Сотни лет сквозь сотни зим

In the dark I need to taste the blood Go on, draw another line we can cross this time Battle scars Your touch is not enough I need you to pierce my veins and become my pain So use your blindfold [1]

      Тойя вырос: раздался в плечах, возмужал, заматерел. Фуюми все еще помнит его мальчишкой на пару лет старше, чем она, – с наивными ярко-бирюзовыми глазами под густыми бровями, поджатыми тонкими губами и сбитыми костяшками на обеих руках. Этот же Тойя – Даби – отличается смолисто-черными растрепанными волосами, цепким, хищным взглядом распробовавшего крови убийцы и страшными бугристыми участками слезающей кожи.       Это все еще Тойя, ее драгоценный старший брат – и одновременно уже не он.       – Тойя, – на выдохе произносит Фуюми, вытирает руки полотенцем и бросает его на стол, но подходить ближе пока не осмеливается. Не потому, что боится, а скорее из-за того, что картинка кажется ей нереалистичной, только двинься – и мираж исчезнет, словно его и не было никогда. – О, Ками, Тойя.       Тойя морщится и недовольно дергает верхней губой, невольно обнажая ряд белых зубов, будто сказанное Фуюми оскорбляет его до глубины души. Он стоит на пороге отцовского дома и на фоне светлых стен и мягкого света выглядит нелепым темным пятном, невесть как сбежавшим из банки с черной краской. Даже Фуюми, простая гражданская, чувствует опасность, которая окружает Тойю плотным облаком, – она ощутима чуть ли не физически, словно опасный зверь, посаженный на поводок и готовый чуть что сорваться с цепи и впиться обидчику в горло. Ей хотелось бы думать, что она не является угрозой для Тойи, в конце концов, Фуюми все еще его сестра, правда ведь?..       – Фуюми, – хриплым голосом произносит Тойя и чуть щурится, цепким, хищным взглядом осматривая одежду и обувь в прихожей. – Кто дома?       Фуюми вспоминает, что Тойя – опасный преступник, злодей, имеющий членство в Лиге Злодеев, и его нахождение на пороге óтчего дома вряд ли имеет законные основания. Причуда начинает слабо дребезжать под кожей, – даже несмотря на то, что Фуюми не имеет геройского образования, она все еще имеет какие-никакие, но навыки обращения со своим даром. Это вряд ли поможет ей защититься или выкроить хотя бы немного времени, если Даби захочет ее убить, но, по крайней мере, Фуюми не дастся без боя.       – Никого нет, – качает головой Фуюми и перебрасывает белоснежный хвост волос за спину. – Отец на патрулировании, Шото в школе, Нацуо на работе.       Тойя вперивается в ее лицо пронзительным взглядом, словно стараясь отличить, врет Фуюми или нет. Почему-то у нее не возникает сомнений, что он действительно смог бы понять, лжет она или нет; на свое – и его – счастье Фуюми отвечает максимально правдиво, поэтому напряженная морщинка, залегшая между бровей Тойи, разглаживается в два счета, и его лицо приобретает более родной, ласковый вид.       – Здравствуй, Фуюми, – все еще хрипло, но гораздо более мягко произносит Тойя. Рваный плащ, белая футболка, черные джинсы, высокие берцы и пирсинг делают его старше и внушительнее, но Фуюми видит в этом детскую попытку защититься, отгорождаясь напускной бравадой от целого мира. – Позволишь войти?       Фуюми не видела Тойю уже целых семь лет, с тех самых пор, как он однажды ушел и больше не вернулся. Она пробовала искать его – давала объявления и поисковые задания в агентстве, пыталась что-то провернуть своими силами, даже умудрилась надавить на отца, чтобы тот подключил свои связи, но все было тщетно. Тойя как в воду канул, и найти его не представлялось возможным.       Фуюми чувствовала себя покинутой и брошенной ровно до тех пор, пока не узнала о сожалениях отца. Каждый раз, напиваясь по поводу или без, он становился чуть более разговорчивым, чем обычно, и поднимал темы, которые в обычное время даже не думал затрагивать, – так Фуюми узнала о том, что он винит себя в гибели Тойи. Она никогда не ненавидела отца – попросту не умела, – но одна лишь мысль о том, что ее горячо любимый брат погиб из-за непомерных амбиций Старателя, заставляла кровь вскипать в жилах.       