просто хочет трахнуть этого парня, убежденный в том, что тот хочет того же. Убежденный в том, что это сможет помочь. Сегодня на Чуе какие-то спортивные треники, поэтому они (вместе с трусами) слетают быстрее, чем об этом успевает подумать тот, кто их срывает. Потерпевший задергался пуще прежнего, прочувствовав своё плачевное положение, продолжал выплевывать проклятия и крепкие матюки на своего обидчика. Со стороны больше похоже на первый этап изнасилования, но на самом деле, всё куда сложнее. И, если честно, ужаснее. Что может быть ужаснее изнасилования?! Ладные бедра, сочная задница, — всё по-мужски привлекательно. Дазай полагается на свои тактильные ощущения, прощупывая почву. Удивительно, что Чуя так и не смог вырваться, а особенно — не мог вырваться теперь, когда Дазай был увлечен исследованием его тела больше, чем удержанием. Так, что там было про изнасилование? Ах, да… ужаснее может быть только желание, которое не хочешь признать. Дазай на ощупь пробирается к заветной ложбинке, ощущая чужую дрожь кончиками пальцев. Подмечает: рывки сменились бездействием. Чуя размяк в его хватке, утыкаясь лицом в грязь на столешнице и тихо всхлипывая, размазывая по лицу пыль и слезы. Поэтому Дазай перехватывает его удобнее, отпуская руки и обвиваясь поперек талии, которая (вдруг) оказывается какой-то тонкой. Умиляет. Немного. Поэтому снова хочется уткнуться в основание шеи — там, где торчат хрупкие позвонки. В условиях апокалипсиса достать смазку — более, чем банально невозможное действо. Дазай-то привык к грубости и дикости (он этим живет), а Чуя… заслуживает большего. Но этого большего к сожалению, нет под рукой. Зато есть желание. Поэтому придется привыкать. Дазай снова пообещает, что всё будет хорошо…Даже если больно.
Смачно сплевывает на руку, потом возвращается к горячей расщелине, где всё дрожит, стоит только прикоснуться. Слюна не спасет от боли, но смягчит — самую малость — само проникновение, уменьшит неприятное трение. Всё — вслепую, за глаза. Мокрый след от мошонки до дрожащего ануса, частые поцелуи в затылок, бессвязный шепот. Два потных тела слиплись даже сквозь одежду — преград не существует. Между ними только пропасть ненависти и… чего-то ещё. Пусть секс позволит замылить глаза и забыть об этом «что-то ещё». Мясо к мясу, и нет никаких больше чувств, кроме ощущения плоти, что срастается с плотью другой. На это Дазай и поставил всё, что у него имелось сейчас. Даже один палец с трудом проходит внутрь, там всё горячее, мягкое, тугое. Чуя выгибается в пояснице, скорее неосознанно, начиная шарить по столу руками, продолжает шуметь, скидывать на пол всё, что попадется — хочет найти опору, чтобы не упасть. Не провалиться в эту пропасть. Не быть одному… Дазай отпускает чуеву талию и протягивает руку, сжимая ей одну из трясущихся ладоней. Сплетаясь пальцами и позволяя держаться вопреки всему, что хочет расплести. Два, три — беспрецедентное вторжение. Растяжка идет тяжело, а проще говоря — не идет вовсе. Тело отторгает чужую помощь, которая направлена только на то, чтобы облегчить подступающую боль.Тело хочет болеть?
Ах, да, Чуе же надо потом найти новую причину для ненависти… — Чибик, расслабься, я не хочу делать тебе больно, — просит, но получает отрицательный ответ.Всхлип. Но это не повод отказаться от затеи.
