Dolor

Воздух за пределами Йокогамы пахнет восточной Атлантикой, кедровыми шишками и широким полотном пыли, что поднимается с горячего асфальта несколькими дергаными, как от ударов, рывками — трасса средь лесополосы оживает, когда по ней прокатывается черный кадиллак. Машина разгоняется до ста двадцати в час, стремительно унося сидящих внутри людей от нескончаемого городского шума. Пейзаж за окном слажен и однороден: через тонированное стекло автомобиля, которое своим цветом способно обратить погожий день в мрачную ночь, Акутагава видит ряды стройных пихт и японских кленов, растущих бок о бок друг с другом, и их природное соседство мягко наталкивает его на безобидные мысли о том, что эти растения — будто бы карикатурно белые и черные стражи другой половины их жизни, которую можно познать только так — сидя на заднем сидении кожаного и пропахшего антисептиком салона, отчаянно заставляя себя развернуть голову вбок, где есть она — огромная и всеобъемлющая природа, а не вперед, где в поле его зрения будет попадать один единственный человек, уверенно держащий руль, похожий на черное и белое одновременно. Когда Акутагава замечает затерявшуюся в этой зелени сакуру, — не цветущую, а голую и свою, — он чувствует взгляд водителя, буквально царапнувший его облаченное в плащ плечо. Это весьма удивительно и даже волнующе, ведь Дазай умудряется трогать его, едва ли скользя карими глазами по холодной поверхности зеркала, в котором и отражается Рюноске. Наверняка, он выглядит жалко. Как обычно. Его волосы смялись на затылке, а передняя прядь приклеилась к вспотевшему от жары и волнения лбу так, что теперь Акутагава чувствовал себя самой дешевой и некрасивой куклой Барби, чьи жесткие блондинистые волосы, на ощупь едва ли отличающиеся от желтой щетки для обуви, слиплись от клея, неубранного по воле производственного брака. Черный плащ, выбор на который падал во всех ситуациях и погодных условиях, ввиду его неловко выбранного положения сзади превратился в огромный неотглаженный тканевой ком, да и белая рубашка, надетая на взмокшее и напряженное тело, не выглядела хорошо. Акутагава был раздражен от самого себя. Он упрямо уставился в окно, наивно надеясь слиться в единое целое с черной кожей салона. И да, он был практически уверен в том, что Дазай, облаченный в легкие бежевые брюки и хлопчатую белую рубашку, чувствовал себя еще лучше на фоне его смущения. Как и всегда он это делал. Как будто бы Акутагава не знал, что Дазай не просто так был чертовски хорош абсолютно во всем — начиная с блядской привычки кусать кончик ручки, когда тот все-таки удостаивал Огая своей рабочей писаниной, которая обычно вызывала в теле Рюноске легкий тремор, и заканчивая выражением глаз, на долю секунды брошенным ему в порыве тотальной не-эмоциональности в те редкие дневные моменты, когда они бывали вместе. Возможно, что Дазай был создан для того, чтобы своим существованием втаптывать его в грязь. А возможно, для иных целей. «Я лучше тебя, Акутагава-кун», — издевалось его идеальное лицо. «И без твоей ехидности знаю, Дазай-сан». Акутагава не хотел так думать, нет. Просто влажная прядь, до этого момента спокойно лежавшая подле его виска, от резкого толчка (они уже свернули с главной дороги) сменила свое положение и настойчиво лезла ему в глаза. Акутагава чихнул. Услышав издевательски мягкое «будь здоров», он подумал, что никогда не проиграет Осаму. Даже если правила соблюдает один он. В правом боку больно закололо, и Акутагава почувствовал очередную волну кашля, берущую свое начало глубоко внутри, где у нормальных людей располагались легкие. Впрочем, он с большой натяжкой мог назвать себя нормальным человеком, поэтому не было ничего удивительного в том, что вместо двух здоровых легких он чувствовал внутри себя мешки, туго набитые камнями. Когда они были спокойны, то механизм не был заведен, но стоило только одной шестеренке сместиться чуть влево или вниз, как в его горной системе случался настоящий камнепад, результатом которого обычно становились надрывающаяся в спазмах глотка да окрашенный в красный цвет платок. Акутагаве пришлось нарушить свою неподвижность, чтобы сунуть руку в карман. Было ли это случайностью или издевательством судьбы — неизвестно, однако злосчастной ткани в нем не оказалось, поэтому Рюноске мог всерьез опасаться того, что вот-вот заляпает внутренности машины собственной кровью. Кожа — не сатин, достаточно протереть влажной салфеткой, но Рюноске же никогда не позволит себе харкать в машине Дазая, поэтому единственным вариантом оставалось зажать рот собственным кулаком, после чего обтереть об подол плаща, молясь о том, чтобы Осаму не обратил внимания на его жалкие манипуляции. Но, разумеется, Дазай обратил. Карие омуты снова зыркнули в зеркало, но на этот раз Рюноске уже не являл свой профиль, обращенный к окну, а сел прямо. Нахмурив тонкие белесые бровки, упрямо уставившись в сиденье перед глазами, он представлял собой довольно комичную для Дазая картину. Сущий ребенок, зашуганный настолько, что каждое свое движение он готов расценивать как преступление против всего мира в целом, и против уважения сенсея — в особенности. Не то чтобы Дазай был против. — У меня в бардачке есть салфетки, — будто бы невзначай бросил он, возвращая свой взгляд к лесной дороге. Надо же, позаботился. — Без надобности, — буркнул Акугатава, хотя оба понимали, насколько жалок и абсурден его ответ в такой ситуации. — Конечно нет, — согласно кивнул Осаму. Они немного помолчали. — После того, как мы выйдем, я обязательно осмотрю салон, и если замечу следы, хоть сколько-нибудь похожие на кровь или разводы от слюны, я оторву тебе язык и брошу на переднее сидение, чтобы заодно прибрал и для меня, а тебя заберу с собой, заночуем у озера, пока часть тебя будет занята уборкой. Слышал выражение «на природе и помолчать приятно»? Так вот, ты будешь стопроцентно ему соответствовать, в отличие от меня. Признаюсь, ты потеряешь часть своего очарования, лишившись своего острого язычка, однако я готов к последствиям, если к нашему возвращению салон будет сверкать. Рюноске не сказал ни слова, только вытянул вперед правую руку, куда Дазай в следующий миг вложил пачку салфеток. Целую секунду они касались друг друга, после чего Осаму первым убрал свою ладонь, напоследок почти что ласково царапнув коротко постриженными ногтями кончик его большого пальца. Кашель сотряс все его тело, поэтому Акутагава быстро выудил белую салфетку, которая через пару секунд стала ярко-красного цвета. Он мог лишь догадываться о том, что Дазаю неприятен этот его изъян, судя по тому, какое выражение обычно всего лишь на миг мелькало на его лице в таким моменты. Нечто, напоминавшее сочувствие и отвращение одновременно. Сочувствие — очевидно, что к себе самому, отвращение — к своему дефектному подчиненному. Акутагава поблагодарил его выражением серых глаз, когда они в очередной раз посмотрели друг на друга через зеркало. «Спасибо, что терпишь мое уродство, Дазай-сан». «За все надо платить, Акутагава-кун, — легкая полуулыбка, — но ты никогда еще не просрочивал свою оплату». Их нахождение вместе, — здесь и сейчас, вдали от обязанностей мафии и их повседневных жизней, — оплата для одного и проклятие для второго. Насколько один из них ненавидел общество второго, настолько же они оба обожали моменты их единения. Не сказать, чтобы они случались очень часто, все же работа обязывала, однако иногда Дазай мог позволить их отношениям чуть больше. В этот раз он решил свозить Акутагаву за город. — Ты стал совсем хлипким, — сказал он. — Я не могу ничего с этим поделать, — в своей привычной манере ответил Акутагава. Он снова закашлял, и Дазай мог видеть только его черноволосую макушку, так как во время приступа его подопечный имел привычку складываться почти вполовину. — Можешь. Но не хочешь. — Ваши догадки, — зыркнул на него Акутагава. — Все-таки я твой сенсей, Акутагава-кун. И я знаю о твоем теле куда больше тебя, поверь, — Осаму подмигнул ему, однако этот жест остался без внимания, потому что Рюноске снова увлекся пейзажем за окном. Запачканную салфетку он держал в руке. Они снова замолчали, но каждый из мужчин почувствовал, что сегодня их взаимодействие немного иное, чем обычно. Помимо привычной жестокости и холодной ярости, на которых строилась их совместная работа днем, сегодня между двумя было что-то еще. Словно они были не теми, кем являлись в черте города. Словно прямо сейчас все могло быть иначе. Дазай включил радио, и тишина в машине была нарушена фальшивым пением очередной поп-звезды, чьи гениальные композиции в последнее время занимали первые места в чартах. Акутагава слышал эту песню раньше, но, надо сказать, никогда не думал о том, почему такое становится популярным среди молодежи и не только. Абсурд успеха этой миловидной блондинки с прожженным голосом не мог тягаться с полным и законченным сюрреализмом, из которого было соткано пространство вокруг, когда они находились рядом. Одни люди думали глупейшим образом, другие совершали неблагородные поступки, а третьи постоянно получали по голове от судьбы и бесконечно сетовали на жизнь. А он проводил свой выходной с сенсеем. Днем. Действительно, мог ли Рюноске рассуждать о несправедливости, фальшивости и законченности происходящего в мире, сидя на заднем сидении автомобиля Дазая? Мужчина переключился на другую станцию. Его пальцы — руки убийцы, — на самое короткое мгновение порхнули по черной панели, явив их трогательному сидению рядом более приятную композицию. Рюноске прислушался и узнал Linkin Park, которые не были особо популярны в Японии, однако ему их музыка нравилась. Почти так же, как нравилось все в этом чертовом дне. — Как скоро приедем? — спросил Акутагава. Дазай кинул взгляд на приборную панель, на которой светилось время. Они в дороге больше трех часов, практически полдень. По его расчетам, они вот-вот будут на месте, к тому же, нужный поворот уже был преодолен его кадиллаком. — Потерпи еще немного, через полчаса будем на месте. Нет, подумал Рюноске, все-таки Дазай потрясающе красив в момент полной уверенности в происходящем. То есть, красив абсолютно всегда, ведь сенсея просто не научили иной модели поведения. Но сегодня особенно. Мысли Дазая — потемки, но мужчина улыбнулся самыми уголками губ, когда Акугатава чересчур громко подумал о том, что его наставник дьявольски хорош собой, так, словно бы он мог слышать липкие мысли своего подопечного. Хотя в