Дождь за окнами

Дожди завладели окрестностями деревеньки Оттери-Сент-Кэчпоул примерно в середине июля, нарушив планы как немногочисленных ныне обитателей Норы, так и гостивших здесь людей. С недавних пор в этом большом, на вид совершенно несуразном, но вместе с тем, невероятно уютном и полном любви доме жили только Артур и Молли Уизли. Их многочисленные дети вместе со своими семьями приезжали иногда погостить, превращая тонущий в тишине дом в некогда привычный балаган. Так случилось и в этом июле. Ставшее поистине огромным семейство собралось под одной крышей. Вот только все планы нарушили дожди. Все внуки Артура и Молли просто изнывали от тоски и скуки, запертые в доме, взрослые запрещали им выходить на улицу, потому об игре в квиддич, простые догонялки и походы на пруд неподалеку пришлось забыть. Единственным развлечением были походы на чердак. Здесь когда-то жил многострадальный упырь семейства, а сейчас свободным пространством завладели дети. Сборища на чердаке стали основным их досугом. Занимать себя здесь им приходилось игрой в плюй-камни, взрывающиеся карты, волшебные шахматы или еще во что-нибудь, на что у изобретательных – а это качество, нельзя не признать, было свойственно абсолютно всем членам этого большого семейства – детей хватало фантазии. Изнывали от скуки в непогоду и взрослые. Несмотря на то, что все они с самого детства любили собираться все вместе в этом доме, все же сидеть взаперти было сложно. Все семейство обладало неуемной энергией, которая так и требовала выплеска, поэтому традиционные игры в квиддич были отдушиной и для них, взрослых, особенно учитывая, что добрая половина из них когда-то играла в эту игру за родной факультет в Хогвартсе. Темы для разговоров иссякали с немыслимой скоростью, поэтому вечера часто проходили в тишине. Возле камина Молли вязала бесчисленные свитера и шарфы в подарки членам семьи, рядом с ней устраивалась и Флер, на правах старшей невестки перенимавшая умение, которым славилась мать семейства. Билл с отцом и Перси часто беседовали о работе, занимая потертый диван с ворохом разномастных подушек неподалеку от лестницы, когда и эта тема им надоедала, то братья брались за потрепанный набор шахмат, а Артур погружался в чтение газеты или уходил в свой гараж, разбираться с очередным тостером. Анджелина и Одри, жена Перси, обсуждали светскую хронику, устроившись на другом диванчике с чашками чая с капелькой бренди. По своей давней привычке, сидя на полу, близнецы обсуждали очередные идеи по развитию их магазина, либо же придумывали что-нибудь этакое, новенькое для расширения ассортимента. Иногда в их разговор вклинивалась Луна, прижимавшаяся спиной к спине Джорджа, и дополняла идеи и задумки братьев, чудесным образом понимая их, кажется, даже раньше, чем они сами. Рон, Гарри и Джинни занимали последние свободные кресла и сначала вели неторопливые разговоры обо всем на свете. Вспоминали детство, школьные приключения, иногда с тлеющей тоской вспоминали старых друзей, которых уже было не вернуть. А затем Джинни бралась за свои статьи для «Ежедневного пророка», а Гарри и Рон присоединялись к Биллу и Перси, меняясь с ними местами за шахматной доской. И только один человек в эти дождливые июльские вечера, когда все дети были отправлены спать, а взрослые проводили тихие и спокойные вечера в гостиной, предпочитал одиночество любой компании. Гермиона обычно занимала подоконник в гостиной. Забравшись на него с ногами, прижимаясь спиной к подушке, которую принесла сюда же, она скрывалась за пожелтевшими от времени страницами какой-нибудь старой книжки, и никто уже не пытался ее расшевелить или втянуть в разговор. Все знали, что это было бесполезно. Впрочем, она быстро теряла