Не разжалобило? Только отчасти. Ведь Чуя отказывается, но сжимает Дазаеву руку, не отпуская. Этот жест сдает его с потрохами. Как и вздыбленный спереди член, — он не опадает ещё с того момента, как Дазай спустил с него штаны (то есть стоит, наверное, с самого начала потасовки). Тело бунтуется против собственного хозяина, выдавая его потаенные желания (о которых, вообще-то, никто не должен был узнать). Их-то Дазай и считывает, как сканер. «Всё будет хорошо, милый, всё пройдет», — не верится ни разу. Дазай отнимает пальцы, перепачканные естественными жидкостями и берется спереди, убеждаясь в том, что ответ есть. Несмотря на боль, желание вовсе не угасло. Приласкав и там, и там, решает, что тянуть дальше нет смысла, поэтому освобождает собственный, давно уже взволнованный близостью половой орган. Откладывая проникновение, плавными движениями бедер пока просто проезжается по ложбинке, выстанывая ноту удовольствия уже от этой маленькой шалости. Чуя разбивается в осколки, потому что чертов возбудитель его неспокойствия сам сгибается пополам, припадая грудью к спине, — так непозволительно близко, что создается иллюзия совпадения пульса. Одно сердцебиение перетекает в другое — естественно очень абстрактно. Но кровь в голове шумит, а тела чувствуют дрожь друг друга. И это какое-то помешательство… А что там дальше? Столкновение планет, схождение с орбит? Разруха? Всего-то шанс соединиться и на мгновения стать одним организмом, который делит все боли на двоих. Мужчины и женщины: мужчины в женщинах и мужчины… в мужчинах. Всё одно и то же: два человека, которые хотят согреться силой трения тел — простой закон физики.Повышение градуса в окружающее пространстве.
Дазай старается быть нежнее, растирая Чую по столу, колебательно раскачиваясь. Прикрывает глаза, прикусывает чужую шею, целует, будто поцелуями сможет спасти. Он хотя бы попытается…Попытка — это не плохо. Её можно использовать, как отговорку.
Слёзы Чуи на совести Дазая. Как и всё остальное — тоже. Виновный добровольно принимает вину. И вовсе не важно, что оба хотят быть ближе. И что в проблемах двоих всегда виноваты оба.«Прости»
Тише.
Ближе.
Вот так.
***
Чуя уверен, что попал в собственный кошмар, когда после затяжных конфликтов, перестрелок и натравливаний на лагеря друг друга толп ходячих, когда его община и община Дазая заключают мирный договор, скрепляя обещания крепким рукопожатием лидеров. Мори кажется предателем, а Фукудзава (лидер общины Дазая) — врагом… «номер два». — Я понимаю, что ты против, но… — «это ничего не решает». Да. Мори так никогда не скажет, но определенно будет иметь в виду. Ехидные улыбки от Дазая липнут к коже. Они не виделись уже очень давно. Почему-то. И Чуя был уверен, что остыл, но стоило Дазаю недвусмысленно облизнуть губы и толкнуть язык за щеку, — всё запылало вокруг с новой силой. Удав и кролик. И гипноз. Пушной зверек сам выпрыгивает из своей шкуры… Этим же вечером он срывается за стену. Без спроса и отчета. Его все вокруг предали! Ему не к кому идти, поэтому стоит попытаться очистить разум чисткой территории от ходячих. Никакой вылазки за припасами, — всё, наездился, устал. Набил шишек. И не только их. Ему нужно идти. В движении чувста не так душат, как в бездействии, когда только и делаешь, что помнишь.Вышел наружу и не заметил, как следом скользнула ещё одна тень.
Как опрометчиво
Летняя жара к сумеркам спала, осела на землю туманом. В лесу так вообще было прохладно. Но не холодно — приятно. Комфортно. Чуя шёл протоптанными тропинками, не особо обращая внимания на обстановку вокруг. Только когда сбоку захрипели и почти накинулись всем гнилым туловищем, разевая пасть, — только тогда мозг заработал, посылая нужные импульсы в тело. Размозжить черепушку трупа в труху, так, чтобы хлынула вонючая кровь, пачкая футболку и джинсы, — вызывает улыбку. Легче не стало, но хотя бы немного отвлекло. Наверное. Потом ещё один, ещё — сбиваешься со счета. Главное: не забрести в центр гниющей толпы. Быть сожранным и мертвым (и ходячим) — такого пункта в плане нет. — Ты был моим заданием, — голос из пустоты. Чуя тяжело дышит, рассматривая расплескавшиеся по земле внутренности разрубленных им же ходячих. — Я должен был тебя убить. — Ты сказал, что убивать людей — расточительно. Особенно меня.Опять врешь?