моменты их физического единения, которые происходили между ними время от времени, Акутагаву не покидало чувство сладчайшей обреченности, потому как юноша знал, что любая его мыслишка, — даже самая легкая и наивная, — будет услышана и истолкована так, как нужно, но использована исключительно во благо самого Осаму. Мазохистским удовольствием для него было вверять себя в руки дьявола, зная, что в его темной голове водятся отнюдь не черти — падшие ангелы, которые одним своим существованием способны вознести его высоко в небо, после чего со всей силы ударить об землю. И это было их своеобразным ритуалом, которым одинаково сильно наслаждались обе стороны. Ведущий со всей силы подбрасывал ведомое им же самим тело своего любовника к мерцающим звездам, а тот взлетал с особым усердием, прекрасно зная, как же мучительно ему будет потом, в момент, когда его истерзанное и дрожащее в удовольствии тело рухнет назад. В бездну, в пропасть, в Дазая. Акутагава тихонько сглотнул, и багряный кровяной сгусток, приклеившейся к задней стенке его горла, рухнул обратно. Снова возникло желание откашляться, но в этот раз юноша сдержался, не позволив себе упасть еще ниже в глазах Дазая. К тому же, совсем скоро они будут на месте, а как известно — на природе лучше дышится, поэтому чертов кашель позволит ему наслаждаться моментом, временно не напоминая о своем существовании. Who cares if one more light goes out, — пел Честер Беннингтон, и Акутагава подумал о том, что единственный огонек, освещающий его нелегкий жизненный путь, был самым настоящим пожаром, погаснуть для которого значило лишь одно — пылающим фениксом восстать из пепла, чтобы целую вечность танцевать безумное танго с его сгнившим скелетом, являя собой хуманизацию ада на земле и чистого образа шекспировской любви одновременно. Вскоре дорога стала совсем несносной. Прокладывать асфальт чрез лесную чащу было неблагодарным делом, поэтому Дазай максимально сосредоточился на управлении автомобилем, чтобы их выходной трип в секунду не превратился в увлекательное стояние посреди деревьев и ожидание эвакуатора. Место, где они должны были наслаждаться природой, не являло собой туристическую базу или место для кемпинга, поэтому не было никакой загадки в том, почему дорога под колесами кадиллака настолько паршивая. Но почему Дазай решил забрать его из города, привезя сюда, на край света, все еще оставалось тайной для Акутагавы. Дазай был удивительно точным в своем прогнозе, поэтому спустя полчаса, которые они провели, слушая играющий альбом Linkin Park, машина вывернула на финишную прямую, и ее колеса плавно заскользили по асфальтированной парковке, которая вплотную прилегала к небольшому домику. Акутагава автоматически сунул запачканную салфетку в карман и выбрался из душного салона вслед за наставником. — Ты сейчас... серьезно? — четко выговаривая каждое слово, спросил он, разминая затекшие от долгого сидения ноги. — Конечно, — Дазай лучезарно улыбнулся, и Акутагава увидел в глубине его карих глаз, кажущихся медовыми на солнце, неприкрытое удовольствие от происходящего. Рюноске не думал, что Дазай — городской человек, так сильно наслаждается природой, а это значит, что вывести его в лесную глушь — не апогей задумки Осаму. Они стояли перед маленьким традиционным домиком, в Японии именуемым минкой. В двадцать первом веке в Йокогаме таких домишек днем с огнем не сыскать, однако по пути сюда они проезжали через две деревеньки, чье население проживало именно в таких постройках, так что едва ли их можно было назвать архитектурным изыском или большой редкостью. Соломенная, как и пятьсот лет назад, крыша, тонкие бамбуковые стены, держащиеся благодаря липкой глине, деревянное крыльцо и широкая терраса, смотрящая в противоположную от парковки сторону. — Этот дом принадлежит тебе? — спросил Акутагава, когда они, забрав из багажника сумки с едой и предметами первой необходимости, направились внутрь. Благодаря раскидистым древесным кронам, защищающим от солнца, и характерной лесной прохладе, Рюноске стало легче дышать, однако асфальт все равно притягивал к себе солнечные лучи, поэтому ему из-за банального физического дискомфорта хотелось скорее оказаться внутри. — Скорее нет, чем да, — ответил Дазай, пропуская вперед Акутагаву, несшего в руках бумажный пакет со средствами их личной гигиены. — Он принадлежит моему хорошему приятелю, — Рюноске тут же подумал про Оду Сакуноске, — который был весьма любезен, раз позволил нам погостить тут. Ответ Дазая не требовал комментария Рюноске, поэтому они молча вошли внутрь дома, оставив свою обувь у порога. Внутри была гораздо более комфортная температура, нежели на улице, поэтому юноша стал чувствовать себя более расслабленным, что побудило его продолжить проявлять любопытство, за которое в любой другой ситуации его бы жестоко наказали. — Мы пробудем здесь целый день? — негромко спросил он, с пакетом в руках замерев в маленькой прихожей, наблюдая за тем, как Дазай хозяйски проходит на кухню, отделенную от входа бумажными седзи. Угол его обзора не позволял видеть многого, но, судя по раздавшемуся звуку, Осаму поставил пакет с продуктами на пол. — И останемся с ночевкой, — из кухни подтвердил он. — Только учти, что если ты будешь кашлять ночь напролет, то я выкину тебя вместе с твоим футоном во двор. — Не боишься, что я задействую Расемон и сбегу от тебя обратно в город? — с явной провокацией, очевидной даже для ребенка, спросил Акутагава. Будто бы они оба не знали ответа. «Нет». — Нет. Дазай был не из тех людей, что боятся чего-либо в этой жизни, но Рюноске казалось, что особенно сильно его сенсей не боится потерять его. Иногда ему только казалось, а иногда он был уверен на все сто. «И правильно, что не боишься, Дазай-сан». «Разумеется, Акутагава-кун». And you're angry, and you should be, it's not fair. — Ты хочешь приготовить мясо? — вскоре спросил Рюноске, который оставил верхнюю одежду на вешалке и присоединился к Осаму на кухне. Они вместе выкладывали на низкий столик продукты, которые включали в себя: контейнеры с замаринованной грудкой, мешочек ароматных приправ, пакет с фруктами и овощами для салата, два сорта сыров, коробочку с данго и две бутылки вина. — А ты хочешь и дальше строить из себя дурачка? — в тон ему ответил Дазай. Кончики их пальцев неловко столкнулись, когда они раскладывали гастрономические изыски по поверхности стола, и от этого случайного касания по спине Рюноске побежали противные мурашки, которые одновременно можно было толковать как вестников томительного предвкушения, но также и надвигающейся катастрофы. Были ли эти чувства едины на самом деле — неизвестно. Но, быть может, после того, как они проведут этот день, занимаясь делами, которые запланировал Дазай-сан, он разложит его прямо на этом столе, обольстительно шепча в ухо похабности, — те, которые он ужасно любил, — что на грани унижений, которые звучат как сам грех, а слышатся как молитва. «Строить?» — едва ли не вырвалось у Акутагавы, однако он сдержался, молча наблюдая за тем, как Дазай поднимается с колен и направляется к кухонному гарнитуру, чтобы оставить на нем пачку салфеток и несколько других бытовых мелочей, которые были взяты им из города. — Я бы мог спросить тебя о том, любишь ли ты приготовленное на огне мясо, но почему-то уверен, что ты обожаешь его. Я ведь прав? Конечно же, он был прав. Рюноске просто обожал мясо. Ровно как и все, что вышло из-под талантливых и грубых рук его сенсея. Отчасти поэтому он предпочитал носить закрытую одежду, которая оставляла огромный простор для воображения, потому что отметки, дарованные этими руками, могли принадлежать только ему. Единственному и неповторимому ученику, который ввиду своей бездарности не способен идеально справляться даже с самыми простыми заданиями. И это — его награда, его наказание. Акутагава, задумавшись, не сразу понял, что Дазай ждет его ответа, поэтому когда взгляд карих омутов вспыхнул алым огнем, на долю секунды растерялся, но этой заминки было достаточно, чтобы вызвать у наставника порцию негодования. — Каждый раз, когда я даю тебе слово, ты предпочитаешь молчать, а то и вовсе делать вид, что тебя здесь нет. Акутагава-кун, с такой реакцией тебе надо работать в похоронном бюро, где спешка уже никому не поможет, а не присоединяться к мафии. Нет, правда уже не колет ему глаза. К тому же, уже полдень, осталось вытерпеть всего половину дня, чтобы злые и хлесткие слова Дазай-сана перестали палить по нему, как по неприкрытой мишени, что не способна оказывать сопротивление. Если при свете солнца внутренний зверь Акутагавы, который был давно и очень ладно выдрессирован жестокостью наставника, время от времени открывал глаза, обычно спрятанные под кровавым бельмом, и выдавал из своей щуплой груди нечто наподобие глухого мяуканья, стремившегося быть грозным рыком, то с наступлением ночи все становилось с ног на голову. Расемон внутри складывался в вид черной пантеры, хозяйки лунного света, рычание для которой — смертный грех и непозволительная роскошь. Которая привыкла брать все, что она захочет, используя свою томную мягкость и природное очарование, глубокие грудные звуки и грациозные телодвижения, отражение которых обычно светилось в серых глазах. Акутагава знал, что Дазай никогда не позволит себе обидеть такого ученика, поэтому каждую ночь, что они оказывались вместе, Рюноске вверял себя — маленького и дрожащего, — в сильные руки своего хозяина, который заменял надоевшую палку на мягкий и гибкий кнут, принимать удары которого — одно удовольствие. Акугатава решил ответить: — Спасибо за совет, Дазай-сан, но в мафии я чувствую себя на своем месте. Осаму, почему-то, этот ответ понравился, и он коротко рассмеялся. — Обращайся, Акутагава-кун. Ты ведь знаешь, что я никогда не направлю тебя по ложному пути. Всего лишь выброшу, растопчу, уничтожу и покончу со всем, что хоть сколько-нибудь дорого. Но направить по ложной дороге — никогда. Только в одном направлении с ним самим, только бок о бок. Только бы навсегда. На улице их действительно ждал мангал, который Рюноске сначала не заметил. Ему жуть как хотелось поинтересоваться у Дазая о судьбе этого места и цели их визита (он был особенно жаден до сенсея сегодня!), но привычная молчаливость и дазаева дрессировка давали о себе знать, поэтому Акутагава послушно засыпал уголь внутрь мангала, ходил вглубь домишки за кочергой, выкладывал перченое и вымоченное в сметане мясо. Они