***
Энму рассеяно глядит в окно и без особенного энтузиазма размышляет о том, что же так сильно цепляет его в Кибуцуджи. Он умён? Безусловно. Красив? Более чем. Целеустремлёнен? В степени на порядок серьёзнее, чем могло бы быть необходимо человеку с его возможностями (они если и ограничены, то слабо: он выглядит так, будто бы может себе позволить решительно всё, что угодно — собственно, этим он и занимается). Он незауряден? Несомненно. Но кругом таких полно — тогда, быть может, играют роль все эти качества в совокупности? Однако Энму не может припомнить, чтобы ему ранее приходилось замечать за собой особенную тягу к показательно идеальным студентам. Что более важно — чего он хочет от него? Энму не знает, но — что куда существеннее — ему, вообще-то, всё равно. Музан ведёт себя до странности примерно (даже не курит, Энму специально следил), совсем как школьник-отличник: аккуратный, безупречно вежливый, пунктуальный, а в перерывах между лекциями читает учебники чаще, чем с кем-либо говорит, хотя собеседники у него есть, и это совершенно точно: постоянный набор, одни и те же люди. Энму обычно слоняется неподалёку, намеренно теряясь в толпе студентов, оставаясь незаметным, будучи на самом виду, и смотрит, как Музан разговаривает (слушал бы, но ближе подходить не решается — конспирация, все дела), как наклоняет голову, как поднимает брови, как прикрывает глаза. Энму сидит на далёких последних рядах аудитории и, широко распахнув глаза и удивлённо приоткрыв рот, слушает, как Музан Кибуцуджи неправдоподобно учтиво спорит с профессором математики по поводу решения какого-то там уравнения (которое Энму, разумеется, глухо игнорировал ровно до этого момента). Ловит каждое слово, каждый жест и полуулыбку. В лёгких бурлит странное непривычное восхищение. Не только он сейчас во все глаза следит за этой своего рода конфронтацией — тем же самым заняты почти все в аудитории, кто-то смотрит с раздражением (эй, у нас же пара, ради бога, не вмешивался бы ты!), а кто-то с удивлением, потому что все знают: их профессор математики особенные выверты учащихся на лекциях и неоправданное рвение к комментариям и высказыванию собственного ценного мнения может хорошо припомнить на экзамене. Он совсем не деспот, но всё равно не слишком любит своих студентов (преподавание на биологическом факультете вместо научной деятельности на математическом — вот уж досада) и вполне счастлив будет поставить как-нибудь впоследствии низкую оценку, тем более — за провальное исправление его слов. Другое дело, что в итоге Музан каким-то немыслимым образом умудряется не провалиться. Он оказывается прав. Энму прижимает руку к груди, потому что у него возбуждённо трепещет сердце, и, всё-таки не сдержавшись, выдыхает — это почти стон, пускай и очень-очень тихий. Студентка, сидящая перед ним, с подозрением оборачивается. Энму уже с отсутствующим видом смотрит на безумно интересную серую стену.***
Как-то раз они сталкиваются в коридоре — Энму, задумавшись, завернул за угол не глядя и врезался в идущего навстречу человека. Тот от неожиданности и резкого движения роняет книгу (Энму с любопытством замечает на обложке название довольно известной автобиографии, которая, по-хорошему, запрещена к печати до сих пор), но тут же ловит снова, мгновенно среагировав и не дав предмету упасть на пол. Энму узнаёт небрежно сжимающие переплёт руки — так и есть, он действительно успел выучить наизусть изгиб каждой вены, рельеф каждой выступающей косточки — и чуть заторможено поднимает голову. На чужом лице однозначная эмоция — откровенное презрительное недовольство сродни лёгкому отвращению. — О. Извини, — Энму такая реакция совсем не беспокоит, а то, что его голос близок к тому, чтобы показательно дрогнуть, объясняется даже не неловкостью, которую, по-хорошему, должен бы испытывать любой, кто с размаху вписался носом в чужую грудь. Восторг — это испытывает Энму. Недовольство на лице Кибуцуджи мгновенно сменилось вежливой полуулыбкой (а она куда более холодная, чем кажется на первый взгляд) ещё до того, как собеседник открыл рот. Само собой, Музан Кибуцуджи гораздо выше того, чтобы открыто проявлять свои эмоции по таким пустякам в течение времени дольшего, чем доля секунды. Он прикрыл глаза (Энму делает массу мысленных заметок о том, что отсутствие зрительного контакта, должно быть, хорошо помогает сдержать раздражение — не то что бы он любит пытаться в психологию, просто иногда разум действует быстрее памяти, которая могла бы сказать, что психология — не его конёк) и легко кивнул. — Прошу прощения. Энму, приоткрыв рот, смотрит на идеально очерченные губы и тень от ресниц на бледных щеках, а потом, взяв себя в руки, пожимает плечами. — Без проблем.***