интерес к чтению, взгляд ее более не был сосредоточен на строчках книги, вместо этого блуждая по гостиной Норы и собравшимся здесь. Никто толком не обращал на нее внимания, кажется, даже не замечая, что Гермиона наблюдала иногда за ними, размышляя о чем-то своем. И только один человек иногда ловил ее взгляд, встречаясь с ней глазами. Несколько мгновений безмолвной беседы и все возвращалось на круги своя: он снова включался в свой разговор, будто и не отвлекался, а она утыкалась взглядом в свою книгу. Ненадолго. Потому что через несколько минут она снова погрузится в свои мысли, и будет искать его макушку среди других. Он стал моим наваждением, Тенью в каждом моём сновидении, В каждом зеркале отражением, Самым тайным моим откровением, Он оставил меня в невесомости, Вне запретов, табу и условностей, Разнёс вдребезги купол скромности И загладил в душе все неровности, Ободок кольца нежеланного, Вокруг пальца его безымянного - Символ нашего родства странного, Греха главного, первозданного. В какой момент все это началось, Гермиона не помнит. Когда все изменилось, когда поменялись ее взгляды, когда ее заинтересовал совсем другой человек, не ее муж, Гермиона точно не могла сказать. Просто она начала буквально дышать им. Бредить. Видеть в каждом прохожем, в каждом, с кем сталкивалась по дороге в министерство, на обед, или на прогулке в магловском парке с детьми. Он был словно повсюду, окружая ее, опутывая будто паук – какая ирония, Рон так боится пауков – своей паутиной. Даже во сне она не могла спрятаться, он непременно был там, словно обычных встреч ему было мало. Появляясь тенью, он сопровождал ее денно и нощно, Гермионе казалось, что даже отражение обычного зеркала вот-вот подкинет ей его образ, будто чертово Еиналеж, выдавая желаемое, то, чего так страстно хотело ее сердце, за действительное. Гермиона металась. Сгорала в собственной агонии сомнений и страхов, сожалений и желаний, но отказаться от него уже не могла. У нее не было сил сказать ему «Нет». Получая от него сообщение на клочке зачарованного пергамента, она прикусывала губу, каждый чертов раз порываясь все закончить, написать ему отказ и оставить все позади… Но у нее не было шансов. Ее правая рука уже тянулась к перу и корябала на листке «Я буду», в то время как разум отчаянно скребся где-то там, на задворках, вопил, что это неправильно. Это предательство. Она предатель. Он предатель. Они дважды, трижды, тысячи раз предатели. Они хуже, чем предатели. Но они уже ничего не могли с этим поделать. Они оба тонули в этом омуте, отказываясь хвататься за мнимые соломинки, отказываясь спасаться. Он, именно он. Ни Гарри – ее лучший друг, ни Рон – тоже лучший друг, больше, чем друг… Нет, не так, ни ее лучший друг Гарри, ни Рон, парень, так искренне ее любивший, не могли ее спасти. А он смог. Фред Уизли смог. Не сразу, но все-таки. Когда она умирала внутри, все еще улыбаясь близким, когда ей хотелось заживо сдирать с себя кожу, только бы вместе с ней ушли и уродливые шрамы, отпечатки войны, ей помог именно он. Словно только он смог разглядеть все то, что происходило с Гермионой, словно он видел больше чем ее показные фальшивые спокойные улыбки. Улыбки, за которыми она скрывала свой личный ад огромных размеров. Он ворвался к ней, все перевернул, взбудоражил ее внутренних демонов, подчистую сметая все на своем пути, пытался ее вытащить. Он разрушил все стены, сломал все барьеры, разбил вдребезги все то, что утягивало Гермиону на дно, и вытащил ее на берег, где она смогла вдохнуть полной грудью, где она начала учиться дышать заново. Первые вдохи были болезненными, грудную клетку рвало на части, казалось, она задыхается. Но Фред ее крепко держал, не давая сорваться в