Из всей семьи Фуюми ни с кем не была так близка, как с Тойей. Нацуо был наивным сорванцом, Шото – маленьким солнышком, мама – далекой, но нежно любимой родительницей, а отец – вечно недовольным и крайне отстраненным от всех проблем. И отдельной константой от них существовал Тойя – тот, на кого Фуюми могла положиться, тот, кому она могла доверить все свои тайны, тот, кто котировался по совершенно иной стоимости, нежели все знакомые ей люди.       Фуюми всегда знала – перед Тойей она может оголиться не только телом, но и душой.       – Да, конечно, проходи, – бормочет Фуюми, все еще не до конца уверенная в том, что она делает. Она не может понять, что конкретно ее смущает: то, что только что через порог ее дома переступил злодей, охотившийся на ее младшего брата? То, что она не видела Тойю уже семь лет и никогда не надеялась встретить еще хоть раз? То, что она все еще не позабыла о том, сколько боли ей принесла его пропажа? То, что, единожды уйдя, он забрал с собой ровно половину ее, Фуюми, души? – Я испекла пирог. Будешь?       Конечно, пирог. Ей почему-то хочется смеяться громко и надрывно, – несмотря на то, что внешне она выглядит бесконечно спокойной, внутри ее колотит крупной дрожью. Фуюми теряется в мире и пространстве. Оборачиваясь в сторону прихожей, она видит, как Тойя снимает высокие берцы, наверняка способные ломать людям кости с полпинка, и в очередной раз удостоверяется, что сейчас он выглядит лишним.       Ответ Тойи не требуется – Фуюми спрашивает чисто для проформы, чтобы чем-то занять руки, которые чуть ли не сводит судорогой. Фуюми растеряна и практически оглушена – столько лет мечтать свидеться с Тойей, потратить кучу времени, денег и сил на его поиски, отчаяться, ходя по самой грани и время от времени отговаривая себя от самоубийства, и одним осенним вечером обнаружить его у себя на пороге. Родного. Живого. Любимого.       Об их отношениях никто не знал. Сначала это было совсем невинно, только так, как могут вести себя родные брат и сестра – поддержка, забота, утешение, много-много пролитых слез, бесчисленные разговоры и промозглые ночи, проведенные в обнимку. Иногда Фуюми казалось, что для нее нет никого роднее, чем Тойя, – несмотря на то, что она была связана кровными узами еще с четырьмя членами семьи Тодороки, душа всеми силами тянулась к Тойе. Единственному, с кем она ощущала безграничное спокойствие и уют.       Фуюми не заметила, когда все окончательно вышло из-под контроля, и не хотела знать – в один из особенно тяжелых вечеров они разделили на двоих бутылку саке, а после все словно встало на свои места. Просто в какой-то момент она обнаружила себя лежащей на футоне под Тойей и прижимающейся к нему всем телом, тихо стонущей в поцелуй и бесконтрольно водящей ладонями по крепкой спине. Тойя держал ее в объятиях так, словно она была хрустальной, скользил шершавыми пальцами по ребрам и неспешно толкался бедрами вперед.       Они никогда не поднимали эту тему, – сблизившись в ином смысле, нежели в том, который предполагали под собой родственные узы, Фуюми и Тойя открыли для себя другую грань взаимоотношений. Они, когда-то бывшие по раздельности, с переходом в другую плоскость стали единым целым, словно там, где-то свыше, они изначально были разделены чьим-то недобрым промыслом на две части, неразрывно связанные друг с другом.       Фуюми полностью устраивало то, что происходило между ними, и она знала, что Тойю устраивает тоже. Иногда ей казалось, что она может читать его мысли, делить с ним одни чувства на двоих и временами – осторожно касаться его сердца своей душой, непременно давая понять, что он всегда будет ею любим.       