Он сидит в аудитории двумя рядами выше объекта наблюдений, тремя местами левее и неотрывно смотрит то на темноволосый затылок, то на прямую спину, то на руки: левая небрежно облокачивается о парту, её сжатый кулак подставлен под щёку, а правая тонким чёрным непрерывно пишет в тетради, не отставая от деловой речи лектора дальше, чем на слово. Энму лекция совсем безразлична: он глядит на бледные пальцы, на точёные запястья и прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что готов наблюдать их незамысловатые движения вечность без перерыва. Однако спустя время прерваться всё-таки приходится: Кибуцуджи, словно бы что-то уловив, чуть поворачивается точно в сторону следящего за ним человека, и Энму, даже не моргнув, моментально переводит взгляд на что-то неопределённое, куда-то вдаль, в одно мгновение делая его из исполненного алчного наслаждения незаинтересованным и безразличным. Но взгляд же чужих острых глаз ощущается на лице ещё более десятка долгих секунд — Энму одержимо их считает, и ему стоит немыслимых усилий воли не поддаться минутному стремлению и не поймать желанный тяжёлый взор своим. Музану Кибуцуджи не нравится чужое пристальное внимание. В глазах его — где-то на самом дне — клубится тёмным багровым дымом угроза. Энму не хочет и не собирается его провоцировать. Малой библиотекой на восьмом этаже пользуются только магистранты. В ней горят рыжеватые лампы, и тёмные высокие стеллажи отбрасывают почти зловещие геометрические тени. Энму в библиотеке — какой угодно, тем более в этой — делать нечего, а потому он останавливается в полутёмном коридоре. Между холлом и читальным залом нет стены — странный архитектурный выверт: только бесконечные полки, уставленные написанными на немецком в большинстве своём книгами. Это хорошая деталь: он увидит и услышит всё, что хотел. Можно было бы говорить о том, что он оказался здесь случайно, но, по-хорошему, это неправда — нельзя назвать случайностью то, что Энму каждый раз, куда бы ни направлялся, приходит туда, где оказывается Музан Кибуцуджи. Энму и сам не объяснил бы себе, каким образом это происходит — чутьё и желание, не иначе. Он просто бродил по маняще сумрачным коридорам, а в малой библиотеке было пусто — на первый взгляд. И всё же пропустить знакомую фигуру не было шансов; второкурснику не полагалось тут быть, но Музан Кибуцуджи был исключением из всех правил. Как не полагалось и Тамаё, четверокурснице со смежного с их факультета — факультета фундаментальной медицины. Но она всё равно была там — стояла прямо напротив Музана, скрестив тонкие руки на груди и нервно сжимая локти маленькими ладонями. Он услышал их тихий, но напряжённый разговор через привычную толщу тёмной гулкой воды, плещущейся где-то внутри черепа — за глазными яблоками. Они вполголоса спорили о возможности проведения экспериментов на людях и о чём-то ещё, что было далеко за гранью эрудиции Энму — не соглашающаяся Тамаё звучала наростающе рассерженной, а в голосе Музана Кибуцуджи, спокойном и не теряющем привычных доброжелательно-участливых интонаций, явственно слышалось раздражение. Потом Тамаё, резко оборвав реплику, круто развернулась и поспешно вышла, даже не хлопнув дверью, устремилась прочь, ничего кругом себя не замечая — её напряжённые плечи возмущённо подрагивали. Кибуцуджи появился следом почти что сразу, ровно на мгновение раньше того момента, когда Энму догадался направиться было дальше, будто бы ничего не видел и не слышал. Взор глаз с по-демонически красноватыми радужками тут же пригвоздил его к месту, заставляя похолодеть от не до конца понятного пронизывающего насквозь чувства. Музан Кибуцуджи долго изучал застывшего на месте Энму, и что-то в его выражении — в этих самых чуть прищуренных глазах, в плотно сжатых губах — смотрелось угрожающим. Потом медленно отвернулся и не спеша удалился. Энму проводил его немигающим взглядом до конца коридора. Он знает ту девушку — знает «Тамаё-сан», талантливую и перспективную ученицу, что участвует в международных проектах от лица своего факультета. По совместительству — одну из немногих людей, что составляют постоянный круг общения Музана Кибуцуджи. Они достаточно странно общаются: Тамаё почти никак себя не проявляет и мало говорит, а однажды на чужой вопрос — в разговоре, которого Энму слышать точно не полагалось, но он всё равно слышал — ответила с натянутой полуулыбкой, что «кто-то ведь должен за ним следить, чтобы ничего не случилось». Её собеседник тогда с раздражённым фырканьем отмахнулся, почти ревниво сказав, что с Кибуцуджи в принципе ничего случиться не может, но Энму понял, о чём говорила Тамаё, и это ему не слишком понравилось. По его мнению, пытаться контролировать этого человека было по определению очень плохой идеей. И Тамаё, судя по её постоянной печальной напряжённости, понимала это ничуть не хуже, однако сдаваться не собиралась — об этом уже говорила туманная решимость в её глазах. Никто из людей, которые понимали или хотя бы смутно ощущали, что Музан Кибуцуджи может быть опасен, не сумел бы точно сказать, чего именно от того стоит ждать или чего бояться. Возможно, «Тамаё-сан» знала больше других или думала — но она ни с кем не говорила, потому что по собственному же убеждению могла только наблюдать, а студенты-вирусологи в круг терзаемых подозрениями не входили. Все прекрасно знали, что у него чёткие планы на собственное будущее. Но ни один человек не был в состоянии сформулировать нечто конкретнее невнятной догадки.***