расположились на террасе, которая находилась в самом темном уголке этого участка, так что солнечные лучи не мешали их единению, а высокая температура воздуха вызывала разве что легкое раздражение, но никак не обильное потоотделение (хотя Рюноске все равно было душно от огня) и желание откинуться. Хотя насчет последнего за Дазай-сана он отвечать не мог. Мангал, установленный чуть поодаль от них, в маленьком импровизированном садике, обильно дымил, донося до двоих сидящих молодых людей запах жареной курицы с горькими нотками дыма. Что бы не побудило Дазая увести его сюда, но одно Акутагава мог сказать точно — он был очень доволен происходящим. Сидел по правую руку от него, щурился как большой кот, насвистывал незамысловатую мелодию и ни единого раза не пошутил про суицид. Дазай-сан редко носил белую рубашку, если она не надевалась под черный пиджак вместе с галстуком, и Акутагава откровенно не понимал, почему. Светлые оттенки чертовски сильно шли его сенсею. Они подчеркивали в нем именно те черты характера, которые особенно редко выплывали наружу, но Рюноске знал, жили внутри. — Ну и чего ты уставился? — внезапно спросил Дазай, растягивая гласные звуки. Его манера играть своим голосом одновременно очень нравилась и не нравилась Рюноске. Была в этом своя идея и прелесть, однако зачастую после таких миролюбивых и растянутых звуков Акутагава сидел с разбитым носом и содранными коленями. — Ничего, — ответил Акутагава. Он смотрел пред собой, прямо на мангал. — Акутагава-кун, если ты хочешь что-то спросить, то будь смелее, и, может быть, удача улыбнется тебе. — Это не робость, — неуверенно парировал юноша. Настолько неуверенно, что ему самому захотелось смеяться с того, насколько он жалок пред ним. Именно по этой причине он должен был продолжить. — Это откровенное нежелание любезничать с тобой, Дазай-сан. Темные брови взлетели вверх, однако Осаму не выглядел рассерженным: — Что же, раз мой любимый ученик отказывается по своей воле беседовать со своим добрым учителем, — неоднозначный взгляд, скошенный на его бледное личико, — то придется брать инициативу в свои руки. Как и всегда. Но сегодня я более ленив и меланхоличен, если ты еще не заметил, поэтому я просто настоятельно попрошу тебя быть активнее в своих желаниях, которые следует выражать языком. — Мне сделать тебе минет? Дазай корпусом развернулся к нему, и они долгую секунду сверлили друг друга тяжелыми взглядами. Глаза Осаму едва заметно смеялись, в то время как серебристые напротив медленно и верно тонули в ледяном испуге, смешанном с пламенным обожанием и едва осознаваемым желанием залезть своему сенсею в штаны. Акутагава был уверен, что Дазай именно так понял его взгляд, но он совершенно не ожидал того, что вместо хорошего удара по шее или мокрого и грязного отсоса, во время которого Дазай бы заставил его давиться своим членом, Осаму лишь развязно усмехнется и, легко потрепав его по волосам, скажет: — Оставь это на потом, Акугатава-кун. Мясо пригорит. Они вдвоем сходили к мангалу и, убедившись в неготовности оного, вернулись на свои места, присаживаясь на теплую древесину террасы. — Почему именно это место? Оно важно для тебя? — спросил Рюноске. Осознание собственной дерзости, которая проявлялась в том, чтобы выдвигать предположения о том, что Дазай-сан привез его в важное для себя место, кружило голову, как добротное вино из запасов Накахары Чуи. Дазай неоднозначно повел плечом, однако его рот разомкнулся в ответе: — Не столько важны сами места, сколько события, которые мы проживаем, находясь там. Эта минка — нет, но вблизи нее я иногда испытывал нечто, похожее на радостное спокойствие. «Почему ты привез меня сюда?» — спрашивала вся его поза. — Потому что я посчитал нужным. Надеюсь, что такой ответ удовлетворит тебя. Впрочем, мне же плевать, потому что я не собираюсь откровенничать с тобой. — Не совсем. Нет. — Но тебе все равно не стоит надеяться на мою искреннюю исповедь, ты ведь знаешь? Конечно, ты знаешь, Акутагава-кун. Ладно, раз я в очередной раз взял на себя ответственность за твою жалкую тушку, то я скажу тебе немного больше. Вчера вечером мне подумалось, что провести уикенд с тобой на природе — весьма занимательная идея, поэтому мы здесь. — Такой ответ нравится мне больше, Дазай-сан, — кивнул Рюноске, взволнованный непривычной дневной добротой Осаму. — Вот и славно. Может быть, что сейчас на твоем кислом лице появится некоторое подобие улыбки. Ну же, Рю-кун, нас с детства учили тому, что мы должны выражать свою радость и заинтересованность, когда проводим время с теми, кого мы любим. Лесная птица, терзающая чуткий слух обоих, запела особенно громко — Акутагава практически мог видеть звуковые колебания, проходящие по верхушкам деревьев. Или же тишина, установившаяся между ними после этих слов, стала настолько очевидной, что если бы он постарался, то руками смог бы потрогать застывшее между ними напряжение. Они не смотрели друг другу в глаза, они не смотрели друг на друга. Потерянный взгляд Рюноске застыл у самого краешка руки его наставника, обмотанной бинтами. В этот момент он почувствовал нечто новое. Его нежное и чувствительное нутро, разодранное полнейшей вакханалией из его прошлого, настоящего и будущего, растолковало это чувство как ранящую смесь из глухой потерянности, тотального непонимания происходящего и со всей силы дающего под ребра чувства боли. Голова закружилась, а к горлу подкатил очередной приступ. Рюноске потребовалось около десяти секунд, чтобы прийти в себя и еще раз осознать сказанное Осаму. Что, твою мать, только что произошло? Акутагаву никто не учил улыбаться. Мать, которую он едва помнил, учила его заботиться о Гин, перенося на сестру крохотную часть доброты и света, которых заслуживало это дитя, и беззвучно плакать, чтобы своим воем не провоцировать остальной сброд. Повзрослевшая и более ловкая Гин учила его справляться с дрожью в коленях, когда он, забитый и едва переводящий дыхание, удирал от уличных торговцев, у которых стащил черствый батон, чтобы принести его в их общую с сестрой маленькую комнатушку. Компания уличных хулиганов, в которой он впоследствии очутился, научила его изо всех сил цепляться за жалкое существование, неимоверным трудом превращая этот влачащийся мусорный шлейф в человеческую жизнь. Научила его быть сильным, потому что слабакам нечего делать в огромном и жестоком мире, где опасность поджидает тебя за каждым поворотом. А Дазай-сан... Дазай-сан научил его ненавидеть. Громко, отчаянно, и всепоглощающе. Ненавидеть в первую очередь самого себя, а потом уже — весь мир, который и существует будто бы для того, чтобы подчеркивать его природное уродство. Чем уродливее был он сам, тем прекраснее казался Осаму. А ненависть Рюноске к самому себе в данный момент была неимоверно сильна. Кого мы любим? Какая ирония. Какая игра. Какая абсурдность. Хотелось ли Акутагаве улыбаться в моменты, когда он был рядом с Дазаем? Акутагаве хотелось сдохнуть. Учитывая наклонности его сенсея, это желание было искреннее материнской заботы, чище капли воды и сильнее, и правильнее, чем чувства между самыми преданными возлюбленными. Дазай не был его возлюбленным, другом, братом или врагом. Дазай просто был. И, если честно, это было лучше, чем все вместе взятое. Осаму фыркнул, и это вывело Рюноске из транса. — Видел бы ты свое лицо, — рассмеялся мужчина. — Вот умора! Смысл был в том, что Дазай, черт его дери, улыбался. Дазай на улице раскладывал мясо по тарелкам, пока Акутагава стоял в маленькой и тесной даже для его миниатюрной фигурки кухне и тонкими колесиками нарезал огурец для салата. Если бы сенсей вчера предупредил его о том, что у них планируется бранч на природе, то он бы сходил в ближайший супермаркет и взял замороженное крабовое мясо, для того чтобы добавить его в салат с пекинской капустой. Дазаю бы понравилось, он знает. Но он не посчитал нужным ввести Акутагаву в курс дела, поэтому об их внезапном пикнике юноша узнал сегодняшним утром, когда на его пороге возник воодушевленный предстоящей поездкой наставник. Не то чтобы Акутагава любил или умел готовить, но и без того непростая жизнь научила его схватывать многие навыки налету, поэтому порезать овощи и кинуть их в одноразовую посуду, заправив оливковым маслом, не составило для него большого труда. Нож мягко входил в сочную огуречную плоть так же, как слова Дазая проникали в его сердце, больше напоминающее одну большую и обильно кровоточащую рану. Если Осаму притащил их сюда, чтобы поиздеваться, — о, наигранная мягкость и учтивость ранили куда больнее, чем привычная грубость, — то его план работал, но если же он преследовал другие цели, то Рюноске чувствовал себя маленьким обманутым мальчиком, которому пообещали конфет, но в итоге в темной комнате оказалась совсем не кондитерская. Поток его мрачных и отчасти возбужденных мыслей был прерван возникшим возле приоткрытых седзи Дазаем: — Ты там долго? — спросил он, облокотившись об угол комнаты. Он выглядел так, будто бы даже с нетерпением ждал, когда его подчиненный разберется со своим заданием. — Неужели такое простое поручение способно ввести тебя в смятение? — Закончил, — коротко ответил Акутагава. Он ополоснул нож водой из-под крана, взял тарелку с овощами, и они вышли на улицу. Осаму предложил расположиться прямо на траве, которая была аккуратно пострижена возле дома, подложив под себя по подушке, которые по обыкновению валялись в багажнике его машины. Вместо реального стола им послужил переносной столик для завтраков в постель, который тоже нашел свое место в автомобиле Дазая, так что их обед проходил максимально комфортно. Хотя удобным он был разве что с точки зрения физики, потому что морально — каждый вдох Дазая доводил Акутагаву до ручки. — На самом деле, — начал Дазай, за пару минут съевший половину своей добротной порции, — это не вся развлекательная программа на сегодня, Акутагава-кун. Есть еще кое-что, заслуживающее нашего с тобой внимания, так что заставь свою челюсть жевать несколько активней, чтобы не убить весь день на гастрономию и не пропустить самое интересное. Акутагава никогда не был большим охотником до вкусностей: причина была в пожирающей его болезни. Как следствие — телосложение двенадцатилетней девочки, ноги-спички и полное бессилие, когда дело доходило до рукопашного. Дазай не уставал этим пользоваться, вбивая в Рюноске знания своими сильными кулаками, в то время как он, маленький белый червяк, ползал у