Голод

      «Сделай милость, Кондратий Фёдорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которые ежедневно мне встречаются. Оставя скуку и неудовольствия, я не имею даже чем утолить голод: вот со вторника до сих пор я ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом…» Рылеев прервал чтение и, нервно скомкав в пальцах письмо с подписью «Твой Каховский», крикнул прислуге, чтобы немедленно собрали ему в дорогу корзину всякой снеди. Почему Каховский, как пленный партизан, молчал почти неделю, что голодает?..

***

      Дверь перед раздраженным Рылеевым отворилась лишь на третий по счёту нетерпеливый стук, когда тот практически сбил себе костяшки. Каховский, представший перед ним в одной белой рубашке и штанах, имел вид весьма изможденный. Глубоко посаженные глаза его еще больше впали, лицо заострилось, плечи поникли, и даже буйные каштановые волосы, казалось бы, потеряли свои силу и блеск. — Петя… — только и смог сказать Кондратий, за плечи отодвинув того вглубь комнаты и захлопывая за собой дверь. Окинув взглядом фигуру Каховского, Рылеев с ужасом обнаружил, что живот его по сравнению с цыплячьей грудью достаточно выступал вперед. Не выдержав, он потрогал его ладонью. — Что это, Петя? Ты опух от голода? — ужаснулся Кондратий. — Нет-нет, Кондратий Фёдорович. Я пил много воды, чтобы заглушить чувство голода. Но это не очень помогает, — в подтверждение его слов живот его жалобно и громко заурчал, и Каховский досадливо поморщился, — прости.       Кондратий заметил, как раздулись его ноздри, уловив запах съестного, исходящий от корзинки, и не стал его больше мучить, поставив ее на стол и откинув крышку. — Тут у меня мясо с картошкой, бутерброды, вино, конфеты, чай, — приговаривал он, вытаскивая называемое из корзины, — салат, овощи… — Не стоило так много… Кондратий Фёдорович… — прошептал Каховский со слезами на глазах, прижав руки к груди в беззащитном жесте, от которого у Рылеева ёкнуло сердце. — Стоило. Садись, ешь, пожалуйста, — Рылеев развернул кастрюльку с мясом и картошкой, которые были еще даже горячими, и усадил Петра за стол, выдав ему столовые приборы. Сам же сел на кривой табурет, стоявший тут же, и принялся открывать бутылку вина, достав из корзины два стакана.       Каховский старался есть при нём аккуратно и размеренно, но чувство голода, мучившего его уже неделю, взяло верх, и получалось торопливо и жадно, едва жуя. Кондратий Фёдорович хотел было сделать ему замечание, чтобы ел помедленнее, но передумал: Пётр Григорьевич всё-таки ребенком не был. Однако, когда тот чуть не подавился куском мяса, Рылеев не выдержал, похлопав его по вздрагивающей худой спине: — Пётр Григорьевич, не торопись. Никто не отнимет. Ешь, как следует, пожалуйста. — Простите, — прошептал Каховский, откашлявшись. Плеснув в стакан вина, Рылеев вложил его в руку Каховского. — Промочи горло. — Кондратий Фёдорович, присоединись ко мне, пожалуйста, — запоздало пригласил его Пётр, вспомнив о приличиях и зардевшись, как маков цвет. — Я не голоден, — покачал головой Кондратий Фёдорович, налив себе вина, — возьму бутерброд, спасибо, Пётр Григорьевич. Не стесняйся меня, ешь, — он ласково заглянул своими карими глазами в серые глаза Петра. — Я уж скоро не смогу съесть и кусочка, — смущенно сказал Каховский, положив руку себе на живот, чуть натянувший рубашку. — Ничего, это нормально, если неделю не принимать пищу. Между прочим, отчего же ты не сказал мне раньше, что голодаешь? — пожурил его Рылеев, подливая ему и себе вина. — Выпей, разгони кровь, Пётр Григорьевич, ты бледен, что покойник.       