Сознание улавливает коснувшиеся периферии слуха приглушённые голоса. Энму останавливается и лениво прислоняется плечом к стене возле приоткрытой двери. Путей отступления несколько, да и отсюда его не увидеть никому, кто находится внутри помещения. Он, конечно, тоже ничего увидеть не сможет, но это уже во вторую очередь, а значит — не так важно: ему будет достаточно слушать, он здесь в первую очередь за этим. Если, конечно, не ошибся всё-таки дверью. Факультет фундаментальной медицины находится далеко в западном крыле, и случайно туда не зайдёшь — только если это пункт назначения: или твой, или чужой. Случай Энму — второй вариант. Так уж получилось, что он не мог не заметить, что Музан Кибуцуджи то и дело пропадает из поля зрения, а путь его лежит в сторону обители гиппократовых последователей чересчур регулярно для простого совпадения (на самом деле, Энму замечал его туда направляющимся всего дважды, но этого оказалось достаточно для поспешных выводов и твёрдой уверенности). Недавно услышанный разговор с Тамаё укрепил уверенность: это может быть важно (всё, что связано с Кибуцуджи — важно, это не обсуждалось), а потому стоит узнать, что к чему. Энму прикрывает глаза и прислушивается. Слова начинают обретать форму. Диалог — размытое содержание. — …ты же знаешь, у нас с этим строго, — растягивая гласные, с какой-то обречённо-неуверенной интонацией говорит некто совершенно незнакомый. — С документами я сам разберусь, — Энму с замиранием сердца различает негромкий сдержанный голос Музана. Он не понимает, о чём речь, может лишь смутно догадываться, что является предметом обсуждений, но знакомый тембр сносит крышу. — Ох, не знаю, — всё ещё колеблется собеседник Музана, — точно спрашивать будут. — Будто бы для практики тел мало, — с едва читаемым раздражением фыркают в ответ. На то слышится нервное хихиканье: — Ты на каждый труп бросаешься?.. — Следи за языком, — безо всякого дружелюбия процедил Кибуцуджи. Воздух как будто бы стал на несколько градусов холоднее, Энму немедленно ощутил, как по позвоночнику вниз колко пробежал неоднозначный морозец. — Вообще-то, и правда мало, — чуть запинаясь спешно пробормотал незнакомый парень извиняющимся тоном. В ответ слышится многозначительное, но краткое «хм», и предположительно студент тут же сбивчиво продолжает: — Нет, ты не подумай, я что-нибудь соображу, раз уж сказал… Но просто если не выйдет — с меня взятки гладки! — Если не выйдет, будет очень жаль, — шёлковая мягкость в голосе Музана обещает долгую и болезненную смерть. Даже Энму, не находящийся в поле зрения этого человека, а значит, и не являющийся гипотетической жертвой его недовольства, сделал бы, пожалуй, шаг назад. Если бы не считал, что эта самая «долгая и болезненная» от рук Музана Кибуцуджи — лучшее, что вообще способно случиться. — Только знаешь, если вдруг что!.. — почему-то парень замолкает на середине фразы. Обрывает речь, как если бы что-то внезапно заставило его резко захлопнуть рот, подавиться словами. Что-то. Или кто-то. Молчание затягивается. Энму гадает, что же могло не устроить Музана в чужом подобострастном лепете кроме самого факта его наличия. Невнятное беспокойное предчувствие закрадывается в душу одновременно с внезапно полыхнувшим тревожно-предвкушающим ощущением чьего-то присутствия в опасной близости. Энму распахивает глаза, возвращаясь в реальность. Сердце заходится в сумасшедшем ритме где-то близко к мгновенно пересохшему горлу. Резко подскочившее давление едва не заставляет ослепнуть. — Что ты здесь забыл? — в тот же миг раздаётся за спиной обманчиво мягкий голос. Энму неторопливо оборачивается, успешно изображая полное отсутствие интереса к происходящему, на самом же деле внутренне в который раз содрогаясь. Напряжённо переступает с ноги на ногу — его шаги одиноко разносят тихое, но странно отчётливое эхо. Музан Кибуцуджи стоит ровно перед ним. Прямой, бесстрастный и очень угрожающий. Должно быть, он может управлять временем и пространством — или в той аудитории всё-таки оказался второй выход. Как некстати. Интересно, куда, в таком случае, испарился его собеседник?.. — А ты? — лениво приподнимая брови, тянет Энму. Кибуцуджи щурится. Его взгляд не просто пугающе холодный — он могильно ледяной, цепко впивается иглами сузившихся зрачков в бледное лицо напротив. — Полагаешь, что это безопасно? — оценивающе склоняя голову набок, прохладно интересуется этот человек, и в сдержанном тоне проскальзывает мрачная тень угрозы. Он не стал спрашивать, следил ли Энму за ним намеренно, рассчитывал ли остаться незамеченным — эти вопросы у него явно не вызывают сомнений. Энму, разумеется, так не полагает, но ощущение исходящей от Музана опасности заставляет его сердце биться куда чаще. Однако попадаться — да ещё и так глупо — он действительно не планировал, потому что нельзя знать