У моей любви на губах привкус горечи, но солнце встаёт вместе с ней

Тяжёлые крупные капли барабанят по лобовому стеклу, словно пытаются пробить его навылет. Свет фар отражается в лужах, мерцает потусторонне и ослепительно, но почти бессилен против захватившего город сумрака. Дождь. Дазай уже не помнит, когда он начался — неделю назад? Месяц? Год? Он то усиливается, то практически прекращается, но быстро расходится вновь. Этот город давно не баловали солнечные лучи. За всю свою жизнь здесь Дазай помнит лишь несколько солнечных дней, но… лучше бы их вовсе не было. Бессмысленно давать надежду людям, с которыми и так всё ясно. К тому же... В темноте не видно тьмы. Сегодня Дазай забыл зонт, и пока добегает от машины до подъезда, плащ успевает вымокнуть насквозь. Дверь опять приоткрыта, на нижних ступеньках — красные, смешанные с водой разводы. Дазай переступает сразу на третью, чтобы не испачкать туфли, и поднимается пешком — лифт наверняка не работает. Зайдя в квартиру, он первым делом снимает плащ и, расправив его, вешает на плечики. Бросает ключи на тумбочку в прихожей, скидывает ботинки… И замирает, вслушиваясь в темноту. Чутьё на опасность у него развито превосходно. Но сейчас опасности нет — есть ощущение чужого присутствия, и оно не отпускает, сгущается, сворачивается вокруг него, как пущенная из раны кровь. В квартире кто-то есть. Дазай, не торопясь, проходит в спальню и бросает пиджак на кресло, ослабляет туго затянутый узел галстука. Ловит собственное сумеречное отражение в зеркале — оно усмехается, недобро и криво, глаза блестят, с мокрых волос на плечи капает вода. Дазай идёт в ванную, вытирает волосы, моет руки и завершает рекогносцировку кухней, оставляя все двери на своём пути открытыми и не включая нигде верхний свет. Никого. Теперь Дазай уверен, что не один в квартире. Его гость любит интригу и смертельные игры, но Дазай предпочёл бы на этот раз обойтись без них. Впрочем, кто бы его спросил. Прозрачный, до блеска натёртый стакан на два пальца наполняется виски. Дазай поворачивается спиной к дверному проёму, опирается локтями о барную стойку и цедит крепкий алкоголь, не чувствуя вкуса — потому что сосредоточен на другом. Дыхание. Колебания воздуха. Шаги. Ожидание щекочет нервы, но это приятная щекотка. — Чем обязан? — спрашивает Дазай у пустоты. — Мне не нужен повод, чтобы прийти и прирезать тебя, — отзывается пустота хорошо знакомым голосом — хрипловатым, поставленным, тембрально чуть ниже, чем у него самого, и от этого голоса у Дазая по коже неизменно бежит озноб. Как и от острого лезвия, которое прижимается к его шее под самым кадыком. — Но ты здесь не для того, чтобы меня прирезать. — Дазай болтает в стакане виски, чувствуя у самого горла холодный металл. В крови вскипает, пузырясь, как шампанское, пьянящий адреналин, разгоняет по жилам кровь, заставляет её стучать быстрее в висках. Дазай медленно ставит стакан на стойку и сглатывает — лезвие не отодвигается ни на миллиметр, и острая боль свидетельствует о том, что его шее пришла пора повидаться с пластырем. Дазай чувствует, как под воротничок новой светлой рубашки скатывается горячая капля, и прикрывает глаза — знакомый запах кружит голову. Дазай никогда не насытится им. Жажду крови сложно утолить — с каждым разом нужно всё больше. Но есть другая жажда, и с ней всё гораздо сложнее — потому что от него ничего не зависит. Она приходит всегда неожиданно — смертельным росчерком именного клинка в тусклом свете уличного фонаря, метким одиночным выстрелом глубокой осенней ночью, пронзительным взглядом из-под низко надвинутой шляпы, взмахом полы плаща, огненной россыпью волос в полутьме гостиничных номеров, сытым рыком мотора верного кавасаки… Приходит — и исчезает, оставив после себя сжимающие грудь воспоминания и фантомный привкус виноградного сока на языке. — Верно. Лезвие исчезает. Дазай инстинктивно тянется к шее, нащупывает порез пальцами, моргает — и вот уже его гость перед ним. Он всегда очень быстро двигается, или, может быть, это Дазай моргает чересчур медленно, предоставляя