бездну снова. Вот тогда, наверное, все началось. После войны, когда Гермиона оказалась бессильна перед своими демонами, страхами, пережитыми пытками и ужасом. После войны, когда Фред разглядел, приближавшуюся катастрофу и смог ее спасти. Было ли это любовью? Вряд ли. По крайней мере, Гермиона тогда говорила сама себе, что Фреда Уизли она не любит. То есть, любит, конечно, любит. Как любит, например, Джорджа, зануду-Перси, почти так же, как любит Артура или Молли. Но она не любила его так, как любила Джинни. И уж точно она не любила его так, как Рона в те годы, не так, как мужчину любит женщина. Это было совсем другое чувство, ощущение. Он сам был другим. Она была другой. Они были не теми, совсем уже не теми детьми, которых застала война. Война, которая, даже окончившись, все еще продолжала давить, все еще ломала кости, выбивала дух и не давала спокойно спать по ночам и наслаждаться рассветом. Наверное, именно это и было причиной. Наверное, именно это сломало и починило их. Они друг друга спасали, чинили и возрождали. И никакие запреты не могли стать для них преградой тогда, в девяносто восьмом. Не были и сейчас, годы спустя. И от этого было только хуже. Фред женился первый. Гермиона получила приглашение на его свадьбу с Анджелиной Джонсон в апреле две тысячи первого. Тогда она даже не удивилась ни внезапности свадьбы, которой никто не ожидал, ни тому, кто стал невестой Фреда. Ей почему-то тогда показалось, что так все и должно быть. У Фреда – Анджелина. У нее самой – Рон. И они не вместе. Не любят друг друга. И Гермиона станет Уизли, только женой не Фреда. Рона. Вот так и будет правильно. И только уже после свадьбы она поняла – Фред хотел не этого, чего-то другого, но точно не брака с Анджелиной Джонсон. Гермиона это видела своими глазами, чувствовала каким-то кусочком своей души, но сделать уже ничего не могла. Браки волшебников расторгнуть почти невозможно. Магический контракт, чтоб его. Взмах чертовой палочкой и жизнь предопределена на годы вперед. Рон сделал ей предложение через пару месяцев после свадьбы старшего близнеца. Все это время Гермиона не видела Фреда. По слухам, они с Анджелиной уехали куда-то сначала путешествовать, а затем обосновались где-то неподалеку от Билла и Флер, так сказала Луна, после их с Джорджем совместного обеда с молодоженами. Джинни тогда ворчала, что из-за Джонсон, – самая младшая Уизли так и продолжала называть Анджелину только по фамилии, – она перестала видеть старшего брата, а еще снова сетовала на новоиспеченную невестку. Даже больше, чем на Флер когда-то. Когда Рон пригласил ее на свидание в милый магловский ресторанчик, Гермиона уже догадалась, что он хочет сделать. Увидев аккуратное серебряное кольцо с небольшим голубым камнем в бархатной коробочке, Гермиона подняла взгляд на Рона. Он выглядел таким взволнованным, словно им снова было по пятнадцать, они сидели не в ресторане, а в «Трех метлах» и так забавно смущались смотреть друг на друга. Улыбнувшись Рону, она кивнула и тихо ответила «Да». Свадьбу назначили на сентябрь все того же две тысячи первого года. С момента окончания войны прошло чуть больше трех лет. Из них почти три Фреда и Гермиону связывало что-то большее, чем должно быть между подругой его младшего брата и им самим. А еще к сентябрю Фред два месяца был женат, с апреля ни разу не видел Гермиону Грейнджер, кроме как в числе гостей на своей свадьбе, а затем на ее собственной. С апреля по сентябрь две тысячи первого они оба считали, что все осталось позади. И война, и их общая странная тайна, крепко связавшая Фреда и Гермиону между собой прочной нитью. Они оба были так странно связаны браком. Он женат на девчонке-однокурснице, с которой однажды сходил на Святочный