наперёд, не будет ли столь пристальное внимание расценено как данность достаточно неприятная, чтобы стоило решить его избегать; в том, что Кибуцуджи сумеет это сделать, если пожелает, Энму отчего-то ни на минуту не сомневался. Кибуцуджи больше ничего не говорит, но и с места не двигается. Когда же Энму, спустя полминуты чистого молчания решив, что провоцировать всё-таки не стоит, плавно шагает в сторону, собираясь уйти, тяжёлый взгляд буравит его спину ещё несколько бесконечно долгих мгновений. Он не уверен, что знает, что именно заставило Музана всё-таки обратиться к нему: нежелание ли посвящать кого-либо в свои интересы и планы, или же недовольство самой возможностью чьего-то вторжения в личное пространство. Но что бы ни было причиной, к щекам подступает взволнованное тепло: он заговорил с ним. После этого случая Энму ещё оказывается замечен пару раз, но это уже совсем не так критично — по крайней мере, ему так кажется. Он издалека встречается взглядом с Музаном ровно тогда, когда не ждёт этого более всего, и каждый раз его тело цепенеет, отказывается слушаться, как во время сонного паралича — самому не шевельнуться, а отвести глаза нельзя, остаётся лишь с трепетом ждать, когда этот человек разорвёт зрительный контакт, когда спадёт его колдовское наваждение (Энму, на самом деле, не хочет, чтобы оно спадало вовсе). На обычно запертой крыше почти холодно и очень промозгло. Энму, лениво щурясь, глядит то ли на пасмурное небо, то ли в глубины подсознания и медленно затягивается горьким сигаретным дымом. Вообще-то, от такого развлечения противно подташнивает и расслабленно кружится голова, но Энму скучно и хочется хоть чем-то занять рот и руки. А ещё ему нравится смотреть на тлеющий огонёк и тонкую полоску белого пепла, но это настолько глупо, что он делает вид, будто сам того не знает. Чужая рука непринуждённо и по-хозяйски забирает только начатую сигарету у него из пальцев. Кибуцуджи, появившийся сбоку совершенно бесшумно, расслабленно облокачивается спиной о стену и коротко затягивается. Энму, словно загипнотизированный, наблюдает, как бледные губы обхватывают фильтр, а потом — как из приоткрытого рта тонко выходит белёсая волнистая струйка дыма. Музан, полуопустив веки, спокойно смотрит вдаль и сигарету, кажется, возвращать не собирается. Он чуть-чуть хмурится, и тени под его глазами кажутся на тон темнее, чем обычно. — Плохой сон? Энму и сам не понял, в какой момент позволил себе открыть рот и заговорить, но если есть возможность вести речь о царстве Морфея, он будет это делать. Кибуцуджи косится на него с лёгким недовольством (Энму чувствует, как сердце замирает, потому что он отлично выучил: обычно Музан Кибуцуджи свои негативные эмоции никому не показывает дольше, чем на миг) и снова затягивается. — Или, может быть, бессонница? — Энму откидывает голову назад, упираясь затылком в каменную кладку стены за спиной, и жадно ловит взглядом каждое движение стоящего рядом человека. Тот остаётся бесстрастным, и это действует как катализатор кипению странной эйфорической мути в голове. — Хорошая бессонница, — уточняет Энму, осмелев ещё больше, и с делано отсутствующим выражением прикрывает глаза. Следующую порцию дыма Музан выдыхает ему прямо в лицо, вдруг оказываясь ненормально близко, и Энму на несколько секунд цепенеет. Кибуцуджи со скучающим видом отворачивается, пока парень справа от него давится кашлем со счастливой улыбкой на блёклых губах. Стылый ветер липко оседает на коже и пробирает до костей, а серое небо изнутри набухает дождём — где-то вдали глухо рокочут предвестниками бури громовые раскаты. — Здесь мало кто бывает, — выпрямляясь, наконец, пространно замечает Энму, закладывая руки за спину и колоссальным усилием воли выравнивая напрочь сбивающееся дыхание. Музан предсказуемо не реагирует на это. Даже взгляд не переводит на Энму — продолжает молча курить с видом бесстрастнейшего из смертных. — Разве это подходящее место для тебя? — Энму сдаваться не намерен. Это похоже на чистой воды провокацию, но всё же ею не является — по крайней мере, он убеждён, что хочет в это верить. Кибуцуджи внезапно оживает: с едва слышным безразличным вздохом неопределённо пожимает плечами. — Может быть, — с этими словами он, наконец, поворачивается к недособеседнику и, протянув руку, небрежным движением тушит оставшийся от сигареты всё ещё тлеющий фильтр о чужую шею. Острая искра плотно и аккуратно прижимается к холодной коже. Энму раскрывает рот в беззвучном крике.***