— Думал, что твоей смертью он смог бы надавить на Мори. Но всё решилось… — Кровопролитием. Из-за меня? — оборачивается. — Я не смог, — выходит из тени, разводит руками. Кожаная куртка, лукавая улыбка, темные глаза. Дазай не изменилсяЧувства Чуе к нему — тоже.
Только чш-ш.
Это секрет.
— Погибли мои друзья. Твои люди… — А твои люди убили моих. Возмездие находит виноватого, Чибик. Все стороны расплатились по счетам. И нам с тобой тоже давно пора помириться. — Ты только поэтому ко мне прицепился? Только потому что я был твоим заданием? — Так я о тебе узнал, да, — соглашается. Делает шаг ближе, ещё один. Ещё. — Но убить не смог по собственным причнам. — Каким же? — Чуя не пятится, стоит на месте посреди десятка вонючих трупов. Смотрит без страха. Смирение плещется в крови, стекающей с кончика ножа, зажатого в руке. — Я же тебе говорил: я падок на всё милое. — Ты ебнутый. — А ты — мой. Под ногами хлюпает кровь и гниль. Дазай шагает вперед, один раз наступает на чью-то черепушку, которая хрустит, добавляя свою лепту в общую лесную какофонию. Чуя стоит на месте. На своём. Ему не страшно. Да и чего бояться? Кого?Дазай опасен только тогда, когда к нему поворачиваешься спиной.
Они всегда вот так шли на сближение, не отступая, хоть и оттолкнуть тянуло с равной силой. Чуя попал уже тогда, когда ему приставили пистолет к затылку, а Дазай… ещё раньше? — Как долго. — За месяц до нашей встречи. И все время после. Если я правильно понял то, о чем ты меня спрашиваешь.Кто первый делает последний шаг? Вместе? Разом? Сразу?
Притягиваются (как и отталкиваются) — с равной силой. Две молекулы, планеты… два человека. — Ненавижу тебя, — вызывает грудной смех. Дазай тянет руки, чтобы коснуться пальцами подвивающихся от влажного воздуха волос. Рыжих-рыжих, как яркий огонь. Мягких и шелковистых…Чуя не отдергивается. Всё дозволено.
— Я и не требую меня любить. Просто быть искренним. — Ты серьезно? — теперь смеется Чуя. — Заговорил об искренности? — Я обманывал, потому что хотел сохранить твою жизнь. На самом деле, я самый честный человек на свете. — Даже пытаться не буду спорить. — И правильно. Это бессмысленно. Вот так: глаза в глаза. В потемках издалека уже сложно разглядеть эмоции на чужом лице. А Чуя с Дазаем стоят близко, между ними меньше метра. Так что всё видно отчетливо (даже слишком): как блестят глаза, и как в улыбках изгибаются губы. Чуя вдруг поднимает руку и отводит дазаеву ладонь от своих волос (всё это время тот игрался, накручивая влажные прядки на пальцы), удерживает за запястье, случайно ощущая робкое волнение тонких вен под кожей, — тук-тук — кривую пульса. Ходячий мертвец перед ним определенно жив. И его определенно стоило убить ещё в самом начале. Потому что если тебя просто сожрут — ты точно умрешь. Дальше ничего не будет. Логичный конец и точка. Покой. А Дазай… возбудитель неспокойствия. Раздражитель. Плут и прохвост. Позарится на что-то, что чуточку больше, чем просто плоть…Как там?...
Ещё ближе?