его ног. Именно поэтому ему хватило небольшого кусочка грудки и пару ложек салата, чтобы почувствовать сытость. Пока он медленно жевал свою порцию, Дазай успел съесть еще три куска мяса, после чего сидел и сверлил его своими карими омутами. Физически торопить он его не мог, так как Акутагава знал, что тема его питания, отчего-то, совсем немного волнует сенсея, поэтому он никогда не был против того, чтобы Акутагава при случае перекусил. Возможно, все дело было в том, что невозможно выпирающие тазовые косточки брюнета больно впивались в живот Дазая, пока тот брал его в миссионерской позе. Не к столу будет сказано, но Акутагава видел это объяснение единственно логичным. Прислушавшись к словам старшего, он скоро доел свою порцию. Юноша чувствовал почти болезненную заинтересованность в происходящем, которая завладела всем его существом так прочно, что даже очередной приступ кровавого кашля скрылся где-то внутри, когда Рюноске подумал о том, что крайне неразумно было демонстрировать свои физические несовершенства прямо сейчас. — Смотрю, ты готов, — оживленно произнес Дазай. Лукавые чертики заплясали в его глазах, что не укрылось от внимания Акутагавы, и момент, на пороге которого они стояли, одинаково интересовал их обоих. Дазаю, по классике, досталась роль ведущего, ну а Акутагаве... было приятно быть ведомым этим удивительным человеком. — Да. Дазай отлучился в минку, чтобы выхватить оттуда бутылку вина, так и не открытую ими. Он также решил взять с собой упаковку французского сыра, чтобы не пить алкоголь без закуски. Он сложил их немногочисленные припасы в шопер. — В таком случае, нам предстоит небольшая прогулка. Лес в этой части не такой дремучий, да и запах костра и мяса выведет нас обратно в случае непредвиденных обстоятельств, но прямо сейчас я предлагаю тебе поднять свою тощую пятую точку и следовать за мной. — Можно было бы обойтись без комментариев относительно моей пятой точки, — язвительно ответил Акутагава, но последовал словам учителя и встал. — Надо же, мужская еда пробудила в тебе мужскую энергию и тягу к сопротивлению. Растешь, Акутагава-кун, — присвистнул Дазай, но, завидев выражение на лице Рюноске, тут же добавил. — Нет, показалось. Впрочем, если бы и да, то выше головы тебе не прыгнуть. — Ведите меня, куда хотели, Дазай-сан. — Ну вот, мне гораздо привычнее, когда ты ведешь себя как послушный пес. — Ты отвратительный хозяин, знаешь? — Знаю, — будто бы серьезно ответил Осаму, приблизившись к Рюноске. Между ними было не более двадцати дюймов сейчас, и эта практически близость мучительно волновала обоих. От наставника приятно пахло мускусным одеколоном и пачулями, и это, черт возьми, кружило ему голову. — Именно потому, что я плохой хозяин, ты, Рю-кун, мой пес. Даже не портовой мафии. В первую очередь мой. Помни об этом. Он проговорил эти слова, внимательно глядя в серые глаза своего ученика. Непонимание, понимание, эйфория чернотой растекались по его радужке. У него даже дыхание на миг пропало, и Рюноске не мог стопроцентно заверить в том, что дело было в его недуге. Он выдержал взгляд сенсея — сильный, прямой, доминантный, чтобы ответить ему таким же долгим и пронзительным взглядом, который говорил о его чувствах гораздо лучше, чем его длинный язык. «Вот и хорошо, Акутагава-кун». «Гав, Дазай-сан». На подкорке его ненависти жило то постыдное и слабое, которое было заметно Дазаю абсолютно всегда, однако в моменты, когда их взгляды схлестывались, как волны в бушующем шторме, Осаму тонул в этом чувстве, падал и захлебывался тем, как много в глазах Акутагавы было его самого. Дазай Осаму из прошлого не умер, не исчез, как думали многие — он стал продолжением его ученика, забрался вглубь его черепной коробки и закинул чемодан со своими вещами прямиком в его сердце, которое с радостью проглотило аппетитную наживку. Акутагаве — Дазая, Дазаю — его самого. Акутагаве — ненависть, Дазаю — нечто куда более чисто звучащее и тонкое, понятное только им двоим. — Когда я был младше, — негромко начал Дазай, и его голос звучал вразрез с треском веток, на которые они оба наступали, следуя к северу от их пристанища, — то считал, что нет на свете ничего более загадочного, чем лес. Даже океан меня меньше привлекал. Что такое вода, по своей сути? Что-то не слишком-то плотное и мокрое, если говорить о физике ее существования. Биологически — гидросфера и дом для рыб. Психологически — чуждое и отталкивающее, как противная изморось холодным осенним утром, которая портит тебе и пиджак, и настроение. Лес же — абсолютно другое дело. Не сказал бы, что этот детский интерес находит во мне большой отклик и по сей день, но я определенно считаю его структуру наиболее приемлемой для людей. — Почему же? — с неловкой заинтересованностью спросил Акутагава. Дазай вырвался вперед, так что Рюноске мог наблюдать за его широкой спиной, уверенно ведущей их вглубь. Приходилось напрягать слух, чтобы слышать слова, сказанные в другую сторону, но пока он неплохо справлялся. — Напоминает людскую душу, — коротко ответил Осаму, но, словно почувствовав немую заинтересованность своего подопечного, решил пояснить. — Во-первых, не стоит забывать ту банальщину про цикличность нашей жизни, от которой не спрятаться, что прекрасно видна на примере дерева. Семечко, росток, юное растение, зрелость, цветение, увядание, смерть. Очень наглядно иллюстрирует жизнь человека. Но я имел в виду другое. Во-вторых, если бы потемки человеческой души можно было нарисовать на бумаге, я бы изобразил густой и разнообразный лес, потому что это, как не посмотри, отличная метафора. В природе не бывает кипенно-белого и чернильно-черного, запомни это, Акутагава-кун. В природе есть прекрасная сакура, начиненная паразитами, и скрюченное старое дерево, дающее сочные плоды. Все неоднозначно и двойственно. Да и не следует забывать, что лес — огромный мир со своей структурой, атмосферой и иерархией. Как высокие и низкие деревья произрастают на одной почве, так и честь, и презрение уживаются в одной душе. Ну, в-третьих, человеческое сердце так же восприимчиво к людскому фактору, столь же пугливо и легко ранимо, как любое растение. И аналогично несложно оставить на нем рубец психологической травмы, как равномерные удары топора оставляют засечки на стволах юных деревьев. Тебе ли не знать. — Не знал, что ты философствуешь на досуге, Дазай-сан. Метаморфозы, выходящие из твоей головы, реалистичны, но заражены и больны — как и ты сам. Человек, который никогда раньше не знал Акутагаву, мог бы подумать, что тот вложил в свою фразу максимум отвращения, однако это было абсолютно не так. В серых глазах парнишки плескалась неопределенная раздосадованность, смешанная с трогательным обожанием, и в зависимости от того, какого уровня отвратительности фразу говорил Дазай, на первый план выходило то или иное чувство. На данный момент в его голосе слышалось нечто издевательское. Впрочем, под издевкой было запрятано обожание чистой воды. — А ты думал, я могу только визгливых щенков об землю прикладывать? — весело хмыкнул Дазай. — Нет, я не думал. — Правильно, тебе не идет думать. — Я бы сравнил человеческую душу с трясиной, — на свой страх и риск решил поделиться Акутагава. — Та еще флора, держащаяся на биологии, но я имею в виду то, что она обладает одним важным качеством, которое роднит ее с человеком. Она засасывает. Как человеческая душа поглощает в себя эмоции других людей, проблемы извне и человеческие отношения, так и болото поступает со всяким объектом, попавшим на его территорию. — Твое сравнение, Акутагава-кун, выдает в тебе человека неумного и ведомого. — То есть, твое сравнение человека с лесом — доминантное и правильное, а мое, — с теоретическим кусочком того же самого леса, — неумное и ведомое? — прошипел Рюноске, недовольными глазами упираясь в дазаеву спину. — Заметь, про доминантное ты сам сказал. Да, я думаю. Тебе учиться этому не советую — всякая дурь в голову полезет. — Если ты действительно уверен в правильности своего мнения, то докажи. — Сбавь обороты, Акутагава-кун, — ответил Осаму. Кажется, что он ускорил шаг, потому что сейчас Рюноске едва ли поспевал за ним, на ходу уворачиваясь от бьющих по лицу веток. Тем не менее, изменение темпа ходьбы никак не отразилось на четкости речи Дазая. — Никто не может быть уверен ни в чем в этой чертовой жизни. Это тебе ясно? Но доказать это элементарно, так что, как говорится, следи за руками. Душа, приведенная тобой в пример, неполноценна без чужого вмешательства. Она — болото, в мутной воде которого — пустота. Именно поэтому тебе требуются люди, события, эмоции, чтобы наполнить свое нутро хоть чем-нибудь. Ты не способен сделать гармонично счастливым самого себя, поэтому взываешь к своему окружению. Ты, Акутагава-кун, как чистый лист, перед которым есть только две дороги. Первая заключается в том, чтобы пойти на поводу у стихии ветра и шлепнуться в грязь (или в болото, называй, как тебе нравится), без права очиститься и снова стать белым. И вторая — в поиске цвета, который сможет тебя раскрасить. Почему ему было так больно? Почему воздух вновь решил оставить его хлипкое тело и выйти вон, бросив его одного — пустого, распятого и раскрашенного? Цвет Акутагавы — лепестки календулы в граненом стакане с виски. Прошлое Акутагавы — прозрачный вкус пустого стакана на языке. Настоящее Акутагавы — запах мускуса, медвежьи объятия ночами и болото. Пустой холст. Капли медовой краски. Дазай-сан. «Поэтому ты здесь». — Поэтому я здесь, Акутагава-кун. Гениальность заключается в простоте, а простота — в завершенности. Акутагаве нечего было на это ответить. Они шагали еще около десяти минут, когда Рюноске, наконец, заметил, что лес начал будто бы расступаться перед ними и становиться куда реже. Ветки, старательно отодвигаемые Дазай-саном, уже не стремились дать ему по лицу. На смену им пришли невысокие кустарники, которые были в хаотичном порядке разбросаны по земле, почти незаметной глазу из-за густоты травяного покрова и лесных цветов, названия которых он не знал. Дазай начал идти медленнее, тропинка расширилась, превратившись в некое подобие дороги, поэтому Акутагава поравнялся с наставником. Они шли на расстоянии десятка дюймов друг от друга, и юноша не мог ручаться за то, что дело было в извилистости проселочной дороги. — Мы почти на месте, — воодушевленно сказал Дазай, тем самым подтвердив догадки Рюноске. Акутагава позволил своему лицу стать несколько более