бал. Она вышла замуж за одного из лучших друзей, который был в нее влюблен с четвертого курса, в которого, кажется, была влюблена она на шестом. И еще были они. Никуда не исчезнув, их связь только укрепилась, став еще нужнее. После своей свадьбы, в начале октября, она получила от него снова сообщение на зачарованном пергаменте. Наскоро нацарапав ответ, свернула листок и снова спрятала там, где муж не найдет. Сделав глубокий вдох, Гермиона придумала, что сказать Рону. Еще один вдох – и она поняла: все началось заново. Из этого круга нет выхода. Они оба в нем завязли. И из этого им не выбраться. Хотели ли они спасения из своего собственного общего пожарища? Едва ли. Предатели. И вечно им в этом гореть… Тот, что дома ждёт – он другой совсем, Он уже не лекарство от всех проблем, Он уже не решение всех дилемм, Но он дорог мне стал со временем, Жаль, в груди моей нету двух сердец, Жаль, меня не заменит сестра-близнец, Я уже не могу быть рабой колец, И не в силах всему положить конец, Рон совсем не похож на Фреда. Он другой. Не хуже. Наверное, не лучше. Другой. Просто, не такой, как Фред. Гермиона не решалась их сравнивать, просто не могла, боялась и не хотела. Она считала, что не имеет права сравнивать родных братьев. Она и так по уши завязла, словно в зыбучих песках. И ее тянет на дно, медленно, постепенно, совсем незаметно. Но все глубже и глубже. Гермиона уже не могла смотреть на Рона теми же глазами, какими смотрела в школе, во время войны или после. Смылось очарование, навеянное детством, юностью и даже войной, из-за которой они слишком рано повзрослели, потеряли бесценные мгновения и возможности, но все же были рядом и тем самым прочно оказались связаны. Она и Рон. Гарри однажды сказал, что всегда знал, что они будут вместе. Это было чем-то настолько естественным и правильным, что было бы удивительно, сложись пазл иначе. Гермиона тогда ему улыбнулась в ответ, толкнув плечом в плечо, и пошутила про самого Гарри и Джинни. Мальчик-который-выжил привычно смутился и улыбнулся в ответ, пожав плечами. Гермиона знала, что не Рон был ее лекарством после войны, не он ее вытащил. Не он разглядел. К счастью или, к сожалению, в моменты ее истерик не Рон был рядом. Не Рон видел ее слабой и знал, как она ненавидит каждый шрам, каждую метку, что оставила война и лично Беллатриса Лестрейндж. Рон был тем, кто спас там, в Мэноре, ее тело, Фред стал тем, кто помог восстановить душу после. Гермиона знала, что Рон ждет дома спокойствие, тишину и уют, что ему нужен горячий чай и вечер в гостиной, когда бы они могли посидеть просто рядом. Рон не был тем, кто мог в нужный момент помолчать и послушать, так, как это было нужно ей. Он не был плохим, нет, просто он был… Роном, собой. Рона она любила. Он был ее первой влюбленностью. Не Виктор Крам, как считали многие, а Рон. Такой родной, нескладный и долговязый, восхищавшийся болгарским ловцом на чемпионате, любивший свою плешивую крысу до последней минуты, испугавшийся за сестру настолько, что смог угрожать преподавателю, пожертвовавший собой в гигантстких шахматах… Это все был Рон. Каждое его действие, слово, все вело к тому, что он и Гермиона будут вместе, Гарри был прав. Вот только никто из них не мог представить, как в их жизни все изменится, какие судьба внесет коррективы. Рона она ревновала, даже плакала, когда он начал встречаться с Лавандой. И злилась. Злилась настолько, что иногда ей малодушно хотелось наложить какие-нибудь чары на вещи соседки. Но Гермиона себя сдерживала. Она ходила мимо них в коридорах школы и в родной гостиной факультета, гордо задрав нос, только иногда при Гарри позволяя себе минуты слабости. Много позже Гермиона находила в памяти обрывки этих воспоминаний