возможность для эффектного появления. Не имеет значения. Он стоит напротив, бедром опираясь о подоконник, расслабленно и спокойно, как будто не вломился в чужой дом, преодолев четыре уровня защиты, и не прикончил походя попавших под руку идиотов. Наверняка ухмыляется — Дазаю не видно в окружающем сумраке, он может лишь предполагать и пытаться вспомнить, сколько же они не виделись. Полгода? Или всё-таки меньше? В этом городе время имеет свой особенный ход — когда вокруг тебя только дождь и полумрак, отследить его течение можно лишь по часам. У Дазая столько работы, что он не всегда успевает смотреть на часы. Он честно говоря, на них не смотрит неделями. — Давно ты в городе? — непринуждённо, как ни в чём не бывало спрашивает он, открывая шкаф, чтобы взять второй стакан. Наливает виски для них обоих, протягивает своему гостю, и тот берёт стакан, не колеблясь, как будто всё это — просто очередная игра, как будто он не держит Дазая на крючке столько чёртовых лет, как будто между ними нет добровольно и обоюдно воздвигнутой стены с кратким и чётким «не нужно». Как будто стены хоть когда-то являлись препятствием. В их конкретном случае это вызов, который каждый принимает снова и снова — чтобы выиграть и проиграть безо всякого сожаления. — Пару часов. Чёткий силуэт у окна неизменно возвращает Дазая в прошлое. В то прошлое, которого, казалось, не было вовсе — потому что такого просто быть не могло. Но он помнит ту ночь — она отпечаталась в памяти звуками, запахами, словами, тихими и нетерпеливыми, и горячечным жаром, и молочным цветом кожи, и разметавшимися по подушке волосами, и солью на губах, и обещанием новой встречи, в которую то, для чего они встретились, наконец, свершится. В ту ночь он впервые пришел, чтобы убить Дазая — и вместо этого оказаться в его постели. — И едва приехав, сразу же заявляешься ко мне? Это очень лестно, знаешь. — Дазай ухмыляется и отпивает сразу почти половину, отмечая, что его пальцы сжимают стакан чуть сильнее, чем требуется. — Старая любовь не ржавеет, так ведь, Чуя? Ответом служит короткий смешок. Чуя допивает виски, подходит ближе, встаёт вплотную и, протянув руку, ставит стакан на стол позади Дазая. Бёдра вжимаются в бёдра, рука в чёрной кожаной перчатке собственнически ложится на талию, и Чуя задерживается в таком положении, стоит, словно просчитывает, каким должен быть следующий шаг. Дазай следит за ним искоса, не шевелясь — ожидать можно чего угодно, кроме, разве что, реальной попытки убийства. С этой хернёй они оба завязали давно. Дазай пытается задавить предвкушение, но у него не получается. Не тогда, когда Чуя стоит так близко и не касался его так долго. — Любовь? — Чуя поднимает голову, смотрит в глаза с безотчётной тоской, и Дазай дышит предельно ровно, чтобы не выдать истинных чувств. Хотя, Чуя наверняка уже всё понял по его сердцебиению. — Я уже давно не люблю тебя. — Рад, что ты в это веришь. — Дазай улыбается, игнорируя острый укол боли в груди — он знает, что Чуя лжёт, но он всегда очень, очень убедителен. С каждым разом всё лучше. Возможно, когда-нибудь Дазай даже поверит ему. Возможно, когда-нибудь Чуя сам себе поверит. Светлые глаза сужаются. Чуя запускает пальцы в волосы Дазая, оттягивает их назад, широким влажным мазком проходится по шее, слизывая кровь. И ещё раз, и ещё, упрямо добиваясь реакции. Дазай тяжело дышит, стиснув зубы и вцепившись в край стойки, но так и не проронив ни звука до тех пор, пока Чуя не отстраняется — заведённый не меньше него самого. Отпускает волосы и долгим взглядом смотрит в глаза, будто душу выворачивает наизнанку. — Скучал по мне? — Это звучит как вопрос только для проформы — Чуя констатирует факт. Но Дазай не был бы собой, если бы так просто признавал очевидное, и потому со всем доступным ему в этот момент высокомерием вскидывает бровь: — Ты серьёзно думаешь, что я тебе отвечу? — Ты уже ответил. — Рука в перчатке перемещается Дазаю на грудь, накрывает восторженно колотящееся об рёбра сердце. Пальцы поглаживают впадинку между ключиц, и Дазаю хочется