расслабленным, чем обычно. Они вышли к небольшому озеру, спрятанному от чужих глаз глубоко в лесной чаще. Красота и спокойствие водной глади поражали своим видом человека, привыкшего к городской суете и мимолетности. Озеро было недвижно, и от него веяло желанной прохладой. Рюноске почувствовал, что белая рубашка прилипла к его спине, уставшей от жары и быстрой ходьбы. — Как тебе? — спросил Дазай, который перевесил шопер с вином на плечо, засунул руки в карманы и пошел ближе к воде. — Красиво, — негромко ответил Акутагава. Он не любил воду, потому что она делала его уязвимым. Акутагава никогда не смог бы позволить себе обнажиться перед чужим человеком, перед кем угодно, и войти в толщу воды. Если бы он сделал это, то впоследствии не отличался бы от маленького мокрого котенка, которого живодеры бросили в грязную лужу потехи ради. Однако отрицать красоту этого места было попросту глупо. — Зачем ты привел меня сюда? — Рюноске снова задал вопрос, который мучил его с самого начала. Он уже пытался спросить это в доме, но Дазай не предоставил ему возможности получить ответ. Едва ли он сделает это сейчас, но... — Ты уже сам ответил на свой вопрос, Акутагава-кун. Они стояли бок о бок на самом берегу. Пять шагов перед — кромка воды, едва колыхающаяся под силой ветра, лизнула бы подошву их обуви. — Потому что здесь красиво, — Осаму повел плечом и подставил лицо легкому ветерку, который мгновенно растрепал его вьющиеся волосы. Дазай был удивительно, ослепительно красив в этот момент. И, кажется, только за это Акутагава был готов простить ему все грехи. — Не впечатляет человека, выросшего в портовом городе. — Помнится, что ты вырос не в самом красивом месте на земле. Наслаждайся видом. Дазай был удивительно, ослепительно ужасен в абсолютно любой момент его жизни. Просто потому, что это был Дазай Осаму со своей историей и правдой, которая часто порицалась обществом. Акутагава — не общество. Он Дазая. — Ты любишь море? — спросил вдруг Рюноске. Дазай мазнул по нему удивленными глазами. — Море — это всего лишь море, — ответил мужчина. Его взгляд обратился к горизонту, за озеро, где вдалеке виднелись стволы деревьев. — Немногие вещи в нашей жизни наделены смыслом, Акутагава-кун. Поэтому я говорю, что море — просто вода. Ничего более. — Что в таком случае для тебя более? — с вызовом спросил Рюноске. Он развернулся, заглядывая прямо в лицо своему наставнику. Солнце, вот-вот готовое стать вечерним и мягким, освещало его профиль и оставляло в черных волосах причудливые блики, которые невероятно пекли и ощущались инородными в его абсолютном мраке. Ветер откинул его длинную челку прямиком на его нос, что заставило юношу забавно, словно нехотя, сморщиться. Однако он не дернулся, чтобы убрать ее. Он продолжал сверлить его пронзительным льдистым взглядом, смотря так, будто от ответа Дазая зависит вся его жизнь. Дазай занес руку. Рюноске, ведомый своим прошлым и учительством Осаму, ожидал хлесткого удара, но получил лишь легкую щекотку, которая пробежала по его лицу. Дазай заправил прядь ему за ухо. Его широкая и немного влажная от пота ладонь осталась лежать на его щеке. Если бы Рюноске мог видеть, он бы поежился от контраста между ними двумя, что становился очевидным, когда сильное и развитое тело сенсея, со здоровым оттенком кожи, соединялось с его — бледным и неловким. Дазай первым сделал шаг, соединяющий их тела друг с другом. Акутагаву вновь замутило от родного запаха мускуса и пачулей, но ему удалось сохранить спокойное выражение лица. Глаза Дазая, — карие и большие, — разглядывали каждую черточку его дрожащего в истоме и потрясении лица. Так близко, но так далеко. Рюноске кожей чувствовал его взгляд, хотя их тактильный контакт в эту минуту сводился к ладони Дазая, что крепко, но нежно продолжал держать его щеку. — Акутагава-кун, — рот Осаму, теплый и быстрый, забрался в его ушную раковину, и мужчина начал вкрадчиво шептать, — меня немного трогает твое волнение о моей скромной персоне, но, поверь мне, этого более не существует в моей вселенной потому, что такие люди как я должны думать о вещах куда более приземленных и куда менее радостных, чем эфемерное более. Понимаешь ты это или нет? В моем мире давно нет крайностей, нет менее и более. Есть только я, моя жизнь и вытекающие из нее следствия. Но если ты однажды поможешь мне прийти к тому, что многие люди называют смыслом (один только ты, идиот, более), то это поможет и твоему существованию, я уверен. Если бы Дазай не придержал его за талию, то Рюноске, наверное, упал бы. Слишком много горячего воздуха, палящего солнца, удушающего ветра, запаха Дазая, прикосновений того же. Почему днем? — Я в порядке, отпусти, — завозился Рюноске, когда в глазах чуть прояснилось, и он отчетливо видел выражение лица Дазая, на котором застыла досада вперемешку с непониманием. Может быть, толикой нежности. — Уверен? — хмыкнул Дазай, но руки не разжал. Он крепко прижимал ученика к себе, не оставляя их телам ни сантиметра личного пространства. Акутагаву настолько сильно вжали в себя, что тот начал чувствовать недостаток кислорода, который не доходил до его легких, вплотную вжатых в белую рубашку сенсея. Нет, он не уверен. Он не уверен ни в чем, когда находится рядом с ним (как будто Дазай-сан об этом не знает). Он не уверен в себе, в жизни, в прошлом и будущем. Единственное, в чем он может не сомневаться: его преданность Дазай-сану. Его воля, его лю... Дазай коротко целует его в губы. Прикосновения обжигают, и Рюноске позволяет себе войти в роль тонкой свечи, что плавится под воздействием температуры. Поцелуй не длится слишком долго, — он похож на вспышку фейерверка в абсолютной мгле, — и кажется, Дазай делает это для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать свою власть над ним. Но Акутагаве слишком хорошо даже от этого, чтобы дальше играть в возмущение и недовольство своей участью. Напротив, он очень даже доволен. Настолько явственно и очевидно, что, прищурив плавающие в формалине чувств глаза, тянется за новым поцелуем, пока его руки неуверенно ложатся на широкие плечи наставника. Дазай позволяет целовать себя ровно две секунды, после чего буквально отдирает его рот от своего лица и молча смотрит тому в глаза. Так тихо. Кажется, что в эту минуту Акутагава мог слышать свое бешеное сердцебиение, но в итоге слышит только дыхание Дазая, которое способно волновать абсолютно все его органы чувств. — Теперь точно в порядке, — говорит Дазай. А Акутагава... Акутагава согласен с ним. В конце концов, Акутагава укладывает свой подбородок на плечо Дазая, чьи руки сцепляются в тугой замок на его пояснице. Юноша чувствует жар его дыхания возле своего виска. Они обнимаются целую минуту, если не две. Сам по себе их тактильный контакт в дневное время суток — нонсенс, а уж контакт, сотканный из нежности и той самой трепетности момента, что обычно витает между строчек дамского романа, а никак не в кровавых отчетах, которые они еженедельно сдают Мори-сану, — тем более. Несмотря на абсурд происходящего, Акутагаве вдруг становится очень спокойно. Он ровно и глубоко дышит, из-за спины Дазая разглядывая оранжевую от вечернего солнца озерную гладь, а высокая фигура его наставника, бело-бежевым пятном покрывающая его тело, комфортно отгораживает от солнца. Запах Осаму забивает и без того забитые ноздри, и Акутагава счастливо улыбается, со всей дури цепляясь тонкими пальцами за рубашку сенсея. В окончание этого момента, ставшего едва ли не отправной точкой чего-то неведанного для них обоих, Дазай, видимо, окончательно вошедший в роль заботливого любовника, ловко поправляет сбившуюся на груди рубашку Рюноске и отстраняется. — Довольно нежностей, Акутагава-кун, — легко посмеиваясь, говорит он, и Акутагава кивает, как китайский болванчик. Вмиг все становится прежним. Дазай-сан придает своему лицу несколько отстраненное, но все равно довольное выражение и отворачивается к линии горизонта. Его карие глаза становятся медово-ореховыми на солнце, и Акутагава взглядом чувствует сладость эмоций, запрятанных внутри них. — Я привел тебя на озеро, чтобы искупаться, — доверительно сообщает он. — Но не предусмотрел наличия у тебя отвратительного иммунитета. Я-то здоров, — он немного помолчал, — иногда даже слишком, поэтому мое тело, в отличие от некоторых, с удовольствием выдерживает перепады температур в жаркий день. А вот ты вполне можешь простудиться, Акутагава-кун, так что все, что нам остается — сесть на берегу и наслаждаться видом. — С чего ты решил, что я простужусь? — задрав подбородок, спросил Акутагава. Некоторая пародия на заботу от Дазая была приятна, но он был обязан вступиться за себя. — А скажешь нет? — в тон ему ответил Дазай. — Нет. Осаму наградил его очень выразительным взглядом. Они гуляли по берегу, поросшему густой зеленой растительностью, и Дазай, выбирая самые спокойные и бархатные интонации, рассказывал Акутагаве о своем прошлом в мафии. Прошлое было под стать самому Дазаю — липкое от крови и тягучее от ужаса. Он не говорил прямым текстом, но Акутагаве на этот раз хватило сообразительности понять, что сам сенсей говорит о своем прошлом как о чем-то бесконечно далеком и чуждом. Словно раньше вокруг него была тьма, которая и составляла сто процентов жизни да и его самого, а потом что-то произошло, и нечто особенное заставило эту тьму если не сгинуть прочь, то уменьшиться до размера спичечного коробка и скулить где-то глубоко внутри, вырываясь разве что в порывах злости на своего ученика. Его проклятье и его спасенье. Дазай открыл бутылку вина (тем самым смачно плюнув в лицо любви Накахара-сана) и предложил Акутагаве выпить. Его предложения обычно являлись не слишком-то и скрытыми угрозами вперемешку с насильственными действиями, но в этот раз Рюноске и сам был не против пригубить, поэтому они сидели в тени кроны деревьев, прилично отойдя от озера, прижимаясь друг к другу бедрами. Шопер, который они постелили под себя, не позволял им держать дистанцию, поэтому Акутагава кожей чувствовал тепло тела Осаму. И он бы нагло солгал, если бы сказал, что ему это не нравится. Близость сенсея... волновала. Очаровывала, быть может. И дело было не в однозначности их тактильного контакта как такового. Их отношения всегда были сложнее, чем физика, поэтому Рюноске чувствовал волнение иного толка. Будто бы что-то другое, куда более сакральное и интимное, сейчас касалось его ноги. Будто бы само существо Дазая сейчас аккуратно, но