и понимала, что Рон всегда был для нее особенным. Он всегда был ей дорог. Она его любила. И тем хуже ей было. Тем сильнее было ее собственное чувство вины перед Роном. Тем явственнее становилась собственная гильотина, к которой она шла нетвердой поступью, получая и отвечая на очередную записку Фреда. Гермиона хотела бы получить маховик времени. Чтобы отмотать назад, все исправить, сделать хоть что-нибудь. Чтобы не мучиться самой. Не мучить Фреда. Не мучить Рона. Чтобы никому не было больно, чтобы все было действительно правильно. Чтобы… Ей бы хотелось разделить себя пополам. Чтобы одна половинка, та, что любит Рона, была с ним. Чтобы сделала его счастливым, чтобы заваривала крепкий обжигающий чай по вечерам и грелась вместе с ним под пледом на диване. Чтобы они вместе с детьми проводили выходные, играли вместе и дурачились. Гермиона бы водила их в магловский парк развлечений по выходным днем, а Рон вечерами после ужина рассказывал бы детям сказки. Самые разные сказки, какие только бы знал сам и волшебные, и магловские, и собственного сочинения о том, как один мальчик и его друзья победили зло. Ей бы хотелось такого тихого счастья для одной половинки себя с Роном. Потому, что это была бы тихая гавань. Та, которую они заслуживали. Рон заслуживал. Рон ведь хороший. Гермионе хотелось бы, чтобы вторая ее половинка осталась с Фредом. Навсегда. Так эгоистично и так просто. Ей не хотелось думать даже об Анджелине, о том, каково ей было бы, случись все именно так, если бы ее, Гермионы, желание сбылось. Тогда бы все было проще. Они бы точно были счастливее. Ей хотелось верить, что и Фреда бы это сделало хоть чуточку счастливее. Их маленький мирок стал бы больше, чем редкие встречи где-то на окраине Лондона в маленькой квартирке, где была всего одна комната и крохотная кухонька, где Гермиона варила для Фреда кофе и сама пила любимый сок, который он покупал для нее, где они сидя на полу в комнате пили вино и разговаривали, разговаривали… А потом… Они бы просыпались каждое утро вместе. Фред бы никуда не торопился. Гермиона не спешила бы домой. Им бы не нужно было скрываться и врать, думает Гермиона. Они были бы счастливы просто и безоговорочно в этом своем мире, только рядом друг с другом. Любили ли они друг друга? Они не знали. Гермиона не знала точно, а ведь обычно она знает все. Наверное, это было чем-то большим, более важным, значимым и нужным, чем это короткое слово. Гермионе самой от себя противно. Ей тошно смотреть на свое отражение в зеркале и знать, что она такая. Она предательница, лгунья, она еще хуже… Ей больно за Рона, который, кажется, живет в неведении и в нем счастлив быть ее мужем и хорошим, действительно отличным отцом их дочери и сыну. И ей бы хотелось разорвать этот чертов круг, стать больше, лучше, рассказать правду. Освободиться от своих оков. Но она не могла. Она не могла себе этого позволить и потому паутина плелась сильнее, ложь становилась слаще и искуснее. Гермиона устала врать и юлить, но и прекратить, оставить позади Фреда у нее просто не хватало сил. Уйти от Рона не хватало смелости. И день за днем все оставалось тем же. Дамоклов меч висел над ними, грозясь упасть и погубить, но даже это не спасало. Кажется, уже ничто их не спасет… Всех нежней буду с мужем я в эту ночь, Как жена, как мать, как сестра, как дочь, Растворюсь в нём, как в озере тёплый дождь, И душа его птицей умчится прочь Ну а тот, кто мою жизнь зажёг огнём, Перестанет дышать тёплым ясным днём, Вслед за ним полечу туда, где вдвоём, Мы сольёмся с ним, как река с ручьём… Мысли Гермионы спутались, они метались от одного края сознания до другого, никак не желая выстраиваться по порядку. В голове царил хаос. Привычной бывшей старосте