— Искусственный вирус? — С чего ты решил, что можешь спрашивать? На следующий день они сидят на бетонном парапете спина к спине — не считая растояния в фут между ними. Кибуцуджи, склонившись над учебником по квантовой химии, внимательно вчитывается в мелкие строки параграфа, в задумчивости приложив пальцы к губам. Энму пытается запалить зажатую в зубах сигарету, прикрывая ладонью неверный огонёк зажигалки, что то вспыхивает, то осыпается белёсыми искрами: порывистый ветер нещадно треплет тонкий язычок пламени, не давая ему разгореться. А когда, наконец, Энму удаётся добиться желаемого, он не успевает даже затянуться. — Потуши, — безэмоционально бросает Кибуцуджи, переворачивая страницу. Энму поворачивает голову через плечо. — Может быть, это сделаешь ты? — лениво интересуется он, вынимая сигарету изо рта. Намёк очевиден. — Не сегодня, — ни на тон не изменившимся голосом отвечают ему, и Энму со вздохом тушит рыжую искру о холодный камень. — Что у тебя сейчас? — спрашивает он, чуть откидываясь назад и устремляя взгляд в пыльно-свинцовое небо, исчерченное чернильными трещинами проводов. В ответ раздаётся почти раздражённое фырканье: — Будто бы ты не знаешь. Энму улыбается. Он действительно уже давно успел выучить расписание его занятий, но ему что угодно сойдёт за повод для беседы — по крайней мере теперь, когда Кибуцуджи дал понять, что открывать рот в его присутствии не черевато сломаными рёбрами или чем-либо ещё в таком духе — болью, которую обещал тот взгляд. Хотя Энму был бы только рад подобному — но тогда его всё равно останавливало нежелание злить собеседника. Конкретно этого; прочих ему было не надо. К здравости рассуждения не придраться, но на практике всё выходит иначе, так что и без того инвалидное чувство самосохранения вновь оказывается подавлено азартным любопытством. — И зачем он тебе? — Энму вновь не держит язык за зубами. Совершенно очевидно, что он апеллирует к куда более раннему эпизоду из их разговора, не имеющему никакого отношения к расписанию занятий. Нет сомнений, что Музан отлично поймёт, о чём идёт речь. Ответ действительно не заставляет себя ждать. — Ты подслушивал, — он не спрашивает, он сухо констатирует факт «правонарушения». Энму качает головой — больше для самого себя — и возражает кратким: — Это не так. Где-то вдалеке хлопает окно. Ветер сегодня особенно сильный — он снова несёт грозу. — Это не доведёт тебя до добра, — непринуждённо замечает Музан, не отрываясь от учебника. Энму, точно так же не поворачиваясь к собеседнику, разводит руками. Он не подслушивал, он слышал. Это совершенно разные вещи, и Кибуцуджи определённо это улавливает: Энму не преследует цель разузнать побольше того, что ему знать не следует, но цели Энму сами собой совпадают с необходимостью быть свидетелем не своего дела. Причина против следствия. Угрозы не несут в себе ничего. К тому же, те два аспиранта с кафедры вирусологии, с которыми Музан вёл беседу пару дней назад, разговаривали громко и резко — Энму бы при всём желании (которого, ко всему прочему, и вовсе не было) не сумел бы пропустить мимо ушей содержание их реплик. Кибуцуджи поворачивается к нему и долго смотрит сквозь чуть опущенные в сосредоточенном прищуре ресницы. Энму — и как только смеет — ловит это движение и наклоняет голову, глядя через плечо в ответ. — Повернись сюда, — коротко командует Музан. Он без предупреждения опускает пальцы на его шею и сдвигает в сторону ткань воротника. Задумчиво рассматривает еле-еле начавший заживать тёмный ожог и касается его кончиками пальцев. Энму хочет судорожно со свистом втянуть сквозь зубы воздух, потому что это больно, но он заставляет себя не менять выражение лица и спокойно дышит через нос — потому что если сейчас не прикусить язык, есть риск застонать в голос. Кибуцуджи внимательно наблюдает зачем-то за его реакцией. А потом разрывает зрительный контакт острым движением ресниц, медленно склоняется к его шее и проводит по ожогу языком, сильно надавливая и действуя нисколько не осторожно — просто очень неспешно. Энму запрокидывает голову и жмурит глаза до белых вспышек на внутренней стороне век. Закушенная губа даже не саднит, хотя, кажется, на ней выступает кровь, но он всё-таки срывается на тонкий томный вздох — не от самой боли, а от тягучей эйфории, которую она приносит. А ещё — от мысли о том, кто именно сейчас касается его кожи таким, казалось бы, несущим однозначный посыл, но на деле — совершенно необъяснимым образом. А потом Кибуцуджи просто отстраняется в мгновение ока и невозмутимо возвращается к чтению. — Я против подобных расспросов. Больше не повторяй. — коротко обрубает Музан, будто бы решительно ничего особенного сейчас не случилось. Не услышав ответа сразу, всё-таки поворачивается обратно и смеривает пылающее лицо тяжело дышащего Энму колким льдистым взглядом. — Никогда. Тебе ясно? Энму просто медленно кивает, потому что боится, что кроме безинформативного нечленораздельного стона не сумеет ничего произнести. «Мне не нужны проблемы» — это Музан сказал ему сразу, и Энму тогда, нисколько не удивившись, кивнул. Жест можно было бы назвать небрежным или даже безразличным, если бы речь шла о любом другом предмете. Но речь об отношении к Музану Кибуцуджи — а значит, они оба прекрасно знают, что скрыто за на первый взгляд мало что выражающим движением. Музан Кибуцуджи — едва ли не самый узнаваемый студент на потоке, его успеваемость и посещаемость безупречны, а круг знакомств ограничивается всего несколькими никогда не меняющимися лицами — это