запрокинуть голову, открыться, сдаться и забыть обо всём, чего у них не было и никогда не случится. — Этим. Дазай склоняет голову к плечу и, улыбнувшись, прикусывает губу. — И всё-таки. — Голос выдаёт — хриплый, просаженный, не спокойный. — Зачем ты здесь? В приоткрытое окно врываются звуки грозы — плотный шум разошедшегося ливня, отдалённые раскаты грома, завывания ветра в водосточных трубах. Дазай даже не заметил, когда она началась, сосредоточенный на прикосновениях и собственных ощущениях, поглощённый ими, как будто погружается в толщу воды. Он любит грозу — за нею не слышно ночи. Ночь в этом городе — худшее время суток. Но всегда случаются исключения. — У тебя день рождения. — Чуя снимает перчатку, гладит его по щеке и Дазай прикрывает глаза, наслаждается прикосновением тёплой слегка шершавой ладони. У него самого такие же руки — в ссадинах и кровоподтёках, привыкшие держать оружие и ломать кости. Ласкать они тоже умеют — но очень редко и только избранных. Одного-единственного избранного. Уже шесть грёбаных лет. — М-м, спасибо, что не забыл. — Дазай целует его запястье почти украдкой, будто надеясь остаться непойманным. ― Я польщён, Чуя, правда. Он никогда не называл никаких дат, но то, что Чуя узнал о дне его рождения сам… от этого непозволительно сильно теплеет в груди. Чуя, усмехнувшись, обнимает его за шею — для этого ему приходится привстать, а Дазаю — наклониться и положить ладони ему на талию. — Я привёз подарок, — сообщает Чуя, потираясь губами о его губы. — Правда? И какой же? — Дазай, не открывая глаз, ведёт носом по его щеке, впитывает знакомый запах — порох, пот, свежий, почти выветрившийся парфюм, и, конечно, кровь. Чуя всегда пахнет кровью, даже когда приходит к нему не после задания, и этот запах кружит Дазаю голову сильнее самого ядрёного алкоголя. — Себя. Чуя целует его первым. Обнимает крепко, всерьёз, второй рукой накрывает затылок, путается пальцами в волосах. Его губы горячие и влажные, и Дазай отвечает жадно, не пытаясь устроить борьбу за первенство — просто наслаждаясь близостью. Он не соскучился, нет, это совершенно неверное слово — он настолько истосковался, что лишь сейчас чувствует, как разжимается тугой давящий ком в груди, позволяя лёгким работать на полную мощность. Чуя здесь. Он жив. — Ты умеешь делать подарки, которые никому не переплюнуть, — оценивает Дазай, оторвавшись от его губ всего на секунду. Чуя не даёт перевести дыхание — целует снова и тащит за собой в спальню, собирая его спиной все косяки и углы. Дазаю, в целом, плевать. Он вообще сейчас отказывается чувствовать хоть что-то, кроме губ на его губах и горячего тела в руках. Чуя раздевает его так мастерски и быстро, что к тому моменту, когда Дазай падает на кровать спиной вперёд, он практически полностью обнажён — осталось только нижнее бельё, но и его Чуя снимает, отбрасывает в сторону, не прекращая целовать Дазая в губы. — Ты… чёрт… — Дазай откидывает голову на подушку, когда пальцы Чуи в перчатках проходятся по внутренней стороне его бёдер, разводят колени в стороны. — Ты сегодня… нетерпелив. — Я предпочитаю другие комментарии от тебя в такие моменты. — Губы Чуи касаются мочки уха, и Дазай чувствует его улыбку кожей. — Ты… ведёшь себя так... будто в порнофильме снимаешься. — Дазай находит в себе силы ухмыльнуться, но пальцы Чуи смыкаются на его члене, и последние слова тонут в хриплом стоне — они слишком давно не были близки, и Дазай рискует кончить слишком быстро. — Если ты продолжишь… — Если бы нас снимали, вышла бы крутая порнуха. — Теперь Чуя смеётся в открытую, опираясь на локоть рядом с Дазаем, поглаживает его член — мягко, медленно, так чертовски недостаточно. Его волосы щекочут Дазаю лицо, когда Чуя наклоняется, чтобы оставить поцелуй на плече, шее, ключице, продолжая ласкать его в том самом томном, изнуряющем темпе, который Дазай ненавидит, а Чуя до одурения любит изводить его — если на это есть время и силы. Похоже, сегодня они есть. Дазай расслабляется и отворачивается, не в силах вынести чужой взгляд. Это удивительно и немного