лаконичности и ясности мыслей давно не было в помине. И подобно урагану в голове, то же самое царило в ее душе и жизни. И обратного пути Гермиона не видела. Наверное, если быть абсолютно честной, и не хотела видеть. Что же стало с ней, такой некогда прямолинейной и честной? Подумать только, раньше Гермиона врала только, если это шло на пользу. Например, когда надо было вызволять из передряги с Амбридж Отряд Дамблдора, и она выдала Грохха за тайное оружие директора школы против министерства. Или когда варила Оборотное зелье на втором курсе, чтобы попытаться узнать правду у Малфоя… Но Гермиона никогда не врала друзьям, никогда не могла помыслить, что будет врать и обманывать своего мужа, человека, который ее любит, будет врать, глядя в глаза, членам своей семьи. Из бесконечного омута мыслей ее вырвало чужое прикосновение к плечу и тихий вкрадчивый голос, позвавший по имени. Тряхнув головой, Гермиона подняла голову и, наконец, сфокусировала взгляд на человеке, который стоял рядом. Это была Луна. Она улыбалась ей. Улыбка Луны была странно-понимающей, с такой она частенько смотрела на Гермиону. И в такие моменты той казалось, что ее проницательная родственница все про нее знает, насквозь видит. Мысли читает. Гермионе казалось, что Луна в курсе их с Фредом маленькой тайны. И от этого было не по себе. Казалось, будто весь мир ее осуждает через эту странную улыбку Луны. И каждый раз, стоило ей встретиться со светловолосой ведьмой взглядами, Гермионе еще сильнее хотелось провалиться под землю. — Расслабься, все хорошо. Ты опять задумалась, Гермиона, — негромко произнесла Луна, погладив ту по плечу. — Ты будешь чай? Мы хотим пойти на кухню, выпить по чашечке. Гермиона почувствовала себя загнанным зверьком, пойманным в мышеловку крысенком. Она ждала от Луны… Чего? Осуждения? Гнева? Порицания за то, что Гермиона делает со своей жизнью, жизнью своего мужа, Фреда, его жены? — Что-то дождь разгулялся не на шутку, — так же тихо произнесла Луна, глядя поверх головы Гермионы в окно. Там, на улице, действительно бушевала стихия. В оконные стекла с силой ударялись дождевые капли, гулкой дробью эти удары отдавались в голове. Молнии сверкали так ярко, и, казалось, близко, словно выпускаемые из волшебной палочки боевые заклятия. Оглушительно гремел гром. Его раскаты оглушали и пугали, совсем как в детстве, вызывая желание оказаться в старом доме у бабушки в Суффолке и спрятаться в шалаше из стеганых пледов. — Так что насчет чая, Гермиона? — от наблюдения за дождем за окнами ее снова отвлек голос Луны. — Мы с Джоржем и Фредом хотим еще немного посидеть. Гермиона тряхнула головой, возвращаясь в реальность и отгоняя наваждение. Она беглым взглядом осмотрела гостиную. Здесь уже никого не было. Наверное, большое семейство успело разойтись по комнатам, а из кухни доносились голоса Фреда и Джорджа, очевидно близнецы готовили чай. — Да, я только проверю детей, — кивнула Гермиона, поднимаясь с подоконника. — Хорошо. Мы ждем тебя на кухне, — согласилась Луна, провожая взглядом родственницу, которая уже была возле лестницы. Словно вспомнив, что хотела сказать, Луна окликнула ее снова. – Гермиона? — Да? — та обернулась, облокотившись на перила старой скрипучей лестницы. — Все будет хорошо, — Луна улыбнулась, будто пытаясь приободрить. Что именно «будет хорошо» она уточнять не стала, сразу скрывшись на кухне. Шумно выдохнув, Гермиона поднялась по лестнице и зашла в спальню, которую они с Роном и детьми занимали каждый раз, когда приезжали в гости. Это была старая комната Рональда, и здесь почти все осталось как прежде, разве что вместо двух кроватей, где когда-то спали сам хозяин и Гарри, стояла одна большая и две маленьких – для Розы и Хьюго. Дети