совершенно разные люди, а в том, что именно Кибуцуджи стал точкой их пересечения, есть нечто приятно-противоестественное и вместе с тем даже ожидаемое. Энму понимает, что ему уж точно нечего делать возле кого-то вроде. Потому что Энму девятнадцать, а он витает в облаках во время занятий, никогда не сдаёт рефераты, стабильно закрывает сессию исключительно на низкое «удовлетворительно», и у него номер похоронного бюро на быстром наборе в мобильнике (просто потому что это кажется ну невероятно забавным) — это знают почти все, кто с ним хоть раз пересекался. Энму совершенно безразлично любое отношение к своей персоне и раз в месяц он не прочь вылететь из привычной повседневности в другую, чуть менее привычную повседневность, закинувшись каким-нибудь эйфоретиком — это некоторые его соученики хотя бы подозревают. Ещё у Энму всегда холодные руки и на запястьях под полупрозрачной кожей нездорово-тёмные вены — об этом знает (теперь) только Кибуцуджи. Поэтому Энму совершенно не удивляет то, что они не станут внезапно проводить время вместе в перерывах между парами, уютно сидя где-нибудь бок о бок, или на пару уходить домой после занятий, держась за руки. Кибуцуджи совершенно незачем портить репутацию, а он сам ничего такого и не ждал. — Высшая нервная деятельность? А ты можешь быть полезен, — Музан произносит это тоном, который однозначно говорит: высказывание риторическое. Энму послушно молчит, чувствуя, как в груди — возле сердца — жарко разгорается нечто, заставляющее кровь густеть, а конечности — коченеть в приятном оцепенении. Быть полезным ему, пусть даже всего лишь в самом безумном далёком предположении — такое бы и во сне не явилось. — Только вот как ты до сих пор не вылетел из университета, мне не понятно, — хмыкает Кибуцуджи, шелестя страницами книги. — Мне тоже, — довольно соглашается Энму. Они сидят в библиотеке друг напротив друга. Энму прикидывался, будто бы его очень интересовало чтение, на деле же просто лениво перебирая страницы учебника по профильному предмету, когда Кибуцуджи подошёл и без слов уселся за противоположную сторону стола, сваливая на деревянную поверхность несколько книг. Основы генной инженерии — кажется, близятся промежуточные экзамены, и он, разумеется, будет работать над тем, чтобы добиться идеального результата. Энму же лишь поверхностно просматривает материал: само по себе бессмыслица, но полноценной подготовкой он никогда даже не думал заниматься — не столько из принципа, сколько по привычке. Теперь Энму сидит, подперев щёку рукой, и смотрит вроде как в книгу, а вроде — на сидящего вполоборота к нему человека напротив, невозмутимо-сосредоточенно изучающего непрерывный мелкий текст на ломких страницах. — Полезен для чего? — наконец, спрашивает он, интересуясь не столько ответом, сколько созерцанием чужих бледных губ, складывающих движения в слова. — Разве тебе не всё равно? — со слабой иронией интересуется Кибуцуджи, даже не отрывая взгляда от учебника. Энму с готовностью кивает. Да, ему действительно всё равно. Однако чужой голос на этот раз звучал почти что благосклонно, а потому Энму решается продолжить говорить. — Почему ты передумал доучиваться на медицинском? Он выяснил это не так давно. Среди студентов всегда можно почерпнуть невероятно много сплетен, если постараться — и даже если не стараться вовсе, их будет не сильно меньше. Надо отдать Энму должное, он был не слишком усерден. Просто информация, так или иначе, была на слуху: Кибуцуджи учится в их университете не в первый раз. Говорили, будто бы он почти что закончил четвёртый курс, когда внезапно подорвался с места и отчислился, не дождавшись даже конца семестра и ничего не объяснив. На следующий год он поступил на факультет биологии, но появлялся только на экзаменах, по неозвученным причинам наглухо проигнорировав всю программу первого курса. Теперь он был здесь. Допрашивал Тамаё и вирусологов и слыл безупречным учеником. — Почему биология? — задумавшись, продолжает Энму, сосредоточенно изучая помятый корешок своей книги с коряво выведенной от руки надписью «дай поспать». Ответа снова нет. Энму недоверчиво (может ли быть, что Музан просто не слушал?) поднимает глаза и тут же столбенеет, потому что чужой взгляд, пусть и направленный на страницы учебника, а не на него, полон холодного гнева. Музан не глядя взмахивает рукой коротким точным движением, и лицо Энму обжигает хлёсткая пощёчина. Его голова слабо мотается в сторону, а с губ срывается удивлённый вздох. — Разве я не говорил тебе не расспрашивать? Энму неверяще касается дрожащими пальцами словно бы горящего следа на щеке, и поворачивается к собеседнику. От одного вида бледного полупрофиля, чуть сдвинутых в недовольствии бровей, немного скривившихся в брезгливом раздражении тонких губ, сознание захлёстывает кипящая эйфория, и Энму склоняет голову. — Мне очень… — начинает было он, но Кибуцуджи прерывает его замораживающим внутренности тоном. — Ты не считаешь нужным отвечать на мой вопрос? — едко интересуется он. В голосе