смешно, но он действительно не может смотреть в глаза Чуе, когда тот берёт на себя ведущую роль — потому что видит в них гораздо больше, чем Чуя хотел бы показать, и это кажется Дазаю нечестным. Как будто подглядываешь за чужими чувствами. Слышал бы кто-нибудь сейчас его мысли — точно поднял бы на смех. — Не смотри на меня, — просит он, чувствуя блуждающий по его телу жадный взгляд. — Приказывай своим шавкам, а не мне, — отзывается Чуя нежно и сильнее сжимает пальцы, ускоряя темп. Дазай выгибает шею, впечатывается затылком в подушку, бьёт кулаком по постели и накрывает его руку своей. Он не направляет — Чуя знает, что нужно делать с его телом, знает лучше него самого. Дазаю просто нравится ощущение тонкой кожи перчатки под своей ладонью, на себе, внутри себя — он не знает, что Чуя готов предложить ему сегодня, и стремится взять больше ощущений в каждый момент времени. Чуя может уйти сразу же, а может остаться до утра. Он никогда не предупреждает заранее, и это одновременно заводит и раздражает ― Дазай привык контролировать всё, но Чуя плевать хотел на его привычки. Чуя особенный. Единственный в своём роде. Дазай не знает, кто из них более уязвим из-за этих отношений, но не готов отказаться от них даже если это он сам. — Ты такой охуенный сукин сын, у меня крыша едет от тебя, — шепчет Чуя лихорадочно и поспешно, покрывает поцелуями его шею, вылизывает место, которого совсем недавно касался клинком. Кровь уже запеклась, но он как будто назло хочет, чтобы рана открылась вновь — как будто ему мало других ран. Дазай впутывается пальцами в густые волосы и сам не замечает, как начинает подаваться бёдрами навстречу ласкающей его руке, побуждая Чую двигать ею резче и сжимать пальцы жёстче. — Люблю… твои откровения. — Дазай разводит колени, практически встаёт на лопатки, когда Чуя касается ниже, подставляется уже откровенно, он так близок к оргазму, что почти готов застонать. — Хочешь кончить? — спрашивает Чуя ласково, нависнув над Дазаем и не останавливаясь ни на мгновение, ловит губами его губы, прикусывает нижнюю, зализывает укус и снова кусает — уже сильнее. — Если… блядь… после этого ты останешься, — выдыхает Дазай и всё-таки стонет, когда Чуя начинает массировать головку, одновременно втягивая в рот кожу на его плече, наверняка оставляя засос. Дазай любит такие ночи — заведённые, горячие, страстные, после которых долго не сходят следы. До следующего раза, конечно, не хватит, но рассматривая свидетельства несдержанности Чуи на своём теле наутро, Дазай верит, что будет ещё один раз. — Останусь, — обещает Чуя и, скользнув вниз, берёт в рот его член — сразу глубоко, не позволяя опомниться, плотно сжимает губы, безостановочно работая языком. Дазаю хватает нескольких движений, чтобы кончить в узкое, судорожно сжимающееся горло, и Чуя глотает всё. Они оба это обожают — как и поцелуи непосредственно после. Чуя размазывает по губам Дазая его собственный вкус, толкается языком в рот, и это так грязно, возбуждающе и правильно, что других вариантов просто не существует. Дазай сжимает его плечи — и, твою мать, Чуя даже жакет ещё не расстегнул, полностью сосредоточенный на его удовольствии, это льстит, это заводит, это заставляет чувствовать себя избранным. — Ну вот. — Чуя разрывает поцелуй, и Дазай видит улыбку на его губах — сытую и самодовольную. — План-минимум на ночь выполнен, босс. Он пружинит руками, отталкиваясь от кровати, встаёт и уходит, оставляя Дазая в интригующем одиночестве. Дазай садится, опираясь о спинку, складывает руки на колене, упирается в них подбородком и ждёт, неотрывно следя за дверью. В их первую встречу Чуя приставил пистолет к его затылку и дал десять секунд на то, чтобы попрощаться с жизнью. Десяти секунд хватило Дазаю лишь на то, чтобы убедить не убивать его. Ещё полтора часа — чтобы оказаться с Чуей в одной постели. Шесть лет кажется достаточным сроком, чтобы пожалеть о том, что сам его не убил. Дазай не пожалел. Ни разу. Когда Чуя возвращается, на нём уже нет жакета, развязанный галстук болтается на шее, рубашка расстёгнута