Каховский покорно поднял стакан, и, стукнувшись им с рылеевским, сделал несколько глотков. Ситуация была и без того столь срамная, что он уже даже не боялся предстать перед Кондратием Фёдоровичем пьяным. — Мне мучительно стыдно обременять тебя собой, Кондратий Фёдорович, — тихо сказал Пётр, — мне показалось, что и без того надоел я тебе. Поэтому и написал, когда уж невмоготу стало терпеть… — Полно, — стукнул рукой по столу Рылеев, — споры и несогласие наши в вопросах общества не влияют на нашу с тобой дружбу. И ничего постыдного я в том не вижу, что ты обратился ко мне. Так и нужно было делать сразу. — А может, подкармливаешь ты меня, чтобы в нужный момент не дрогнула рука, направляя пулю в сердце царю, — пьяно и вымученно усмехнулся вдруг Пётр, и Рылеев даже растерялся от такого выпада, не зная, как отреагировать. — Дрогнет рука или нет, зависит лишь от тебя, — в конце концов покачал головой Рылеев, решив не сердиться, — и это не влияет на мое личное отношение к тебе. Полно, Петя. Неужто ты думаешь, что я совершенно никудышный приятель? — Я хочу верить, — прошептал Каховский, потупив глаза, — никто никогда не проявлял ко мне столько участия… У всех была какая-то своя цель, причина быть ко мне добрым. Я верю, у тебя её нет. Ты слишком… Рылеев.       Угадав по расхристанной позе его, что Петру хотелось бы сесть поудобнее, Рылеев молча потянул его за острый локоть, вынуждая подняться. Усадив разморенного Каховского на кровать, Рылеев уселся рядом, приобняв его за талию. — Прости меня. Ты накормил меня, пришёл на помощь, а я как тебе отплатил, какими жестокими упреками… — Пётр Григорьевич, раскрасневшись, подался ближе к Рылееву и поцеловал его в гладко бритую щёку. Кондратий Фёдорович, тоже несколько опьяневший, благосклонно принял ласку. Каховский на собраниях строил из себя буку, но, стоило ему расслабиться, отпустить себя, и пред очами являлся совсем другой Каховский, отзывчивый и тактильный. И Рылееву такая его ипостась нравилась куда больше. — Я не сержусь, Пётр Григорьевич, — прошептал Кондратий Фёдорович, ощутив его потребность в ласке, которую тот редко получал в своей жизни. Подсев поближе к смущенному мужчине и мягко придержав его за талию, Рылеев поцеловал его в ответ, попав в темные усы. Чуть подняв голову, коснулся губами кончика носа, переносицы, соболиной брови. Каховский замер, забыв, как дышать, подставив лицо нехитрой ласке. Кондратий, увлекшись уже не вполне дружеским порывом, спустился цепочкой поцелуев по бритой щеке к краю усов. Каховский жаждуще проскулил горлом, и Рылеев, замерев на пару секунд, легчайшим поцелуем коснулся его приоткрытых уст. Губы Каховского откликнулись, придавая крепости поцелую, делая его взаимным. Кондратий разорвал этот практически невинный поцелуй, заглянув прямо ему в глаза, но не делая попыток отстраниться дальше, чем на дюйм от лица Петра. Серые глаза были затуманены то ли страстью, то ли вином, Рылеев мог видеть в расширенных зрачках своё отражение. Каховский гулко сглотнул, так, что острый кадык дернулся под тонкой кожей, покосился на губы Кондратия, и тот, уловив явное приглашение, вновь коснулся поцелуем теплых тонких губ Петра, не пытаясь углубить его. Так могли бы случайно поцеловаться два друга, а затем посмеяться над неловким прикосновением, но два друга не дрожали бы при этом от едва сдерживаемой страсти.       