Ещё глубже…
***
От затяжной войны за территории остались только воспоминания. Но это не значило, что с этой проблемой ушли абсолютно все беды. Разве что поубавилось головной боли — на этом всё. Собственно головной боли Чуи меньше не стало. Пока лидеры общин налаживали между собой дружественные связи, торговлю и прочие приблуды человеческого общества, Дазай выедал мозги всем жителям кампуса, просиживая задницу за стенами. — Если мы тебя убьем и скажем, что ты уехал на вылазку, то никто даже не заподозрит нас в том, что мы что-то придумали или врём. Ты просто исчезнешь навсегда и всё, — Юмено уже не в первый раз предлагает Чуе авантюры по убийству Дазая, пока они стоят в карауле на сторожевой башне. Дазай же занимается тем, что отвлекает их одним только своим присутствием, рассказывая какие-то глупые байки из своего прошлого. — Ты зря пытаешься наставить Чибика против меня, — язвит в ответ. Чуя же вовсе молчит, делая вид, что его тут в принципе нет. — Он и так против меня. — Да? — Юмено выгибает бровь. — То, что он позволяет называть себя «Чибик», вызывает у меня некоторые сомнения. — Он просто умело меня игнорирует, — пожимает плечами. — Хочу такую же суперспособность. — Зачем? Это же скучно. — А с тобой весело? — Ещё как. Оба похмыкали, кивая друг другу. Чуя так и стоял безучастный, вглядываясь вдаль. Он ни о чем не думал. В голове давление вакуума поддерживалось желанием отстраниться и отдохнуть. Побыть одному, даже если этого ему сделать не позволял один очень надоедливый человек. Миру между двумя лагерями скоро исполнится три месяца, и это — немалый срок. Как и срок пребывания Дазая здесь. Теперь они виделись постоянно и только каким-то чудом не жили вместе (одна из сторон яро отстаивала право на такую возможность). Всё оставалось прежним: Дазай провоцировал, а Чуя вёлся на эти провокации, так ничему и не научившись. Всё началось с того, что Чуя со вкусом прочувствовал ревность. Да, вопреки страху перед смертью, такое прожигающее изнутри чувство, как ревность, превалировало было сильнее. Чуя ненавидел это в себе, но не мог избавиться, как бы ему не хотелось. Дазай умело крутил им и другими, будто ребенок, который в детстве не наигрался в солдатики, а теперь (когда дорвался) не мог остановиться. Дазай крутился рядом со всеми подряд: общался, шутил, заигрывал, флиртовал (Чуя впервые с начала эпидемии вспомнил об этом слове и его смысле). И было бы намного легче послать всё к черту, послать к черту Дазая, если бы сам Дазай не возвращался к Чуе. Всегда.Это подкупало…
Заставляло чувствовать себя особенным.
Потом была удушающая злость на самого себя, на свою глупость и доверчивость. Именно они давали Дазаю зеленый свет. Ведь если бы Чуя не был тряпкой и дураком, то давно бы уже избавился и от Дазая, и от проблем, которые тот приносил вместе с собой.Сколько не думал, всё сводил к одному и тому же. Итог не изменить...
— Что призадумалась, красна девица? — тихо на ухо шепотом. Руками вокруг талии и голову на плечо. Чуя даже вздрогнул от неожиданности, но из объятий не вывернулся — замер. — За красную девицу можно и в табло получить. — Какой такое табло?Засмеялись. Вместе. Ну и как теперь подводить итог?..
Прижавшись со спины, поцеловал в любимое место — в основание шеи. Там, где под кожей торчат хрупкие позвонки. Вот и третье несчастье Чуи — дазаева нежность. Последнее и самое сильное несчастье. Именно от него разрывало надвое.И… если вы ещё помните: нежности в этом мире нет места.
— Скоро смена закончится, — замурлыкал на ухо. — Юмено уже ушел. Пойдем тоже?.. — Сменщика ещё нет. Иди, если хочешь. Тебя всё равно никто не держит. — Какой ты скучный, — фыркает, но не разрывает объятий. Внизу, у основания башни скребется десяток ходячих, из-за чего воздух заражается отвратительным гнилостным запахом. …А через несколько дней Чу собирается на вылазку, которая, вообще-то, сейчас была не так уж и нужна, так как всё, что он искал раньше, с достатком имелось у лагеря Дазая. Но цель этой вылазки вовсе не в том, чтобы найти что-то из припасов. Нет… Середина осени расстраивала холодами, поэтому необходимо нарядиться в кучу одежды, что от этих холодов обещает спасти. Ещё бы найти что-то, что спасет от Дазая, но Чуя просто не успевает: когда он идёт к воротам, его уже ждут. Кожаная куртка, шапка, цветастый шарф, который скрывает забинтованную шею — тоже решил утеплиться. Дазай иногда до скрежета в зубах предан своим привычкам. Но в этом нет ничего плохого. И это не раздражает, в отличие от многих других его качеств. — Ты пригнал эту развалюху специально, чтобы меня позлить? — Чуя немного не поверил собственным глазам, когда подошел и увидел, что Дазай стоял рядом с той самой машиной… той самой, на которой он сам ездил когда-то.Именно эту машину у него угнал Дазай после первой их встречи.