на две верхних пуговицы, в руках — бутылка чего-то, чего в баре Дазая точно не было. — Ты притащил с собой вино? — Он прищуривается, разглядывая этикетку. — Чуя, да ты романтик. — Заткнись и не выёбывайся. Мы празднуем твои двадцать девять. Сам-то веришь, что дожил? — Вряд ли ты стал бы трахаться с моим трупом. Усмехнувшись, Чуя ставит бутылку и два бокала на низкий столик. Подкатывает его к кровати, плюхнувшись на неё, опирается на локоть. Смотрит на Дазая, чуть запрокинув голову, и тот придвигается ближе, осторожно целует приоткрытые губы, поглаживает ладонью изящную шею. Под пальцы попадает чуть шероховатое, узкое, прохладное на ощупь — чокер. Поцелуй горчит сигаретным дымом, но Дазай всё равно наслаждается, вылизывая его рот — любая роль, какую бы они для себя ни избрали этой ночью, для Дазая истинное благословение, и в эти несколько минут Чуя позволяет ему вести, оставлять отметины на открытой шее и ключицах в отвороте рубашки. — Хватит, — командует он хрипло, когда Дазай, увлёкшись, кладёт ладонь на его член — тот всё ещё твёрдый и даже через плотную ткань брюк Дазай чувствует, какой он горячий. — Ты в курсе, кому пытаешься раздавать приказы? — Дазай улыбается ему в губы, но руку всё-таки убирает. — Ты в курсе, что я могу убить тебя, не вставая с этого места? — Чуя садится. Тянется к бутылке, открывает её и разливает вино по бокалам. — Мы оба это умеем, Чуя. — Дазай делает глоток и с блаженным стоном прикрывает глаза — вино превосходное. Терпкое, ароматное, и крепость не чувствуется совсем — обычно то, что умудрился напиться таким, понимаешь, когда пытаешься встать. Когда Дазай вновь смотрит на Чую, тот даже не скрывается, что разглядывает его тело — медленно, оценивающе и откровенно. — Стонешь так, будто я уже тебя трахаю, — усмехается он и отпивает из своего бокала. — Тебе, — Дазай обводит его рукой, — для начала раздеться не помешает. — А что? Чувствуешь себя неловко? — Чуя забирает из его руки пустой бокал, ставит оба на столик и придвигается ближе, встаёт на колени между раздвинутых ног. В таком положении он смотрит сверху вниз, и Дазаю приходится запрокинуть голову, чтобы не упустить ничего — ни единого мимолётного взгляда, ни единой кривой ухмылки, ни единого лунного блика, застрявшего в огненных волосах. Чуя ведёт кончиками пальцев по его лицу вниз, от виска к шее и, наклонившись, целует плечо. Дазай медленно качает головой. Это не неловкость, просто желание быть на равных. К человеку, который мог тебя убить много раз, но всё-таки не убил, доверие испытывать довольно сложно, и всё-таки… Дазай доверяет. Это странно, это ненормально, это, скорее всего, безумно и, словно открытая рана, ноет, дёргает, не позволяет забыть о себе. Возможно, у него нет никакого инстинкта самосохранения, но рядом с Чуей он чувствует себя в безопасности даже больше, чем когда находится в одиночестве. Через неплотно закрытые жалюзи пробивается ослепительно яркая вспышка, гром грохочет совсем близко, заглушая следующие слова Чуи, и Дазай просит: — Повтори? — Я говорю — ложись, — тихо, с безошибочно угадываемой нежностью говорит Чуя, поглаживая его пальцами по подбородку. — Сам же знаешь, что дальше. Дазай знает. Обязательный ритуал — Чуя ищет на его теле новые шрамы. И обязательно находит. Всегда находит. Смерть следует за ними обоими по пятам, порой отстаёт, но чаще — почти обгоняет, и тревогу друг за друга они выражают по-разному. Дазай отслеживает перемещения Чуи по новостям. Пока в мире пачками гибнут богатые влиятельные ублюдки, к которым, по всеобщему мнению, невозможно подступиться, а их убийцы остаются непойманными — это означает, что Чуя жив. Чуя исследует его шрамы — придирчиво, неторопливо ищет свежие и белеет от ярости, если их слишком много. Он не злится на тех, из-за кого эти шрамы появились — он знает, что эти люди уже мертвы. Он злится на себя. Из-за того, что не уберёг. Дазай не знает, какие ещё доказательства любви ему нужны. Самому Дазаю всё давно ясно — про них обоих. Это не то, что может пройти, как насморк или простуда. Это