Когда они отстранились друг от друга, Каховский вдруг решительно потянулся к своему стакану, стоявшему на столе, и залпом допил багровую жидкость, омочившую ему усы и скользнувшую тонкой струйкой по подбородку. — Зачем, Пьер? Нами уже выпито довольно, — тихо сказал Кондратий, умирая от желания слизать бардовую дорожку с беззащитного горла Каховского. — Я мог бы оправдать происходящее обилием выпитого. Но я не настолько пьян, чтобы не осознавать своих желаний, — Каховский покраснел, — что между нами происходит, Кондратий Фёдорович? Вы далеко не барышня, так почему мне хочется… — Каховский не договорил. Ему хотелось не просто целовать Кондратия Фёдоровича, трогать его ладное тело, но и отдаться самому, подставиться под умелые ласки, и это было ново и страшно, срамно — так сильно желать греха с мужчиной, что тряслись руки и путались мысли, когда мягкие губы Рылеева касались его, а осторожные ладони сжимали талию.       Такие мысли внезапно вызвали у Каховского приступ истерического смеха. Что это, он, Пётр Каховский, испугался греха? Неужто готов он пойти на убийство, но целовать мужчину — это уж слишком для его тонкой душевной организации? — Ты смеешься? — Рылеев подозрительно смотрел на него. — Вспомнил одну шутку, — Каховский глотнул вина прямо из горлышка. Голод давно отступил, и тело уже подавало сигналы о том, что пора бы прекратить есть и пить алкоголь, чтобы дать отдых изможденному желудку, — не хотите ли послушать? — Если, конечно, ты хочешь рассказать, — осторожно сказал Рылеев, чувствуя удрученное настроение товарища. — Да вот речь о том, что убийца трясется о сохранности души своей после одного поцелуя с мужчиной, ха-ха! Разве не смешно? — пьяно рассмеялся Каховский. — Не называйте себя так, — сухо перебил Кондратий Фёдорович. — Убийцей? Как же мне себя величать, коли это чистая правда, — Каховский теперь избегал смотреть на поэта, — думаете, почему я говаривал, что их всех зарезать недолго? Почему выбрали именно меня? Я убил человека. Застрелил на дуэли. Еще совсем мальчишку. Никогда себя за это не прощу. Я внутри пуст, Кондратий Фёдорович, с тех самых пор. — Каховский для наглядности постучал себя пальцем по груди. — Мне уже никакой грех не страшен. Сейчас я напьюсь совершенно, и тогда сможете взять меня хоть на кровати, хоть на столе. Если не брезгуете, конечно. Я бы на вашем месте даже смотреть бы на себя не стал. — Довольно, — Кондратий Фёдорович отобрал у него бутылку, за плечи развернул покачнувшегося Каховского к себе, — Пьер, я не хочу унижать тебя. Ты себе самый суровый судья, и не мне осуждать тебя за грехи твои. Разве я сам без греха? — Рылеев обнял худое тело Каховского, успокаивающе провел рукой вдоль выпирающих позвонков. Пётр в долгу не остался, прильнул доверчиво, вверяя себя ему, бережно положил ладони на лопатки Рылеева. — Всё хорошо, Пьер, — шепнул ему в ухо Кондратий Фёдорович, мимолетно поцеловав острую скулу, чувствуя, как под его руками расслабляется худая спина. — Если вам не претят прикосновения убийцы… — Бога ради! Пожалуйста, прекрати сейчас же. Я не желаю слушать, как ты унижаешь себя! — Рылеев обхватил ладонями его голову и настойчиво смял его губы своими, заглушая любые самоуничижительные слова, готовые слететь с его уст. Пётр сдавленно пискнул от обилия чувств и оплёл худыми руками шею Кондратия Фёдоровича, прикрывая веки. Рылеев сжал губами его нижнюю губу, лизнул языком и, почувствовав, как язык Пьера несмело трогает его губы, улыбнулся в поцелуй. Разорвав его, Кондратий потерся носом о нос Пьера, и тот прерывисто выдохнул, чувствуя, что готов умереть от нежности на месте. — Спасибо. Вы так много для меня делаете… И так много значите для меня. Я сделаю для вас что угодно. Я бы отдал вам себя, — Пётр порывисто схватился за пуговицы своей рубашки дрожавшими пальцами, готовый обнажить тело и душу, воплощая свои слова в жизнь, но Рылеев накрыл его руки своими, останавливая. — Не сейчас, Петя. Ты совсем недавно грехом это посчитал… — Мне ли страшиться греха, Кондратий Фёдорович. Этот грех был бы самым невесомым и самым искренним на совести моей, — Каховский бледно улыбнулся ему, но руки опустил покорно.       