с давлением подпирало его худую ляжку. — Как давно ты чувствуешь себя в относительном порядке? — спросил он. Дазай бросил на него быстрый и меткий взгляд. Его рот сложился буквой «о». — Интересные вопросы задаешь, Акутагава-кун, но ответов ты не получишь. Нет, не спрашивай меня, почему. Хотя бы из-за того, что их не знаю даже я. — Ты лгун, — подытожил Акутагава, сверля профиль наставника тяжелым взглядом. — Вот и все. — У тебя есть причины так думать, однако я хочу узнать больше о твоих умозаключениях относительно меня. Разве я лгун? — Ты достаточно хитер, Дазай-сан, чтобы копаться в душах чужих тебе людей — чувствовать их, понимать, уничтожать. Я никогда не поверю в то, что ты не можешь найти подход к самому себе. Как раз в твоем стиле было бы бросить все остальное и направить свои силы на достижение собственного комфорта. — Да ты никак обижаешься на меня, Акутагава-кун, — присвистнул Дазай. — Даже если сам этого не понимаешь, то в тебе говорит обида за то, что на твою душу я нашел управу. — Слишком много на себя берешь, — дернулся мальчик. — Только то, что ты сам готов отдать. Мне лестно слышать, что тебе хоть сколько-нибудь не наплевать на мой душевный покой, но, поверь мне, ты — последний человек, с которым я буду обсуждать это. — Обычно я испытываю трудности с тем, чтобы признать свою неправоту, однако сейчас у меня нет ни единой причины не делать этого. Я ошибался, когда сказал, что ты отлично себя понимаешь. На самом деле, ты просто болван, который не в состоянии разобраться со своими собственными проблемами, — Акутагава замолчал, справляясь с кашлем, который подступил как всегда не вовремя, — поэтому отчаянно сублимируешь их в желание продемонстрировать всему миру тот факт, что у тебя есть яйца. Мир, конечно же, тебе верит, но это все — просто показуха, которая не сделает тебя более счастливым. — Раз пошла такая пляска, то я тоже должен кое в чем тебе признаться, — удивительно спокойным голосом сказал Осаму. Он выглядел так, будто бы его не удивил монолог Рюноске. Более того — будто он и сам знал все это. — Я тоже сделал одну ошибку. А именно: сказал тебе, что твое место в похоронном бюро. Признаю, что это было большой глупостью с моей стороны, потому что сейчас я отчетливо вижу, что по тебе плачет факультет клинической психиатрии. На худой конец — драмкружок, где бы ты смог демонстрировать свои таланты. — Ты реагируешь так, потому что я прав, — буквально выплюнул из себя Акутагава. — Нет, — Дазай помотал курчавой головой. Он сделал большой глоток из бутылки, которая стояла подле них. — Потому что ты глупый ребенок, который имеет привычку совать нос в чужие дела, начисто забывая о том, что ему там не рады. Акутагава-кун, с твоей стороны было бы разумно сначала узнать меня как такового, а потом уже пытаться в какие-нибудь выводы. Пока что все, что ты говоришь — бред сивой кобылы. — Ты слишком высокого о себе мнения, раз считаешь, что у тебя получается отгораживаться от всего мира, — фыркнул Акутагава, и его собственное сердце сделало кульбит на этих словах. — Ты не целый мир. — Ты и не отгородился. — Наш разговор был бы абсолютно бессмысленным, если бы не был интересным, — хмыкнул мужчина. — Я не знаю, с чего ты взял, что я не отгородился. У тебя спрашивать бесполезно — ты и сам не в курсе, поэтому советую тебе порефлексировать на досуге и ответить самому себе, какое право ты имеешь на то, чтобы посягать на мое внутреннее. — Ты сам дал мне это право, когда привел в мафию. — В мафию же, а не в свою постель, — флегматично ответил Дазай. — Ой ли? — тут же взвился Акутагава. — По крайней мере, не в том смысле, который обычно приписывают сексу романтики. Рюноске постарался вспомнить, сколько раз они с Дазаем занимались сексом. Пальцев двух рук и даже ног не хватало, что говорило лишь об одном — они с Осаму, несмотря на его извечную жестокость, холодность и душевное паскудство, были куда ближе, чем случайные или постоянные партнеры для перепиха без обязательств. — Хочешь сказать, что для тебя трахать меня — это пустой звук? — Нет. Весьма громкий, если ты понимаешь, о чем я, — прекрасно, включился режим позерства. — Я серьезно. — Я тоже. Я не учил тебя разводить концерты... — Ты учил меня раздвигать ноги, — осклабился Акутагава. Дазай смотрел на него, не мигая, после чего на его лице расцвела довольная усмешка. Он хмыкнул и протиснул свою правую руку за спину Акутагавы, приобнимая того за плечо. — Неправда, — ответил он, укладывая макушку на его левое плечико. — Это была твоя инициатива, которую я, ведомый личными соображениями, поощрил. Твое место, Рю-кун, как и любого другого пса — у ног хозяина. А я еще и позволяю тебе запрыгивать в свою постель. Не красота ли? Не пытайся покорить Эверест, толком не встав на две своих. — Чему ты действительно учил меня, Дазай-сан — никогда не отступать назад, — сухо сказал Рюноске. Ему пришлось прерваться, потому что кашель оказался сильнее него. Он глотнул вина, что отвратительно горчило в горле, однако немного помогало справиться с засушливостью. — Будь уверен, что однажды я пойму тебя. С головы до ног. Пойму в постели, в жизни, вне всего сущего. — Прекрасно, — лучезарно улыбнулся Осаму, все еще храня свою голову на плече парнишки. — Когда мне ждать твоих активных действий, мой понимающий ученик? Рюноске не успел собраться с мыслями, как с его уст соскользнул ответ: — Сегодня. Дазай поднял голову и заглянул ему в лицо. Видимо, он нашел какой-то ответ в серости его глаз, кивнул сам себе и вернул легкую полуулыбку на свое красивое лицо. Ладно, Акутагава-кун, сегодня так сегодня. — Может быть, когда-нибудь я позволю тебе узнать и понять меня. А сегодня ты просто попытайся. — Обязательно, — твердо сказал Акутагава. Когда минула уже половина бутылки, к Дазаю полезли целоваться. Сначала он был не в восторге от неожиданной прыти своего подопечного, который наплевал на привычный формат их отношений, в один миг блеснул серыми глазами, подернутыми дымкой вязкого отчаяния, и ткнулся сухими губами в гладко выбритый подбородок. Но опьянение, растекающееся по венам молодого организма, оказалось сильнее здравого смысла и чувства самосохранения, поэтому Рюноске, в первый раз не добившись должной реакции Дазая, попробовал снова, на этот раз прижимаясь к низу его скулы долгим и нежным поцелуем. Акутагава, на которого туман легкого опьянения действовал как красная тряпка на быка, с быстро бьющимся сердцем почувствовал, что Дазай-сан немного отклонил голову назад, предоставляя Рюноске больше места для сладких приставаний. Акутагава завозился, тем самым оказавшись еще крепче к поджарому боку сенсея, и продолжил покрывать его нежную кожу, пахнущую потом и вином, быстрыми, как взмах крыла бабочки, поцелуями. — Рюноске-кун, — на выдохе произнес Осаму, устремляясь глазами в закатное небо. Если бы Акутагава не был так занят фанатичным зацеловыванием щеки своего наставника, он бы обязательно оценил оранжевые солнечные блики, подобно капелькам меда в стакане с чаем растворявшиеся в глазах Осаму, — ты, паршивый пес, решил меня изнасиловать? Один миг — Рюноске обнаруживает себя сидящим на стройных бедрах Дазая. Его маленькие бледные ладони обнимают Осаму за шею, легонько оглаживают затылок и запутываются в каштановых волосах. Почему Дазай позволяет ему проделывать такие бесстыжие манипуляции — неизвестно. Ах да, буквально тридцать минут осталось до наступления сумерек, во время которых тот разрешает ему все, а то, что происходит между ними сейчас — маленькая невинная прелюдия перед настоящей страстью, которая возьмет контроль в свои руки уже вот-вот. Хотя, несмотря на относительную свободу, которую Дазай щедро дарует своему маленькому ученику во время их ласк, Акутагава редко примеряет на себя доминирующую роль. По правде говоря, никогда. Поэтому его поцелуи, — неловкие и быстрые, только иногда задерживающиеся на особо чувствительном местечке, — воспринимаются как нечто диковатое, но от этого не менее приятное. Не властный Рюноске, а свой — застенчивый и от большого желания решившийся на инициативу, помнящий о скрытой в его теле угрозе, невероятно нравится Дазаю. Его тощий, скрытый под белой рубашкой торс, притирающийся к его животу, притягивает ровно такое же внимание, как и обтянутые в черную ткань бедра, прижимающие его ноги вплотную друг к другу. Сидящий на нем Рюноске... будоражит. К тому же, Дазай уверен, что у юноши не хватит ни сил, ни желания, чтобы попытаться позволить себе лишнего, так что все, что на данный момент требовалось от Дазая — постараться скрыть излишне ехидную усмешку, которая грозилась установиться на его лице в ироничном предвкушении от грядущей игры, и получать удовольствие. Не физическое, нет — тело Осаму знавало многое, поэтому прикосновениями его не взять. А вот морального удовольствия в стремительной неловкости Рюноске было хоть отбавляй. Дазай был доволен. Вопрос про изнасилование — провокация чистой воды, ведь они оба знали, что притирания Акутагавы не могут нести в себе цели, что больше, чем желание приблизиться к своему учителю (читай: идеалу). Тем не менее юноша ответил: — Это домогательство, — горячий шепот в правое ухо. Тонкие руки сильнее обнимают его за шею, а тело Рюноске, придерживаемое ладонями Дазая за поясницу, вплотную прижимается к его груди. — Дазай-сан... — выдыхает он. — Что? — отзывается мужчина. Он наконец решает взглянуть в лицо своему подопечному. Возможно, это было зря, потому что в зрачках Рюноске — его отражение, чистое безупречное безумие. И именно от этого Дазай чувствует пока еще ненавязчивую тяжесть в штанах. Его ученик, плод его упорных трудов, дитя его жестокости, его Рюноске — безупречен, когда самое грязное и постыдное, в обычное время упрятанное глубоко внутрь, вырывается наружу. — Я обязательно тебя узнаю, — Акутагава шепчет, еле размыкая пересохшие губы. Говорить ими оказывается не так приятно, как касаться нежной кожи наставника, но тем не менее, он чувствует необходимость сказать все Дазаю: когда он разомлевший от вина и уверенный в глубине своего чувства — будь то ненависть, презрение или то, что нельзя произносить вслух. — Не думай, что ты сможешь закрыть свою истинную суть за бесконечными масками... Дазай недоверчиво хмыкает, однако не выглядит недовольным. Стремление Рюноске похвально, а то, что оно никогда не воплотится в жизнь — уже не его проблемы. — Закрой рот, Акутагава-кун, — по словам проговаривает Дазай прямо в приоткрытый