не просто влечение и не только запретный плод. Такое заканчивается только со смертью — и только для того, кто погиб. Второй продолжает жить в аду до тех пор, пока не уходит сам. У Чуи фотографическая память — он не стал бы так хорош в своём деле, если бы не был для этого создан. Прирождённый убийца, непревзойдённый мастер своего дела, неуловимый и смертельно опасный для всех, кроме единственного человека на земле. Созданный для убийств и для Дазая Осаму. Чуя помнит все его шрамы. Он касается длинного рубца на боку, вопросительно смотрит в глаза. — Зря попёрся в ночной клуб, — комментирует Дазай, и бровь Чуи взлетает вверх. — Но я даже ушёл на своих ногах. И вёл машину до самой клиники Ёсано, уже на пороге лишившись сознания от потери крови. — Этого тоже не было. — Пальцы Чуи скользят по двум круглым отметинам на груди, над ключицами. Порой Дазаю кажется, что у него всё-таки есть ангел-хранитель, потому что после двух выстрелов в упор не выживают и уж точно не отделываются так легко. — Неудачные переговоры о сотрудничестве с новым кланом. — Дазай усмехается, хотя воспоминания не из приятных. Акутагава, к примеру, после этих переговоров не досчитался внутренних органов. — Надеюсь, они мертвы? — Чую царапает ногтями кожу, невидяще глядя в стену перед собой. — А сам-то как думаешь? — Думаю, что ты самый бездарный босс мафии, который к тридцатнику не научился не подставляться под пули, — цедит Чуя сквозь зубы и, наклонившись, начинает вылизывать шрамы — так осторожно, как будто раны ещё не затянулись. Дазай кладёт ладонь ему на затылок, и от чувств распирает грудь, и сказать хочется просто невыносимо, хоть он и не знает, зачем. — Чуя, я… — Тихо. — Рукой в перчатке Чуя накрывает его свободную руку, переплетает их пальцы, сжимает с силой, но осторожно, чтобы выразить мысль, а не причинить боль. — Не говори ничего. Я знаю. Он вытаскивает что-то из кармана, бросает на кровать, и Дазай едва удерживается от смешка — Чуя совершенно точно планировал визит к нему, раз запасся смазкой и презервативами. Дазай тянется к его рубашке, намереваясь расстегнуть пуговицы, но Чуя перехватывает его руки и заводит за голову, прижимает к подушке мягко и непреклонно. Удерживает пальцы в своих, а потом оборачивает их вокруг дужки кровати, недвусмысленно показывая, что Дазаю лучше расслабиться и предоставить всё ему. — Не мешай мне. Я хочу сам. Горячий язык скользит по груди снизу вверх, дразнит чувствительные соски, обводит ареолы, а потом Чуя пускает в ход зубы, и Дазай едва способен сдержать стон — для этого ещё не время, и если отпустить себя сейчас, к финалу он просто сойдёт с ума. Он должен держать себя в руках, но это охренеть как сложно, когда Чуя… такой. Когда он не боится показывать чувства. — Ты солёный, — с удовольствием урчит Чуя, спускаясь поцелуями по его телу. — Обожаю. — У тебя странные фетиши, ты в курсе? — язвит Дазай — и срывается на тихий стон, когда Чуя начинает без предупреждения растягивать его, неторопливо, но ощутимо, немного болезненно, несмотря на достаточное количество смазки. У Дазая никого не было полгода, возможно, чуть меньше. Чертова исключительность, ну какого хрена он не может быть как все? Почему ему вечно нужно всё самое лучшее? Теперь получай по полной. — Разденься, блядь, — не просит — требует он, и Чуя вознаграждает его смачным влажным поцелуем в бедро. Выпрямившись, расстёгивает пару пуговиц на рубашке, стаскивает её через голову, дёргает молнию на брюках и выскальзывает из них настолько изящно, как будто часами репетировал перед зеркалом. — Тебе точно надо сниматься в порнухе, — комментирует Дазай, наблюдая за ним. — Если мне когда-нибудь надоест убивать жирных мудаков, обязательно так и сделаю. — Носки и нижнее бельё отправляются следом, и вот уже Чуя, обнажённый, прекрасный, такой, чёрт возьми, его, нависает над Дазаем и улыбается. — Доволен? — Очень. Чуя зубами стягивает с себя перчатки, оседлав его бёдра и ёрзая на них так, что у Дазая искры из глаз сыплются и на мгновение кажется, будто его намерения насчет их позиций