такой холод, что поверхностям вокруг впору начать покрываться серебристо-белым узором инея, но Энму, в противовес этому, ощущает, как к горлу словно бы раскалённая лава подступает, срывается дыхание, лицо заливает краска, а всё тело — невыносимый жар. Интерес к собственному вопросу мгновенно угасает. Мелькает мысль, что неплохо бы получить ещё один удар, но нет сомнений: Музан на провокацию не поведётся, а если пытаться заставить его сделать то, чего он делать не планировал, высок риск не получить этого никогда. — Прости. Да, ты говорил, — выдыхает он, не поднимая головы. Музан неожиданно подаётся вперёд, подцепляет его подбородок пальцами и смотрит прямо в глаза — целенаправленно выжигает душу. — Только на этот раз. — серьёзно говорит он. Энму едва дышит: ему, по ощущениям, от желанной, но совершенно внезапной близости вот-вот станет плохо. Кровь оглушительно сильно стучит в ушах. В разум закрадывается вопрос: а что было бы, реши он спросить Музана о правдивости других слухов? Тех, например, что говорят, будто бы он продал некоему коллекционеру ценные экземпляры древней китайской керамики, кражу которых из музея искусств сам же и организовал?.. Когда Музан в первый раз целует его, это происходит совершенно внезапно (в пустынном коридоре — излюбленная локация) — как и все производимые им действия. Он больно сжимает нижнюю челюсть Энму, вдавливая жёсткие пальцы в мягкую плоть щёк, и почти небрежно прижимается к приоткрывшемуся рту. Без властной, как, возможно, хотелось бы, алчности, без сжигающего дотла желания: просто легко касается его губ, будто зачем-то изучая, невесомо скользит по ним своими — сухими и гладкими, а потом — так же внезапно отрывается, резко разжимая ладонь, и, апатично взглянув сверху вниз в ответ на опьянённый обожанием расфокусированный взгляд, безучастно отворачивается. Энму прижимает ладонь к груди, будто бы это может угомонить дёргающееся в эйфорической агонии сердце, и откидывается назад, опираясь спиной о стену. Хотелось, очень хотелось больше этого контакта, но если он попросит Музана об этом, тот — он знает — смертельно побледнеет от гнева и с деланым спокойствием спросит, что бы это дало Энму возможность полагать, будто бы у него есть право требовать. А потом — вне всяких сомнений — не даст находится рядом с собой до той поры, пока не решит, что кара продлилась достаточно, и можно сменить гнев на милость.***
Дождь тихим постукивающим шёпотом проникает в сознание и вытравливает все мысли одним лишь звуком своей речи. Льющаяся с непроницаемого тусклого неба вода размывает очертания окружающей действительности, смазывает, превращает их в неясный монохромный фон. Дождь паучьими лапками пробегает по неумолимо пропитывающейся водой ткани одежды и тонкими ручейками льётся по щекам, губам и плотно сомкнутым векам. Энму не нужно ни на что смотреть — образ, что владеет его сознанием безраздельно, куда интересней капризной стихии. Руки холодит порывистый ветер, затуманивающий слух превращением звуков окружения в сплошную спираль белого шума. Зажигалка выстреливает сухим бесплодным щелчком уже в который раз, так и не высекая блёклых синевато-рыжих искр. Помятая сигарета сжата в чуть-чуть закоченевших пальцах. Энму отбрасывает её в сторону. Нет — значит нет. Залитая водой бесполезная зажигалка летит туда же. Мысли лениво скользят по кругу в вязкой тёмной слизи внутри черепа. Он видел недавно Тамаё. Кажется, Музан действительно пытается втянуть её в какую-то авантюру — логическое продолжение того спора в библиотеке, должно быть. Она выглядела как человек, попавший в ловушку, но из последних сил старающийся не терять присутствия духа. Энму, вспоминая это, чувствует вялое подобие злорадства, потому что подозревает, что в ловушке — он сам, а значит, вроде как, должен бы быть в панике или хотя бы начеку. Однако это всё чушь: что бы ни решил с ним сделать Музан, Энму будет бесконечно счастлив. И даже, возможно, не станет задавать глупых вопросов. В ответ на последнюю мысль Энму улыбается самому себе и рывком сдвигает промокший насквозь рукав пальто, закрывающий кисть руки. Запястье покрыто уже постепенно сходящими в желтизну тёмными гематомами: когда Музан не в духе, он намеренно не слишком осторожен. Энму не хочет, чтобы следы исчезали, поскольку желал бы, чтобы эти редкие касания вплавились в его плоть навечно. Но он не может сделать так, чтобы Музан дотрагивался до него чаще, потому что эти вспышки сопровождает то, что, в отличие от боли, Энму всё-таки пугает. Он снова закрывает глаза и погружается в холодные воды памяти. … — Ты действительно бросаешься на каждый труп? Бледные губы Кибуцуджи конвульсивно сжались. В глазах полыхнула и мгновенно погасла, тщательно подавляемая, ярость. Он поворачивается, долго и внимательно смотрит на лицо Энму нечитаемым застывшим взглядом, а потом подходит вплотную. Склоняется над его ухом, и, почти задевая губами мигом потеплевшую кожу, негромко цедит сквозь сжатые зубы: — Если ты ещё раз позволишь себе говорить