ротик Рюноске. Они почти касаются губами, и тот тянется за поцелуем, однако Осаму счел нужным договорить. — Я буду бесконечно удивлен твоему прогрессу даже тогда, когда ты научишься отделять одну мою маску от другой... если это когда-нибудь случится. — Случится, потому что... Дазай раздраженно цыкнул и закатил глаза. Рюноске, даже будучи в нетрезвом виде, никогда не решился бы идти против этого жеста, полного убедительности, поэтому мгновенно затих для того, чтобы через пару секунд почувствовать на своих губах влажность языка Осаму. Следующие полчаса они целовались, периодически прерываясь на то, чтобы пригубить еще вина. И когда закатный свет начал дребезжать у самой водяной кромки, а внутри зеленого стекла остался лишь виноградный запах, они засобирались обратно. Несмотря на то, что искупаться они так и не решили, перед уходом, пока Акутагава стоял и искоса поглядывал на темнеющий лес, Дазай решил помочить ноги напоследок. Юноше было неспокойно. Его плащ остался в минке, поэтому Рюноске, хорошо разомлевший от алкоголя, не чувствовал себя в безопасности в этой местности в такое время суток. Вернее, он не чувствовал бы, если бы не наставник, который в любое время суток, в любом комплекте одежды мог постоять за себя. Ну и за Рюноске. За компанию. Хотя весьма очевидно, что единственные трудности, которые могли бы встретиться им на пути к хижине это валявшиеся под ногами палки, не споткнуться об которые — верх грации и искусства. Солнечный диск почти полностью нырнул в зеркальную поверхность озера, унося с собой тепло и прелесть душного дня, уступая место чему-то иному, когда Дазай, наконец, решил, что с него достаточно. Акутагава мог наблюдать согнутую спину учителя, когда тот обувался, предварительно вытерев влажные ноги об траву. Долго наслаждаться видом ему не дали. Зазевавшийся Акутагава вздрогнул, когда тяжелая рука Осаму легла на его плечо, с нажимом подталкивая в сторону их временного дома. — Самое время возвращаться, — буднично произнес он. В отличие от Акутагавы, который хмелел до обидного быстро для парня своего возраста, Дазай не выглядел пьяным и едва ли чувствовал себя таким. Впрочем, тот постоянно глушил виски с Одасаку и был напарником Чуи, так что ему наверняка не привыкать. Акутагава согласился, и они выдвинулись обратно. В этот раз они шли в таких же позициях — пред собой Рюноске видел белеющую в сумраке рубашку Осаму, что никак не могло позволить ему сбиться с пути. Была ли в этом вина выпитого или смены времени суток, но дорога обратно показалась ему куда более короткой и комфортной. Хотя, скорее всего, дело было в том, что к озеру Рюноске шел взбудораженный и заинтересованный донельзя. Обратно же возвращался изрядно помятый, пьяный, но неимоверно довольный сегодняшним днем. Что-то изменилось между ними. Это не было очевидно на первый взгляд, но Акутагава, привыкший ради своей же безопасности улавливать все оттенки настроения Осаму, чувствовал, что сегодня Дазай был чересчур мягок к нему. Он ни разу не пытался убить его, не нанес ни единого удара и даже взгляды, бросаемые в его сторону, по уровню остроты равнялись лишь с канцелярским ножом, а не с острейшей бритвой. Это настораживало, пугало едва ли не больше обычного, но прямо сейчас у молодого человека не было настроения думать об этом — к тому же, почти ночь, в которую их отношения раскрываются совершенно с другой стороны. Акутагава думал о том, что сегодня Дазай-сан возьмет его грубо. Не то, чтобы он был щедр на ласку обычно, однако каждая их близость была очень далека от насилия — и морального в том числе. Но сегодня Рюноске чувствовал, что едва ли не нежность (в очень далекой от стандартов форме), сквозившая в его сторону, окупится быстрым и грубым сексом, когда его разложат на ближайшей горизонтальной поверхности и хорошенько оттрахают, используя вместо смазки его же выделения. И не сказать, чтобы он был против этого. В самом деле, он был не против всего, если в это «все» входило внимание Дазая. Они переступили порог минки, когда ночь вступила в свои законные права. Решение переночевать сегодня на улице было обоюдным, хотя Акутагава, помня слова Дазая о его кашле сегодня с утра, подозревал, что ночевка под открытым небом достанется только ему. Но раз сегодняшний день внезапно стал днем неожиданностей, то юноша уже не хотел удивляться этому поступку. Они вытащили весьма потрепанного вида футоны и кинули их на траву в десятке футов от мангала, который уже не пах дымом, но сохранил в себе запах жареного мяса, который волей-неволей пробуждал аппетит. И им обоим было откровенно наплевать на то, что их аппетит не подразумевал под собой желание поесть. Ночь — воистину удивительное время суток. Только тогда, когда огненный шар уплывал за тонкую горизонтную нить, и рука творца рассыпала на черный хвост горящие звезды, Акутагава мог дышать полной грудью, чувствовать себя человеком — полноценным и существующим, а не протрачивать свое время в мыслях о том, что он простая дворовая псина. Что менялось в голове Дазая в это время — неизвестно, ведь разум Осаму — потемки, цвета куда более темного и пронзительного, чем черный, и Акутагава был уверен, что там, внутри сущего сенсея, места для него не будет никогда. Как и для всех остальных, живущих на Земле. Голова Дазая — целая вселенная. Его поступки подобны падающим звездам, мнимое отсутствие которых неприятно колет днем, но радует сердце своим огненным шлейфом ночью. Однако отсутствие их есть ложь, ровно как и присутствие — благо. Ночью в Дазае что-то менялось. То ли ночной воздух, богатый свежестью и спокойствием даже в городе, благосклонно влиял на его нервную систему, то ли дело было отнюдь не в биологии, — Рюноске не знал, — но именно цикличность смены времени суток заставляла его отдирать себя от постели каждое утро и входить в новый день. Потому что верил, потому что знал — наступит ночь, в которую явится его настоящий покровитель. Акутагава Рюноске не дурак. Его фанатичная преданность не держится на делах давно ушедшего прошлого, а сам он не соткан из наивности и собачьей шерсти. Именно ночь расставляет все по своим местам и объединяет душу Акутагавы — черную и помятую, с таким же архетипом из мрачного отчаяния, до ужаса полярного проявления любви и ненависти и двуличности, из которого и выплавлен образ Дазая. Акутагава любит Осаму Дазая ночью. И тот позволяет ему эту метаморфозу, наивно полагая, что его любовь расстворяется с первым лучом солнца. Осаму Дазай не привык ошибаться, однако делает это два раза в сутки. Первый раз происходит с наступлением сумерек, когда одна из его семи масок трескается: та, что отвечает за похоть. Вместо нее Акутагава видит крохотную частицу его души, которая не тронута этим грехом. Чуть менее грешный Дазай очарователен, и это подобие на откровенность будоражит в Рюноске мысли, очень далекие от чувства ненависти. Он думает, что его броня абсолютна, однако одна седьмая пути, которая отделяет его — простого смертного, — от Дазая, все равно является невероятным достижением для Акутагавы. Вторая ошибка Дазая случается уже утром, когда он, расплавленный химией чувств между ними, собирает себя заново. Сначала одежда, потом детали повседневного туалета, два пшика парфюма. Затем — его дрессированное Я, которое он напяливает себе на голову таким же ловким и привычным жестом, каким Чуя надевает шляпу. Думает, что этого достаточно, чтобы откреститься от всего, что происходит между ними ночью, и весьма наивно полагает, что Акутагава разделяет его желание играть — своей личностью, своими чувствами. Но как шляпа не делает Чую выше, так и дневное амплуа Дазая не делают его хуже в глазах ученика. Жестче — да, опаснее — точно да, смертоноснее — безусловно. Не дальше, не страшнее, не хуже. Акутагава готов рассыпаться каждый день, чтобы ночью снова быть собранным руками своего творца и карателя. Дазай кладет их футоны вплотную друг к другу, чтобы те образовали двуспальное место. Если сегодня он и решится на грубость, то они все равно проведут эту ночь в объятиях друг друга, — с ликованием в сердце подмечает Рюноске. Он все еще пьян от вина и бесстыж в алкогольном дурмане. Прямо сейчас ему хочется сделать всего две вещи. Первое желание заключается в том, чтобы тотчас снять с себя одежду, чтобы Дазай не тратил время, с аккуратностью или силой раздевая его, а второе диктует ему невероятную томность, которая граничит с игривостью. Сегодня он чувствует, что способен на большее, что он все еще нужен, — пусть и в качестве мальчика для битья или куклы для траха, — что в его силах быть откровенным в своих желаниях. Голова кружится, когда он думает о том, что скоро он вновь почувствует на себе прикосновения наставника. Тем не менее, мальчик сдерживает себя. Он сидит на футоне, поджав под себя худые ноги, и ждет возвращения Дазая, который отошел в дом. Рюноске прикрывает глаза и полной грудью вдыхает ночной воздух, который немного приводит его в себя. Опьянение все еще довольно сильно, а желание слиться с Дазаем и вовсе бесконечно, но он умело обуздывает свои прихоти, словно послушный пес, дожидаясь хозяина. Юноша позволяет себе довольную улыбку, когда слышит позади себя легкие шаги. Едва ощутимая дрожь, невольно прошибающая его с головы до пят, заставляет сердце биться в небывалом предвкушении их связи, которое по обыкновению затапливает все его тело, когда Дазай оказывается от него на расстоянии нескольких футов. — Рю-кун, — горячий шепот Дазая прокатывается по его шее, когда тот подходит вплотную к нему. Рюноске слышит, как негромко его колени ударяются о землю, когда Дазай присаживается позади него. Акутагава хочет надеяться, что его наставник обнажен, хотя в то же время он не желает этого. Огромное удовольствие — видеть непокрытое тело Осаму, на котором нет бинтов и одежды, но кажется, что раздевать учителя ему нравится гораздо больше. Его тонкие пальчики прекрасно смотрятся на чуть загорелой коже Дазая, и, откровенно говоря, Акутагава обожает трогать его тело. Для него процесс раздевания сенсея сакрален, поэтому каждый раз он подходит к нему с большим трепетом. — Ах, — коротко стонет Акутагава, когда влажные губы Осаму касаются его шеи. Кожа в этом местечке плавится под его губами, и чертов Дазай прекрасно знает, как сильно и как глубоко импульсы удовольствия прошибают тело Акутагавы, поэтому через секунду он слышит короткий смешок, после чего рот Осаму буквально впечатывается в его шейный