Некоторое время они сидели и молчали, думая каждый о своём. Ладони Кондратия все так же лежали поверх рук Петра, осторожно поглаживая сухую кожу, под которой легко прослеживались выпуклые вены. — Вот что, Петя. Исповедовался ли ты насчёт… убиения? — кашлянув, спросил Рылеев. Каховский поднял на него больной взгляд пасмурных серых глаз. — Нет, Кондратий Фёдорович, конечно нет. Как признаться в столь ужасном преступлении? — прошептал он с раскаянием. — Никто не знает более… И к чему? Я сделаю это вновь ради дела нашего. Возьму на душу грех. Это навеки мой крест. — Пьер, у меня есть знакомый священник. Может быть, ты подумаешь об исповедании? — нерешительно спросил Рылеев. — Я исповедался перед вами только что. Мне этого достаточно, Кондратий Фёдорович. Священник не снимет с души моей этого камня. Но вы можете его облегчить, — Каховский перехватил руку Рылеева и мягко поцеловал, будто к дамской ручке приложился. — Из-за чего же произошла дуэль, позвольте узнать? — прочистив горло, спросил Рылеев. — Причина стара как мир, и столь же банальна: барышня, — усмехнулся Пётр невесело, решив быть откровенным в свой исповеди до конца, — знал бы я тогда, что встречу такого человека, как вы — не смотрел бы даже в её сторону. И дуэли бы избежал. — Ничего, Пьер, мы все были юны, и я стрелялся когда-то. И я мог бы его застрелить, — Рылеев обвил рукой шею Петра, склонил его голову себе на плечо. — Но не застрелил, — Каховский зажмурил веки, и голос его задрожал, — я даже не могу оправдаться, что это вышло случайно. Нет, я целил… Глупый мальчишка.       Поглаживая доверчиво льнущего к нему Каховского по волосам, пропуская каштановые пряди сквозь пальцы, Рылеев думал, что сделает всё, чтобы такой грех не ложился вновь на душу Пьера. Он был уверен, это уничтожит его окончательно; изъест ведь себя, совсем изъест, до косточек, раз уже сейчас зияла в его душе такая рана. Вот он, тёплый, отзывчивый, сопит в плечо, у кого повернётся язык назвать его душегубцем?       Кондратий Фёдорович потёрся щекой о макушку Каховского, и тот, поменяв положение, подставил лицо под поцелуй. Рылеев, не заставив себя долго ждать, нашёл губами тёплые уста Петра, чувствуя, как мешаются жесткие усики, прихватил верхнюю губу. Никогда еще ему не доводилось целоваться с усатым мужчиной, и оттого покалывание усов вызвало у него иррациональную дрожь возбуждения, прокатившуюся по позвоночнику. Больше всего ему хотелось завалить такого непривычно податливого Каховского на кровать, накрыть собой, сделать совсем своим и телом, и душой. Но поступить так с только что открывшимся ему человеком, который к тому же был уязвим после плотного обеда, он не мог. — Ляжем, Пьер, — Рылеев улегся на бок и потянул Каховского за собой. Тот растянулся вплотную к нему на узкой кушетке — так удобнее было бы целоваться. — Обещай приходить ко мне обедать, слышишь? — погрозил ему пальцем Рылеев и отвёл прядку волос, упавшую на глаза Каховского. — Я буду тебя ждать, и, если надо будет, не съем и кусочка без твоей компании. Пётр часто заморгал, пытаясь скрыть повлажневшие мигом глаза. — Чем мне отплатить за доброту твою ко мне, Кондратий Фёдорович? Сердце во мне тает от заботы твоей, незаслуженной мною. — Мне будет покойно, ежели ты никогда больше не будешь испытывать голод, — прошептал ему Рылеев, касаясь его выступающих рёбер, которые, ей-богу, можно было пересчитать без нажима; переместил руку на худую грудь, в которой билось страждущее сердце, — сделай это для меня.