— Не обижай мою малышку, она ни в чём не виновата, — ласково погладил по капоту, будто домашнего зверька. А потом фыркнул. — Ну давай, скажи своё любимое «еблан», — умело спародировал чужой голос. — Еблан, — как и ожидалось. Дазай засмеялся, наигранно закатив глаза. Дождался, пока Чуя, сгрузив рюкзак и сумку на заднее сидение, сядет на пассажирское место, и только тогда сам уместился на месте водителя. Едут долго, потому что вся округа уже проверена и обчищена, будто пролетела саранча (что было не так далеко от правды). Потом сворачивают с дороги, едут ещё немного, пока не доезжают до какого-то небольшого поселка. Там выбираются из машины, начиная рассматривать дом за домом. — Так грустно… — Чуя оборачивается на голос, когда они стоят на чьей-то кухне, проверяя шкафы и ящики. Дазай стоит, вперив взгляд в стену, где висит небольшая рамка с выцветшей семейной фотографией внутри: отец, мать и двое детей. Все они улыбаются… — Так грустно, — повторяется, — кажется, они были счастливы. — Мы этого не узнаем, — не понять: бесчувственно или наоборот. Дазай хмыкнул, надломив брови, отвернулся. Кивнул. Больше ничего не сказал.Сверху, как по заказу, раздался шум.
— Я разберусь, — Чуя хотел дернуть Дазая за руку, когда тот пулей выскочил с кухни, но не успел. Лучше бы не поднимался следом вовсе. Успел пожалеть трижды, когда застал Дазая с нечитаемым выражением лица, застывшим перед двумя маленькими трупами детей и распластанным чуть подальше — женщины. С охотничьего ножа капала гнилая кровь, и пахло соответствующе: кровью и гнилью. Смертью. Чуя впервые пожалел, что не умел подбирать нужные слова…Кто там был счастлив? Когда?..
— Дай мне слово, что, если меня укусят, ты не будешь медлить. Я не хочу, чтобы ты видел меня таким… — нечего ответить. Чуя только кивнул, отведя взгляд от сгнивших тел, вывалившихся внутренностей, разбитых голов. Крови. — Я тоже дам тебе такое слово. Хорошо? Зачем они вообще об этом сейчас говорят? Разве после подобных обещаний не происходит что-то… очень плохое? — Да, я обещаю, — Чуе впервые так сложно смотреть Дазаю в глаза.Он грустно улыбается, услышав положительный ответ.
…Обшарив десяток домов, решают вернуться в это место позднее. Иначе они просто не успеют вернуться в лагерь до темноты. Поэтому сгружают сумки в машину, раскуривают пару сигарет из пачки, найденной в одном из домов, и только после садятся в машину и уезжают. Дазай впервые молчит, смотрит на дорогу, не отвлекается. Чуе от этого молчания неожиданно становится ещё гаже, чем было бы, если бы тот без умолку говорил. Рука сама тянется к чужой напряженной ладони, сжимающей рычаг переключения передач. Дазай даже вздрагивает (ого), наконец-то обращает внимание на пассажира, что смотрит чересчур озабоченно (то есть полный заботы, а не чего-то другого). — Что такое, Чибик? — Они сейчас в лучшем мире, — говорит без предисловий, надеясь, что его поймут без всяких уточнений. — Я знаю. Просто мне, правда, грустно. Ты же не думал, что я всегда могу сыпать шутками? Если честно, то… думал. За это качество и бесился всегда. А теперь? За что ему на него злиться? — По тебе не скажешь, что ты вообще способен на грусть, — честно признается вслух. — Все люди умеют грустить. Каждый по-своему. Но всё-таки… — Прости. — Тебе не за что просить прощения. Я сам виноват, что произвожу такое… — Расскажи мне, — перебивает. Дазай резко давит по тормозам, останавливая машину прямо посреди дороги. Глушит мотор. Откидывается в кресле. Явно, что теперь успеть до темноты никто не спешит. Чуя ничего не говорит против, — он не сводит обеспокоенного взгляда от слишком уж потемневшего Дазаевого лица. Расстраиваться или радоваться, но в своё прошлое, покрытое мраком (сегодня) Дазай Чую не пустит. Пока. Зато подпустит ближе именно телесно. Тактильно. Вот так… Машина слишком неудобная для широких жестов и таких манипуляций, но никого это не смущает. Наверное. Чуя не успевает об этом думать, а Дазай просто не думает. Запрыгивает на колени, неловко перебираясь через все препятствия на пути. Повторять дважды не нужно, ведь всё понятно без слов. Но Дазай всё-таки просит: — Не хочу вспоминать, — надрывно шепчет, знакомо играясь с отросшими волосами Чуи. Однажды он признался, что это его успокаивает (Чуя вот не признал, что его — тоже). — Помоги мне забыть. Пожалуйста…Разве можно отказать?