давно сопели в своих постелях. Роза, как обычно свернувшись калачиком, спала и отчего-то хмурилась во сне. Наверное, снилось что-то беспокойное. Наклонившись к дочери, Гермиона поцеловала ее в щечку. Причмокнув губами во сне, Роза выдохнула и перестала хмуриться. Хьюго спал так же, как в детстве его отец – развалившись на всю свободную площадь кровати. Почти раскрытый мальчик, в отличие от сестры, во сне был абсолютно спокоен, кажется, ему не было дело даже до бушующей за окном стихии. Гермиона укрыла Хьюго одеялом, чтобы он не замерз, и тоже поцеловала в щеку, улыбнувшись тому, как сын сморщился от проявленной матерью нежности. Рон уже тоже спал. Гермиона тихонько подошла к кровати и присела на край. Протянув руку, она аккуратным движением убрала упавшую на глаза мужа рыжую челку. Сон Рональда, как всегда, был спокойным и глубоким. Его давно оставили кошмары военных дней, теперь по ночам ему не снились даже пауки, как бывало в детстве. Рон был удивительным. И сколько бы Гермиона не удивлялась его успехам и достижениям раньше, сколько бы не говорила, что его эмоциональный диапазон колеблется между зубочисткой и чайной ложкой, он все равно с самого начала их знакомства был по ее мнению замечательным. И она его не заслуживала. Гермиона знала – она должна сделать все, чтобы ее семья, ее муж и дети были счастливы. По-другому и быть не должно, она не может по-другому. Может, будь у нее в руках исправный маховик времени, Гермиона могла бы все исправить. Чтобы все было иначе, правильно. Вот только она не знала, какое оно это «правильно»? Правильно быть с Роном? Жить размеренной жизнью в уютной квартире с большими окнами в магической части Лондона, неподалеку от Гриммо 12? Или правильно быть с Фредом? Жить где-то на побережье, или в квартире над магазином приколов, открывая его каждое утро для нового потока маленьких и взрослых покупателей, которых с каждым днем было все больше? Или, может быть, правильным было, чтобы ее вообще не было в жизни братьев? Чтобы она не стояла между ними, не портила все? Чтобы не было этой неправильной связи с Фредом. Чтобы не было этой огромной лжи Рону. Рон пробормотал что-то во сне, переворачиваясь на другой бок, а затем на живот, утыкаясь лицом в подушку. Это заставило задумавшуюся Гермиону в который раз за вечер вздрогнуть от неожиданности. Потерев лицо ладонями, она встала и вышла из спальни. Притворив за собой дверь, она спустилась по скрипучим ступеням лестницы и прошла на кухню. Голосов близнецов и Луны не было слышно. На кухне обнаружился один только Фред. Он сидел спиной к входу на кухню, на столе перед ним стояли две кружки с давно остывшим чаем. Одна его, другая нетронутая, наверное, для нее, Гермионы. Джордж и Луна, должно быть, уже ушли спать, не дождавшись ее. Слишком долго Гермиона вновь позволила себе вязнуть в непроглядном омуте мыслей. Ее шаги не заставили Фреда обернуться. Он дождался, пока она пройдет по кухне, огибая стол и, сев напротив, сделает глоток остывшего чая. Их взгляды снова пересеклись. И они уже знали, что завтра все начнется заново. Фред и Гермиона знали, что вскоре после того, как все они разъедутся по домам из гостепреимной Норы и вернутся к рутинным делам, ей снова придет от него сообщение на зачарованный кусочек пергамента. Он снова будет ждать ее в маленькой квартирке. Она снова оставит детей и Рона и придет. Они больше не будут даже пытаться с этим бороться. Они просто будут надеяться, что однажды просто смогут быть… Они просто смогут быть. Однажды. Они будут сметь на это надеяться. Ведь я — неверная жена, а он неверный муж, Грязь нашего вранья не смоет тёплый душ, И, как всегда, с утра нести мы будем чушь, Чтобы укрыть от всех единство наших душ.