О бесполезных нитях

Энкиду привык не обращать внимания на красные нити судеб других людей. Когда-то давно Шамхат объясняла ему, что их видят только те, кому они принадлежат. И что это самый простой способ найти свою родственную душу. Человек способен проследить за своей красной нитью и увидеть ее на руке другого. Для каждого найти свою судьбу — счастье. Энкиду смотрел на улыбчивую Шамхат и на ее нить, что обвивала палец, затем запястье и стремительно бежала куда-то в сторону города. Если она видела ее тоже, то почему она была там — в лесу вместе с ним, а не искала своего суженого? Жрица смеялась и ласково заправляла цветок Энкиду за ухо. Он, конечно же, молчал. Молчал и смотрел на свои пустые руки. Разумеется, боги решили, что живому Оружию, чей смысл жизни — покарать тирана, не нужна родственная душа. И не дали ее. Когда он приходит в Урук, чтобы сразиться с царем, первое, что он замечает — тонкую безжизненную алую нить. Необычайно короткую и одиноко свисающую с левой руки Гильгамеша. Жалкий обрубок. Энкиду вспоминает, что — по словам Шамхат — такое иногда случается. Боги связывают судьбы людей при рождении, но если кто-то умирает до встречи со своей судьбой, то его родственная душа может прийти в храмы и просить о милости. Тогда боги отзовутся и либо подарят новую судьбу, либо соединят с другим человеком. Такая щедрость, ведь в условиях суровой жизни Урука, люди умирали сотнями, но никому боги не отказывали, снова и снова переплетая нити. Если человек ходит с обрубком нити судьбы, значит он слишком тщеславен и отрицает эту мертвую связь, не желая идти в храм. Или же прогневал богов, и ему отказали в этом праве. Энкиду не хочет знать причину этого, хоть и где-то глубоко внутри чувствует сожаление. Может быть, если бы родственная душа Гильгамеша была жива, то он не стал бы тираном? Оружие выкидывает эти мысли из головы и вызывает царя на бой. Много позже они вдвоем сидят на крыше зиккурата, любуясь звездами и праздником на улицах Урука. Теплый ветер ласково обдувает, и далеким эхом слышится песня, что поют радостные жители, благодаря богов за еще один плодородный год. За то, что царь смилостивился и перестал вгонять подданных в могилы. За то, что смерть и болезни минули город, забирая только тех, чей срок пришел. За то, что каждый в этом мире способен найти свое счастье. — Ты никогда не смотришь на свою левую руку, — внезапно произносит Гильгамеш, смакуя вино и кидая острый взгляд на друга. Энкиду в недоумении склоняет голову, не понимая, к чему это. — Я должен смотреть на свою левую руку? — спрашивает он и смотрит. Рука как рука. Такая же как правая, только наоборот. — Люди всегда смотрят на нее, пытаясь заметить поведение нити: стала ли она короче или наоборот длиннее, — поясняет царь. Он хмурится, наблюдая за лицом Энкиду. — А ты не смотришь. Не ищешь свою родственную душу? — В этом нет смысла, — отвечает Оружие, — я всего лишь инструмент, у меня нет и не может быть родственной души. Он замечает, как Гильгамеш вздрагивает, но не может понять причины этого. Человеческие реакции все еще остаются для Энкиду загадкой, как и эмоции в принципе. — Ты не прав, — царь смотрит в кубок, словно пытается найти истину в вине, — по велению богов каждый человек может быть счастлив вместе со своей родственной душой. — Тогда почему ты ходишь с порванной нитью? Вот теперь Гильгамеш дергается сильнее, резко поворачиваясь лицом к другу и сжимая кулаки. Вино расплескалось, но никто не обращает на него внимания. — Кто тебе такое сказал? — недобро глядит он. — Никто. Я просто вижу, — поясняет Энкиду, гадая, в чем причина такой реакции. — Я вижу все красные нити судеб. Каждого человека. Как они переплетаются между собой, как движутся навстречу. Как разрываются, если их судьба умирает. И как рождаются заново. Гильгамеш с недоверием разглядывает его, качая головой, прежде чем произнести: — Ты воистину сокровище. Энкиду кивает. В конце концов, он отдал свою жизнь в руки царю, так что тот имеет право называть его как хочет. — Неужели ты никогда не думал об этом? — прерывает молчание Гильгамеш чуть позже. Он снова хмурится, когда видит отрицательное покачивание головы. — Теперь ты не орудие богов, ты свободен, и можешь поискать свою судьбу. — В этом нет смысла, — вновь повторяет Энкиду, глядя куда-то вперед, туда, где бескранее звездное небо сливается с землей. — Смысл есть всегда, — начинает злиться царь, — раз уж ты теперь живешь в Уруке, то стоит найти твою родственную душу. — Ее нет. — Нет? И ты смеешь упрекать меня в том, что я хожу с оборванной нитью? Когда сам ходишь с обрубком? — фыркает Гильгамеш. Он наливает себе еще вина, но замирает на середине движения, когда слышит ответ. — Я не упрекаю, просто не понимаю тебя. И я не хожу с обрубком. У меня ее просто нет. Никогда не было. — Как… не было? — Я всего лишь инструмент. Оружие. У меня нет и не мо… — Заткнись! — вспыхивает Гильгамеш, кидая кубок прямо в друга. С глухим звуком металл ударяется о голову, и остатки вина выплескиваются прямо на волосы. Кап. Кап. Кап. Длинные пряди намокают быстро и липнут к тунике. Энкиду переводит взгляд с неба на замершего царя, а потом на испачканную одежду и молчит. Прямо как приказано. Гильгамеш чертыхается, кляня себя за дурную привычку и понимая, что тот не собирается что-либо делать с мокрыми вещами. Поднимается на ноги и в два шага оказывается рядом, хватает одну из тряпок, на которой лежали фрукты. Энкиду даже не шевелится, позволяя вытереть себя, просто смотрит и молчит. — Не смей так говорить, слышишь? — пытается втолковать ему царь. — Ты не инструмент! Ты живой! — Как скажешь, — соглашается Энкиду и опускает взгляд. Энкиду привык не обращать внимания на красные нити судеб других людей. Он не человек, и ему не доступна такая роскошь, как родственная душа. Но иногда он смотрит на обрубок алой нити Гильгамеша и думает о том, что наличие — или отсутствие — этой связи не гарантирует счастья. Зачем боги вообще их придумали?