со мной в подобном тоне, я вырву тебе глаза. Отодвигается и смотрит в упор. Энму снизу вверх глядит в ответ, и его взгляд застилает жаркий туман. — Правда? — вот теперь это точно чёртова провокация. Энму сам всё понимает, даже жалеет уже, что вовремя не спрятал язык за зубами, и давится окончанием фразы со скомканным вдохом. Ладонь Музана оказывается на его руке без предупреждения. Обхватывает запястье и сжимает, будто в тисках. Сустав начинает угрожающе ныть — Энму закусывает губу, втягивая воздух через нос. Пульс учащается. — Если я это сделаю, ты больше не сможешь наблюдать, разве нет? Боль, кажется, тебя не пугает. Энму чувствует, что ноги его едва держат — Музан совсем близко, он так зол, так жёсток, что сознание будто в кипящее тягучее желе переплавляется: никаких мыслей, никаких рассуждений, один лишь неистовый искрящийся восторг. — А если я не позволю, ты и близко не подойдёшь, — негромко продолжает Музан, сжимая чужую руку ещё сильнее, — что тебе тогда останется? «Я вижу тебя во сне каждую ночь, и мне для этого не нужны глаза», — сказал бы Энму, если бы голос слушался его, да если бы он не знал, что Кибуцуджи таким заявлением ни за что не впечатлится. А потому он молчит, не мигая глядя на человека перед собой сквозь пелену пьянящего возбуждения. Но в мозг всё-таки липко ввинчивается игольным острием тревожное смятение: снова мысль о том, что Музан действительно сможет держать его подальше от себя, если захочет. И вполне сумеет не позволить даже смотреть. Энму не хочет, чтобы Музан Кибуцуджи злился на него и заставлял держаться на расстоянии. Признавать это странно: ему ведь всегда безразлично было, как к нему относятся, главное — что чувствует он сам, разве нет?.. Мелодичный и бодрый женский голос выдёргивает его из размышлений. — Вам не стоит тут находиться, дорогой коллега, — это Шинобу Кочо, и она староста среди третьекурсников с факультета медицины. Шинобу Кочо стоит под навесом, недосягаемая для дождя, и выглядит неадекватно спокойной и пугающе (для кого-то уж точно) дружелюбной. Она маленькая и аккуратная, но скальпель в её пальцах, по ощущениям, смотрелся бы куда гармоничнее механического карандаша, которым она что-то отмечает в тетради с самым деловым видом. — Я вижу Вас здесь слишком часто, и это совсем нехорошо. Тут служебная территория. — Шинобу поднимает на него глаза и дежурно улыбается глянцевой, пусть и приятной, улыбкой. Каких демонов носит в своей голове эта девушка — вопрос открытый. Энму недолго совсем смотрит на неё, зацикливаясь на этой мысли на целых две секунды, а потом — невыразительно пожимает плечами и без слов идёт к выходу. Тот случай, когда проще действовать, чем говорить.***
Дождь заливает окна безлюдного читального зала, словно предупреждая о грядущем библейском потопе. Темно с самого утра. — Ты часто видишь сны? Музан в ответ хмыкает снисходительно и перелистывает страницу учебника. У Энму теперь это шуршание только с ним и ассоциируется — когда они рядом, внимание достаётся исключительно книге, и уж никак не Энму. Тот не возражает. Биофизика, должно быть, всяко интересней — уж если Музан так считает. Энму безмятежно улыбается, но где-то в солнечном сплетении почему-то липко оседает противный стылый холод. — Вроде того. Энму почти удивлённо поднимает брови, потому что вербального ответа он, честно говоря, не ждал: решил, что картинным шебуршанием страниц Музан как бы дал понять, что ставит крест на перспективе дальнейшего развития диалога со своим участием. Приглушённый свет ламп отбрасывает тёплые мягкие блики на чужие бледные руки. Энму откидывается на спинку кожаного дивана и бездумно смотрит, подперев щёку ладонью. — Что-то запоминающееся? — Ничего, чем я мог бы захотеть поделиться с тобой, — почти что со смехом отвечает Кибуцуджи, не поворачиваясь в сторону собеседника. Смех его довольно едкий. Это обычное дело, но тоскливый холод в солнечном сплетении начинает опутывать тонкими скользкими щупальцами рёбра. Музан не устаёт напоминать, что у него своя жизнь, свои сугубо личные исключительно архиважные дела, Энму хорошо понимает это — как и понимает то, что оказался подле него совершенно случайно. А остаётся — лишь потому что ему позволили. — Извините, Кибуцуджи-сан, — легкомысленно говорит Энму, пытаясь не обращать внимание на ледяную воду в горле и лёгких. Музан, всё так же не поворачиваясь к нему, немедленно взмахивает рукой возражающе. Его голос звучит небрежно и категорично. — Называй меня хозяином. Шутку, если это можно так назвать, он очевидно решил проигнорировать. Если бы Энму вдруг попросили описать совершенство парой слов, он, не задумываясь, произнёс бы имя. А потому решение не требует раздумий. Секунды тянутся в молчании, отсчитываемые неровными ударами сердца совсем не в такт. Энму склоняет голову. Вместе с тихим горячим вздохом, в иллюзорно спокойной интонации — буря нездорового экстаза, медленно и почти болезненно: — Да, хозяин. Что бы ни решил с ним сделать Музан, Энму будет бесконечно счастлив.