Все томные ночи, проведенные в обнимку под темным небесным покрывалом, усыпанным звездами и лишь едва-едва пронзаемым тусклым светом луны, все поцелуи – робкие и грубые, нежные и страстные, – все ласковые слова, произнесенные на выдохе вместе со стонами, все обжигающие прикосновения кожа к коже – Фуюми помнила их всех до единого, словно это было вчера, и собирала их в копилке своей памяти, оберегая со всей тщательностью и оставляя их только для себя одной.       А потом Тойя пропал, будто его и не существовало никогда в жизни Фуюми, ушел безвозвратно, забрав с собой ее сердце, и шкатулка с воспоминаниями начала трескаться, в итоге обратившись ровным синим пламенем и осыпавшись пеплом к ее ногам.       – Пирог со сливой? – спрашивает Тойя, и Фуюми не нужно даже оборачиваться, чтобы понять, что он улыбается, поэтому она лишь сухо кивает, чувствуя, как горло сдавливает спазмом. – Прям все, как я люблю.       Причуда негодующе звенит под кожей, но Фуюми силой загоняет ее туда, откуда она вылезла. Ее силы воли хватает на то, чтобы пойти на кухню, вслушиваясь в тихие шаги, звучащие за спиной, подойти к плите, поставить чайник, взять в руки нож и механически начать нарезать стоящий на столе пирог.       Фуюми настолько растеряна и отрешена от всего остального мира, что погружается в свои мысли почти с головой и упускает из виду тот факт, что на кухне она находится не одна. Для нее становятся полнейшей неожиданностью, когда широкая ладонь опускается ей на талию, шершавые пальцы убирают с плеча пряди волос, а сухие губы оставляют на стыке шеи и плеча горячий поцелуй.       По позвоночнику пробегает дрожь, и Фуюми с грохотом роняет на стол тяжелый нож. Сердце бухает в груди так, что пульс в ушах заглушает все остальные звуки, а руки, дрожь в которых ей только удалось подавить, снова начинают неконтролируемо дрожать.       – Я скучал, – хрипло шепчет Тойя и снова целует ее шею, потирается щекой о плечо и прижимается грудью к ее спине. Он горячий, обжигающе горячий, такой, каким Фуюми его запомнила с того самого момента, как они виделись в последний раз; жар его тела – чуть ли не единственное, чем она утешала себя одинокими, промозглыми ночами, лелея свое разбитое сердце, когда все воспоминания о нем рассыпались, как карточный домик из-за дуновения ветра.       Мало кто знал, что всегда доброжелательная, спокойная Фуюми темпераментом пошла в отца, а не в мать, и свои приступы гнева училась контролировать очень и очень долго, добиваясь полной власти над чувствами. Но не сейчас, – когда ком в горле рассасывается, а крупная дрожь переходит в чистую злость, Фуюми ощущает колоссальный всплеск эмоций, проходящей ледяной волной по всем нервным окончаниям.       В конце концов, кому, как не Тойе, было знать, чего стоило Фуюми деланое спокойствие каждый раз, когда ей хотелось орать и крушить?       – Скучал? – обманчиво добродушно интересуется Фуюми, спина ее напрягается, как натянутая тетива лука, звенящая от нетерпения; она рывком разворачивается и вскидывает подбородок кверху, с вызовом заглядывая Тойе в глаза. – Ты скучал, Тойя? Тебя не было семь лет, и все, что ты говоришь мне, это то, что ты скучал? Ни ответа, ни привета, пропал, словно тебя и не существовало никогда, а теперь делаешь вид, будто тебе действительно есть до меня дело? Я даже не знаю, хорошо это или плохо, что я узнала из новостей, что теперь ты злодей, тебя зовут Даби, ты состоишь в Лиге Злодеев и творишь какое-то бесчинство! Ты хотя бы в курсе, что черный цвет тебе никогда не шел?       Фуюми распаляется слово за слово все сильнее и сильнее, вспыхивает, как спичка, с каждой каплей яда, срывающейся с ее языка; она толчком отпихивает Тойю от себя, размахивая руками, и тот послушно отходит на несколько шагов назад, прислоняясь спиной к дверце холодильника и ожидая, пока запал Фуюми кончится. Так было всегда – Тойя знал, сколько всего Фуюми держит в себе, и всегда служил буфером между ее чувствами и внешним миром, не давая ей срываться по пустякам на других членов семьи. Тойя знал, что Фуюми никогда не ранит его словами, поэтому молчал и терпел, всегда дожидаясь того момента, когда она выговорится.       