изменились. Но потом Чуя целует его в губы — чувственно, с очевидным голодом, раздвигает коленом ноги, закидывает одну себе на плечо, лапает бёдра, и сомнения Дазая развеиваются. Он крепче вцепляется в изголовье кровати и уступает, потому что когда Чуя хочет его так сильно, Дазай позволяет себе эгоистично наслаждаться этим осознанием, просто быть желанным. По венам растекается горячечное тепло. Чуя входит медленно, осторожно, но останавливаться явно не собирается, получив молчаливое согласие Дазая на всё, что захочет с ним сделать сегодня. За окном беснуется гроза, заглушает лихорадочный шепот и звуки соприкосновения кожи с кожей, когда Чуя начинает двигаться в нём — неторопливо, растягивая удовольствие, он никуда не спешит и склоняется над Дазаем, чтобы чаще целовать его в губы. Это не просто секс. Не просто, чёрт бы всё побрал. — Тебе хорошо? — Чуя гладит его шею, опираясь локтями о кровать, и Дазай вцепляется в его плечи на особо глубоком толчке, который попадает именно туда, куда нужно. — Ты всегда спрашиваешь. — Он пытается отдышаться, непроизвольно сжимает уже свободно скользящий внутри член, и Чуя глушит стон его плечом, впиваясь в кожу зубами. — Зачем? — Идиотский вопрос, — рычит Чуя ему на ухо и останавливается, приподнимаясь над ним на вытянутых руках. — Посмотри на меня. Я жду ответа. — Сукин ты сын. — Дазай прерывисто смеётся, облизывая губы, понукает его двигаться, сжимая талию бёдрами, ему осталось совсем чуть-чуть, но Чуя неумолим. — Я жду, — повторяет Чуя, наклоняясь ниже и касаясь губами его губ. — Скажи это, ну. — Да чтоб тебя! — Дазай наконец смотрит на него — раскрасневшегося, встрёпанного, желанного и недоступного, и видит в его глазах то, из-за чего боится в них смотреть. — Мне хорошо с тобой. Всегда. — Вот так.— Улыбнувшись, Чуя возобновляет движения, ускоряется, накрывает Дазая собой, зажимает его член между их животами, и вскоре в голове Дазая не остаётся мыслей и слов, только инстинкты, и он проваливается в бездонную тьму, в которой слышно только как его безостановочно зовут по имени... После они лежат рядом долго, молча, и Чуя сжимает его руку в своей, касается губами сбитых костяшек. Гроза кончилась, и теперь слышен лишь шум дождя, но он настолько привычен, что Дазай не обращает внимания, он поглощён Чуей, и это единственное, на что он никогда не устанет смотреть. У Чуи горячие сильные пальцы, крепкие мышцы под мягкой кожей, тёмная манящая улыбка на припухших от поцелуев губах. Он прекрасен. Если бы было возможно, Дазай бы за него поборолся. Вот только соперница у него одна, и она всегда побеждает. — Я думал, ты давно сам не решаешь проблемы физически, — замечает Чуя, поглаживая свежие ссадины на его руке. — Хочешь сказать, мне по статусу не положено? — смеётся Дазай. Он лежит, закинув руку за голову, пялится в потолок, наблюдая за пробегающими по нему отсветами от проезжающих мимо автомобилей и невольно думает о том, насколько их обоих ещё хватит. Во всех смыслах. С другой стороны — кто он такой, чтобы желать чего-то большего? Чего-то… как у всех? Хотя, в этом чёртовом городе даже «как у всех» у каждого своё. — Да уж наверное, — фыркает Чуя. — У тебя псов не хватает для таких дел? Хрен поверю. — Это было, — Дазай поворачивается к нему, ложится набок, не отнимая руки, — личное. В пробивающемся сквозь жалюзи тусклом лунном свете лицо Чуи кажется ещё красивее, чем есть, хотя кажется, красивее некуда. — Тогда понятно. — Сколько у нас времени? — спрашивает Дазай, расслабленно скользя кончиками пальцев по его бедру. — Ещё на один раунд хватит. Утром мне нужно уехать. — Чуя накрывает его руку своей, коротко целует в лоб. — Но потом я вернусь. У меня здесь ещё дела. — Придешь? — Куда я денусь. Чуя вдруг смотрит на него испытующе, пристально, так, как смотрел когда-то давно, когда они были моложе и наивнее настолько, что ещё на что-то надеялись. — Ты ведь ни с кем больше не спишь, да? — с непоколебимой убеждённостью спрашивает он. Зачем вообще спрашивать, если и так всё знаешь? — Идиотский вопрос. — Дазай мастерски