Искренность плещется за края.
Дазай первым тянется поцеловать, первым жмется, обнимает за плечи, выискивая опору. Ему нужно (жизненно необходимо) почувствовать себя под защитой, потому что сейчас чувства оголены и искрятся, как провода. И Чуя обнимает его в ответ, впиваясь пальцами в скрипучую кожаную куртку, которая, как броня, прячет под собой что-то хрупкое… От жара двух горячих тел на контрасте с холодом снаружи, потеют окна, закрывая двух парней белесой поволокой — от окружающего мира, от его ужаса. Нетерпеливый, необузданный — всё о Дазае, который хочет убежать от собственных чувств. Он кусается, царапается, едва не разрывает на Чуе одежду — так больно ему внутри. Так больно. А Чуя не хочет его останавливать, пытается помочь. Он будто заражается чужими чувствами, впитывая их оголенной кожей. И не может насмотреться в сверкающие темные глаза напротив… Но речь не о том, что чувствует Чуя. Сейчас каждое мгновение принадлежит Дазаю. Ему дозволено всё. Он расплатился за эту возможность сполна ещё когда-то в прошлом. А теперь получает излечение. Исцеление. Как там было? Мясо к мясу? Плоть срастающаяся с плотью другой?..Вот, что сейчас имеет значение.
Чуя помогает, как может: раздевает, раздевается сам. Дазай на грани истерики сам с себя спускает джинсы, потом высвобождает член Чуи, который уже стоит (от всех обжигающих прелюдий). Течет естественная смазка, пачкая руки. Дазай складывает два и два: смазка и слюна. Растягивает сам себя, вместе с этим впиваясь в раскрытые чуевы губы. Тот помогает только тем, что поддерживает за талию, позволяя (как и всегда) руководить процессом.Собой?..
Это не порыв страсти. Нет. Что-то, что жизненно необходимо. Потеря в единении двух тел, в тепле и жаре, в объятиях, в мягкости кожи… Люди ещё не изобрели способ сливаться душами, чтобы одна душа могла помочь другой. Поэтому приходится довольствоваться тем, что имеем, извлекая из этой возможности удовольствие по каплям. — Тише, — упрашивает, прижимая ближе. Чуя перепугался, когда Дазай с размаху опустился и принял его внутрь. Одного раза с достатком хватило, чтобы понять: причинять боль Дазаю, хоть как-то травмировать его — только делает больнее. От этого нет никакого удовольствия. И не будет. — Дазай, пожалуйста… — Всё хорошо, — сквозь слёзы. Его невозможно узнать! Чуя берет его лицо в руки, когда тот успевает несколько раз подняться и опуститься. — Всё хорошо, правда. Теперь… хорошо.Не верится. Опять ложь. Опять… Но это вовсе не та ложь, на которую можно обижаться.
…И двигается: вверх, вниз, вверх… Поступательно, опираясь на плечи, играясь, играясь с волосами Чуи, успокаивая их обоих. Этим же раздразнивая. В груди колотится, — будь здоров — грозится выпрыгнуть наружу, проломив тонкие ребра. Чуя ласково проводит кончиками пальцев по коже бедер, потом сжимает, оставляя следы. Потом начинает двигаться сам, стараясь попасть под чужой ритм. Собственно, в этом нет никаких проблем. Никогда не было.С самого начала шагали в одну ногу.