От Фуюми во все стороны ползет холод и тянет колючим морозом, а тонкие руки покрываются коркой льда – в такие моменты охотно верится, что она является отнюдь не слабым пользователем льда, который в разы сильнее и Нацуо, и Шото, и матери. Какую-то часть генов Старателя Фуюми удалось перенять, и оттого ее запасы энергии и боевая мощь были просто колоссальными, – если бы она пошла на геройский факультет, ее бы там оторвали с руками и ногами. Тойе не холодно, его причуда согревает его изнутри, и они оба это знают, но, тем не менее, ближе он не подходит, пережидая эпицентр бури.       С каждым словом из Фуюми выходят острая, мучительная боль, ядовитая тоска, растворяющая сердце изнутри, и беспросветное отчаяние, горчащее на кончике языка, оставляя после себя лишь сосущую пустоту где-то между ребер. Лед ползет по полу и стенам кухни, и скоро вся мебель оказывается замороженной. Глаза Фуюми печет, перед ними все мутнеет, и, захлебываясь невнятными словами, она с удивлением обнаруживает, что плачет.       – Фуюми, – шепчет Тойя, и Фуюми на автомате вскидывает руки, словно старается защититься от его взгляда. Тойя осторожно подходит ближе, так, чтобы ее ладони уткнулись ему в плечи и ключицы. Фуюми мелко трясет, и пальцы ее замерзли во время истерики, а грудь вздымается часто-часто – они вдвоем заперты в царстве вечного льда, и это выглядит правильным и верным.       – Тойя, – выдыхает Фуюми и стискивает ворот его футболки в тонких пальцах. Нить связи, объединяющая их, натягивается все сильнее и сильнее, и Фуюми подается вперед, приникая к Тойе всем телом. Его тепло – родное, мерное, любимое – передается и ей, и стальная игла, пронзавшая сердце на протяжении всех лет разлуки, испаряется под воздействием обжигающего жара, который Тойя источает. – Тойя, ты хоть представляешь, что я пережила без тебя?       – Мне было не легче, – тихо отвечает Тойя, сцепляя руки за спиной Фуюми, и она впивается в ворот его футболки аж до треска. – У меня не было выбора, Фуюми. И возможности контактировать с тобой у меня тоже не было, чтобы случайно не подставить тебя. Ведь я злодей, понимаешь?       Фуюми едва уловимо кивает головой, – разумеется, она понимает, да только легче от этого не становится.       – У меня слишком много врагов, и дать тебе попасть под удар из-за своей глупости и невнимательности… – Тойя ведет плечам и припадает губами к виску Фуюми, оставляя на нем невесомый поцелуй. – Я не имел на это права.       – А теперь? – Фуюми резко вскидывает голову, и в ее глазах вспыхивает отчаянная, почти болезненная надежда. – Что теперь, Тойя?       – Теперь я смогу защитить тебя, – произносит Тойя и, поднимая руку, ласково заправляет прядь белоснежных волос за ухо, и от этой преступной нежности и Фуюми щемит сердце, как будто и не было этих долгих лет в разлуке, как будто не было бессонных ночей в поисках сводок новостей с забитым в строке поиска «Даби», как будто не было тоскливых будней, тянущихся один за другим без половины своей души.       Фуюми все еще любила Тойю с той же силой, как и тогда, семь лет назад. Ждала, надеялась, верила, что он придет, – и он пришел.       Она тянется за поцелуем первая – просто сгребает Тойю за воротник в охапку и притягивает к себе, не встречая никакого сопротивления. Спину опаляет жаром, когда Тойя сильнее стискивает ее в объятиях, грубо, несдержанно проводя ладонями по плечам, лопаткам, ребрам, а после не глядя проводит рукой по столу, скидывая на пол посуду, нож и злосчастный сливовый пирог.       Его губы все еще горячие и пряные, волосы – жесткие и густые, а задняя часть шеи – по-прежнему чувствительная, и Фуюми без зазрения совести этим пользуется, пусть и по большей части на каких-то инстинктах, давно забытых привычках. Тойя резко подхватывает ее под бедра и, не прекращая целовать, усаживает на промерзший стол, собирая юбку складками у самого живота, и в отместку Фуюми стягивает с него черный плащ, так сильно раздражавший ее с самого начала.       