копирует его недавнюю интонацию, на что Чуя только закатывает глаза. — Почему, кстати? — Не хочу, — отвернувшись, отвечает Чуя, и это лучший ответ из возможных. Тот, который хочется слышать. — Никого не хочу больше. — Я тоже. — Я знаю. Если спустя столько лет, невзирая на временные промежутки, они всё ещё выбирают друг друга, то… Возможно, не так уж всё и наивно. Даже по меркам этого города. — Я хочу сходить с тобой куда-нибудь, — говорит Дазай зачем-то. — Исключено. — Чуя качает головой. Встаёт с кровати — обнажённый, подтянутый, прекрасный, как явившийся по его душу демон преисподней — открывает окно и закуривает, стоя к нему спиной. — Ты же знаешь. — Знаю. Но помечтать-то можно. — Слышали бы тебя твои придурки, — фыркает Чуя. — Великий и ужасный босс Портовой мафии, мечтающий о романтическом ужине с любовником. Чушь какая, сам-то себя слышишь? — Если учесть, что его любовник — самый разыскиваемый наёмный убийца в этом полушарии, не такая уж и чушь. — Дазай нахально разглядывает его, откровенно наслаждаясь видом. Неверно. Он не разглядывает — он любуется. Чуя — как то самое дорогое вино, которое он так любит. С годами только лучше. Красивее, опытнее. Злее. Опаснее. Опасность никогда не казалась Дазаю привлекательной штукой — до тех пор, пока он не начал спать с её земным воплощением. И теперь он — просто спившийся сомелье. Как непрофессионально, господи. — Не заставляй меня чувствовать себя виноватым, Осаму. Я этого терпеть не могу. — Чуя тушит сигарету в пепельнице и закрывает окно. Забирается обратно на кровать, накрывая Дазая собой и долго, со вкусом целует в губы, водит ладонями по распаренной коже, будто пытается найти уязвимость. Слабое место Дазая вовсе не в нём самом. — Если надеешься, что назвав меня по имени, оставишь за собой последнее слово, — Дазай ловко переворачивает их, меняя местами, и теперь уже сам нависает над Чуей, опираясь о локти и любуясь тем, как рассыпаются на подушке яркие рыжие волосы, — то хрен тебе. — Ну тогда не тормози. — Чуя обхватывает его ногами за талию, а руками — за шею, притягивает для новых поцелуев, напористых и самозабвенных, умудряясь шептать между ними бессвязную необходимую ерунду и всё чаще называть Дазая по имени. Он улыбается — и Дазаю кажется, что солнце, которого этот город не видел давно, восходит здесь, в его руках. … Утром он просыпается в одиночестве и по привычке первым делом идёт варить кофе. Поднимает жалюзи и с удивлением видит, что дождь кончился — ему на смену пришёл смог. Он стелется над городом, клубясь грязными облаками подобно дыханию огромного дракона, и Дазай не открывает окно — дышать выхлопными газами, ещё чего. Он неторопливо пьёт кофе, выстраивая в голове план дня — тренировка, переговоры, сделки. Не забыть, что Хироцу должен отчитаться о зачистке особняка Хашимото, дёрнуть Акутагаву из увольнительной — не то чтобы тот слишком далеко успел свалить, конечно, — нужно проследить за пополнением арсенала. Дазай разглядывает подёрнутое мутной дымкой солнце сквозь оконное стекло, представляет, как Чуя мчится по пыльной трассе, выжимая из мотоцикла максимум, и камни вылетают из-под колёс, и ветер треплет выбивающиеся из-под шлема волосы, и чья-то душа замирает в предчувствии скорой смерти... Дазай не хочет думать о том, вернётся Чуя или нет. Случиться может что угодно. Строить планы в их случае — безнадёжное дело. Никто не в силах предугадать, что случится в следующий миг. Но… Это ведь Чуя. Он всегда держит слово, несмотря на то, что для большинства людей слова не значат ровным счётом ничего — просто сотрясание воздуха. Особенный. Стоя напротив зеркала в прихожей, Дазай оттягивает ворот чёрной водолазки, усмехается, разглядывая пылающие на шее засосы. Снимает с вешалки плащ, накидывает на плечи, кладёт в карман ключи от машины… И вдруг нащупывает пальцами то, чего ещё вчера там не было — чуть шероховатое, узкое, прохладное на ощупь. Чокер лежит на его ладони, свернувшись дремлющей до поры змеёй, и Дазай улыбается. Это подтверждение. Чуя вернётся. Потому что он обещал.