— Ты — моя беда, — признается между стонами и вздохами. Сорвал с языка, пока целовал? Чуя удивлен, но не спрашивает: почему? Ведь всегда был уверен, что «беда» — это только про Дазая. — Моя боль, — ещё откровеннее. — Ты — мой, — будто в беспамятстве. А потом всё заканчивается. Вот вопрос: что было до Большого взрыва? Ответа нет, но всё сводится к пустоте. И сейчас мы смотрим обратную перемотку: от взрыва до пустоты. Пустота не болит и не чувствует. В ней только плещется одно сплошное ничто. Вот и оргазм, как лавина всё смывает/сносит/рушит, оставляя за собой нетронутую целину. В этом моменте остаются только руки, которыми хочется обнимать, и губы, которыми хочется целовать. И два тела, которые едины в эти мгновения, неразрывны. Дазай сворачивается в клубок, приникая к груди Чуи. Тот сам прижимает его ближе. Между ног влажно и стоило бы побеспокоится о пятнах на штанах. Но это всё такое… неважное. Пусть себе пачкается. Такие пятна можно отстирать — в этом нет ничего сложного. А вот душевную грязь не вывести даже хлоркой… Как бы не сопротивлялись сну, а всё равно засыпают. Когда просыпаются, едва не воют от боли в затекших конечностях. И будто не было ничего: Дазай заполняет уже привычную тишину шутками и своим голосом. Как раньше. Всё прошло. Миновало.Они справились.
Вместе.
Что бы то ни было.
Остается только надеяться, что однажды Чуя всё-таки узнает хотя бы часть чужого прошлого… Пока расползаются по местам, Дазай успевает жаловаться, что у него там всё засохло, и вообще им стоит подумать о поиске презервативов, потому что сперма в заднице — не очень приятно. Всё бы хорошо, но только почему-то, когда Дазай трахает Чую, этот вопрос не поднимается в принципе. Чуя решает, что ему нужно проветриться: от мыслей, от запаха их тел, от Дазая… его обезумевший от боли образ до сих пор стоял перед глазами. И пока Дазай, который не знает слова «стоп», продолжает нести несусветный бред, затрагивая словами всё подряд, Чуя открывает дверь и только каким-то чудом не попадает в объятия к ходячему, что разевает пасть и хрипит, заметив свою жертву. Получается увернуться от клацающих друг о друга зубов, достать лезвие из рукава и проткнуть череп одним выверенным движением. Только чудом… Где-то на периферии обрывается бессвязный поток слов, который вырывался изо рта Дазая. Хлопает дверца со стороны водителя. Но Чуе не нужна помощь, он может справиться и сам. Правда же? Ну, правда же?! Он же так много раз попадал в передряги, из которых всегда выбирался целым и живым. Это константа. Это что-то постоянное. Незыблемое… Ходячих не много. Чуя насчитал штук пять от силы. Дазай убирает тех, что дальше, а Чуя тех, что набросились на него с самого начала.Ничего сложного. Всё простое.
Привычное. Всё как всегда.
Но в мире нет ничего постоянного, а думать иначе — самое ужасное заблуждение. Всё течет и меняется. Хах. Чуя только охает, когда чувствует боль в районе голени. Одна ошибка, всего одна ошибка — фатально. Впившееся в ногу чудовище продолжает сжимать челюсти, прокусывая плоть насквозь, испивая горячую кровь. Просто ещё один ходячий, который вовсе и не ходячий: половина тела, передвигающаяся на руках. Видимо выполз из-под машины, вот и получил награду за умение прятаться. Дазай ещё улыбается, развернувшись в сторону Чуи когда справился со всеми остальными мертвяками. Но у него уходит мгновение на то, чтобы измениться в лицо. «Нет», — остается несказанным. Виснет в воздухе криком, разрывающим барабанные перепонки.Обещаешь?
Обещаю.
Даю слово.
Клянусь.