Шершавые ладони Тойи скользят по коже и заползают под домашнюю кофту, лаская живот, поясницу и ребра, тонкие пальцы Фуюми обводят кромку ворота футболки и устремляются к низу, дергают до треска лишний кусок ткани, и Тойя поддается – он отстраняется на секунду, разрывая поцелуй, и помогает Фуюми снять с себя футболку, после чего снова приникает к ее губам.       Им жарко и холодно одновременно – языки пламени и искры льда сплетаются воедино, как и их хозяева. Фуюми не успевает уследить, в какой момент она оказывается без кофты и бюстгальтера, когда жадный рот оставляет на шее ощутимо болящий засос, когда губы проходятся по ключицам, а после снова принимаются выцеловывать шею и плечи. Бедра Фуюми оказываются поверх бедер Тойи, и в такой близости она чувствует его возбуждение, сквозь ткань штанов упирающееся ей в промежность.       Мешать дыхания в поцелуе – самое простое, что можно сделать, такое привычное, такое забытое, что в груди щемит нежно и трепетно, с легким налетом застарелой боли; Фуюми с величайшей осторожностью проводит пальцами по скобам, скрепляющим послеожоговые рубцы и гладкую, мягкую кожу, и подушечками чувствует холод металла, контрастирующий с жаром его тела. Звякает пряжка ремня; Фуюми обвивает руками шею Тойи, прижимаясь к его торсу, и запрокидывает голову назад, когда он входит в нее одним слитным движением.       Тойя выбивает из нее стоны, и Фуюми кричит несдержанно и сладко, то прижимая свою голову к плечу Тойи, то откидываясь слегка назад, давая горячим губам доступ к груди, то вновь утягивая его в очередной головокружительный поцелуй, да так, что воздуха перестает хватать. Это то, чего ей недоставало все эти шесть лет, – ощущения бесконечной близости, мягкого жара, исходящего от крепкого тела, сильных рук, способных ломать кости, но обнимающих и ласкающих ее так нежно, так осторожно, будто она хрустальная.       Тойи много, очень много, он заслоняет собой весь обзор и словно впитывается Фуюми под кожу; стол под ними ходит ходуном, по комнате то тут, то там возникают языки синего огня и снег осыпается крупными хлопьями, создавая полнейшую вакханалию в помещении, но едва ли им до этого – пока Фуюми есть у Тойи, пока Тойя есть у Фуюми, все остальное может гореть в адском пламени и осыпаться пеплом к их ногам.       На самом пике Фуюми стонет в поцелуй отчаянно и громко, и Тойя низко рычит одновременно с ней, агрессивно сминая ее губы своими. Горячие белесые капли брызгают на живот, и Фуюми бьет крупная послеоргазменная дрожь; ей удается слегка отстраниться и прижаться лбом ко влажному лбу Тойи, пока он частично удерживает ее на весу.       – И что мне делать, Тойя? – шепчет Фуюми, когда Тойя приваливается бедром к краю стола и оставляет на оголенной шее еще один поцелуй, а после недолгих раздумий садится на столешницу и притягивает ее в объятия, зарывается лицом в ее волосы, глубоко и шумно втягивает носом воздух и бездумно вырисовывает большим пальцем на ее плече только ему понятные символы.       – Пойдем со мной, Фуюми, – тихо произносит Тойя и целует Фуюми в висок, потирается щекой о макушку, как большой дикий кот. – Тогда мы будем вместе. Как раньше, помнишь? Только ты и я. Против целого мира. Вдвоем.       Фуюми закрывает глаза и закусывает губу, мысли с бешеной мечутся в ее голове, как стадо пуганых птиц, запертых в одной клетке, только ее клетка – черепная коробка, за пределы которой не может выйти ничего лишнего. Тойя ждет – терпеливо, как всегда, ведь он и тогда отличался терпением, и сейчас по-прежнему оставался верен самому себе. Кухня, находящаяся в таком же раздрае, как и Фуюми, покрыта в равной мере льдом и огнем. Сливовый пирог валяется где-то на полу, испорченный и забытый.       Решение вертится на самом кончике языка, только открой рот – и дашь тот ответ, который нужно, не задумываясь о его правильности.       Фуюми переплетает свои пальцы с пальцами Тойи и поднимает на него уверенный взгляд.