позвонок. Дыхание мужчины обжигает, когда он, не сдерживая легкие смешки, пробегается россыпью поцелуев по откинутой вперед шейке. Кожа Рюноске очаровательна, а его дрожь выглядит как самое соблазнительное танцевальное па, поэтому Дазай, намеренно издавая не самые приличные звуки, принимается отчаянно зацеловывать теплый фарфор его шеи, задерживая свои бесстыжие губы в особо чувствительных местечках. О, он совершенно точно знает, как Акутагава обожает его долгие поцелуи в затылок, поэтому не лишает их обоюдного удовольствия — крепко прижимается губами, вырывая из груди Акутагавы трогательные и нежные вздохи. Дазай довольно урчит, когда слышит, насколько его юному любовнику приятны его касания. Стоны Акутагавы — его лучшее поощрение, и именно они заставляют его с новыми силами набрасываться на тело Рюноске и терзать его своим ртом. От Акутагавы пахнет молодостью и любовью, а еще потом и фруктовым мылом, и Осаму чувствует себя самым заинтересованным в своей профессии сомелье, который с восторгом вбирает в себя нотки вкусного запаха своего ученика. Он ненадолго отрывается от манящей шейки, чтобы перевести дыхание. Его глаза блуждают по телу Рюноске, начиная свой путь с влажной от истомы макушки, которая очаровательно взъерошена его же руками, и заканчивая выступающими лопатками, чья костлявая четкость видна даже через рубашку. Рот Дазая возвращается на свое место, однако сейчас в ход идут уже зубы, контакт с которыми одинаково приятен обоим. Осаму оттягивает бледную плоть передними зубами, пока его руки заключают стан Акутагавы в свое плотное кольцо. Их тела становятся плотно прижатыми друг к другу, поэтому Осаму кожей чувствует желание Акутагавы. Укусы становятся сильнее, оставляя за собой синеющие в темноте ночи следы. — Ммм... Дазай-сан! — вырывается из груди Акутагавы. Он громко и тяжело дышит, отдавая себя в руки наставника. Дазай весьма нежно, но очень крепко обнимает его за грудь, так, чтобы тыльной стороной ладони чувствовать скорость и ритм его сердцебиения. В такой позе ему еще проще играть на чувствительности Рюноске, ведь его тело не в состоянии лгать или юлить, находясь в руках самого желанного человека на планете. — Рю-кун, — вкрадчиво шепчет Осаму, зарываясь лицом в растрепанные пряди на затылке. Волосы Акутагавы жесткие и непослушные, нос мужчины почти что царапается об них, но эта особенность Акутагавы ни капли не растраивает его — юноша остр и противоречив, а его хрупкое тело несет в себе большую силу и опасность — такую, что даже кончики смоляных прядей остры как бритвенные лезвия. Дазай улыбается с выражением абсолютного удовольствия на лице, когда его рука чувствует, насколько Акутагаве приятно и волнительно все происходящее. Не переставая улыбаться, он полной грудью вдыхает пьянящий аромат его волос, который кружит голову куда сильнее, чем любое добротное вино. — Рю-кун, — снова повторяет он, опускаясь кончиком носа на его плечо, в местечко, где происходит соединение с шеей. На Акутагаве все еще есть одежда, но даже наличие злосчастной тряпки не портит впечатление о нежности его кожи. Да, Дазай хорошо помнит, насколько нежна и приятна его кожа. Сам Рюноске будто девица в препубертате — худой и нескладный, робкий на грани вызывающей отчаянности, с виднеющимися ребрами и сладкой тугой задницей. Он мог признаться в этом самому себе только лишь ночью, когда мрак укроет в себе позорный шлейф его искренности, — Рюноске был очарователен. Все, чего сейчас Осаму действительно хотелось — вытряхнуть своего подопечного из этой ненужной одежды, уложить под себя и хорошенько замучить, чтобы довести дрожащее существо под собой до точки невозврата, абсолютного похотливого безумия, когда единственная мысль в черноволосой головушке будет настолько нецензурно-желающей, что Осаму не останется ничего кроме как выбить ее из него размашистыми движениями своих бедер. Неожиданно Акутагава выбирается из его объятий. Его руки буквально сдергивают замок ладоней Осаму, и их бесконтрольный телесный контакт теряет себя, но мужчина не успевает возмутиться этому дерзкому поведению, потому что через секунду чувствует рот Рюноске на своем лице. Мальчик наверняка хотел подарить ему поцелуй в губы, но пьяный от вина и желания, промахнулся и угодил в самый уголок. Дазай не успевает смеяться с этой неловкости, потому что Акутагава, в чьих серых глазах плещется отчаянная сила желания, толкает его в грудь, тем самым заставляя отклониться назад, и второй раз за этот вечер забирается на его бедра. Колени Осаму упираются в землю, а голени подогнуты под него, поэтому Акутагаве не удается завалить его на спину, хотя мужчина подозревает, что коварный план Рюноске состоял именно в этом. Однако все это неважно сейчас, потому что рот Рюноске — хорошенько смоченный слюной, наконец, оказывается на его собственном. Они мокро и бесстыже целуются, сплетаясь всем, чем только можно. Пальцы одной из их рук оказываются переплетены между собой в ту же секунду, пока вторая рука Акутагавы зарывается в каштановые волны, а ладонь Дазая снова устраивается на его пояснице. Сила их взаимного притяжения невероятна, поэтому вскоре между их телами не остается даже места для таких же громких и бесстыжих стонов, поэтому Рюноске едва ощутимо хнычет в поцелуй, в очень теплом порыве прижимаясь к груди своего учителя, и Дазай охотно глотает доказательство его беспомощности, вылизывая рот Акутагавы своим умелым языком. Он прекрасно знает, как жаден до этой ласки его мальчик, поэтому не отказывает брюнету в жажде французского поцелуя. Более того, он и сам в восторге от происходящего. Рюноске редко позволяет себе кусаться, но сегодня Дазай чувствует его острые зубки на своей нижней губе. Им приходится разъединиться буквально на дюйм, и Осаму, скашивая глаза вниз, видит, с каким восторгом жемчужные зубки Акутагавы тянут его розовую плоть. — Бесстыдник, — ввиду их ситуации произнести это внятно не получается, но Акутагава понимает. Он тут же выпускает губу Дазая, но только лишь для того, чтобы в очередной раз припасть к нему с новым поцелуем. В этот раз Дазай отдает право вести Рюноске, и его маленький растерянный язык сначала робко лижет его, после чего, набираясь смелости, вертлявой змейкой заползает ему в рот: осторожно проходится по кромке зубов, после чего встречается с языком Осаму. Эта осторожная ласка настолько нелепа в их случае, насколько и горяча, поэтому оба стонут, подаваясь еще ближе друг к другу. Акутагава не замечает, что уже не ласкает каштановые пряди, а изо всех сил цепляется за них. Ладонь Осаму, опущенная на его худую поясницу, тем временем живет своей жизнью, и Дазай не в силах объяснить самому себе, почему грубо сжимает в руке задницу юноши, оттопыренным большим пальцем пытаясь приласкать его бедра. Когда они разъединяются, испытывая потребность в воздухе, их губы припухшие и красные. Они оба не имеют способности видеть в темноте, но губы Дазая цвета спелой клюквы прекрасно видны ему даже без света. Ровно как и губы Акутагавы, своей очаровательной припухлостью и влажностью напоминающие только что вымытые вишни. Они смотрят друг на друга долгую секунду, после чего, как две половинки магнита, тянутся навстречу вновь. Замок их рук становится слишком влажным от выступившего пота, да и касаться ладоней не настолько интересно, поэтому в следующий момент Акутагава обеими руками обнимает красивое лицо наставника, ласково поглаживая линию скул большими пальцами, в то время как Дазай окончательно оккупировал его зад. Маленькие упругие половинки словно созданы для его больших ладоней, поэтому Акутагава совершенно не возражает, с удовольствием ощущая на себе будто бы захватнические движения любовника. — Ты очень смелый сегодня, Рю-кун, — доверительно сообщил ему Дазай, когда их поцелуй распался на два разных рта. — Свежий воздух кружит тебе голову? — поиграв бровями, спросил он. «Ты, — думает Акутагава, с болезненной нежностью рассматривая лицо Дазая в своих руках, — ты, ублюдок, кружишь мне голову». Но вместо ответа он снова целует его. На этот раз поцелуй не затягивается — они оба уже слишком взведены, чтобы ласкать только рты друг друга. У Акутагавы окреп уже в момент, когда он в одиночестве ждал прихода наставника, поэтому сейчас, спустя долгие минуты их обоюдных ласк, стояло у него настолько сильно и мучительно, что все, чего сейчас ему хотелось — это избавиться от тесных брюк и хорошенько подрочить, чтобы сбросить застоявшееся в теле напряжение, после чего разделить оргазм уже с Дазай-саном, распадаясь на части с его членом внутри. Но, разумеется, он знал, что у Дазая на него другие планы. Не то чтобы они сильно разнились, ведь они делили постель далеко не в первый раз и были прекрасно осведомлены о предпочтениях друг друга, но, в отличие от Акутагавы, который сначала хотел кончить от собственной руки на глазах Осаму, сам Дазай желал забраться на него сверху, чтобы потереться стояком об его лилейные бедра, игнорируя при этом желание партнера, потом о щуплую мальчишечью грудь, и в конце сладко присунуть в рот, без излишней грубости, но не давая Рюноске обхватить свое возбуждение. И только тогда, когда он сам был бы в шаге от падения в бездну, он бы на пару секунд освободил рот Акутагавы от своего члена, вынудив его хорошенько облизать свою ладонь, чтобы потом обхватить болезненное возбуждение Рю-куна. Он бы отблагодарил его за старания, обязательно, но в момент собственного оргазма выпустил бы влажный от слюны ствол и до синяков вцепился бы во внутреннюю сторону бедра, кончая с именем подопечного в голове и с облегченным ах на устах. После чего, дрожащий и мокрый, быстро клюнул извивающееся в нетерпении тело в губы и сполз вниз, чтобы подарить своему старательному мальчику ласку более откровенного толка. Дазай редко делал ему минет, но сегодня Акутагава-кун не сумел расстроить его слишком сильно, поэтому в качестве награды Осаму готов пососать его член. Более того, он хочет ему отсосать. Они видят отголоски их желаний и мечт в глубине глаз, но возвращаться в реальность необходимо, ведь только здесь они могут претворить это в жизнь. Но сейчас их мысли абсолютно идентичны — им обоим необходимо избавиться от одежды. А куда их заведет собственное желание — неизвестно. Впрочем, абсолютно любой сценарий их секса невероятно сладкий и возбуждающий, так что в их целях сейчас остаться обнаженными в эту же секунду. Да, Рюноске готов поклоняться этому телу. Не особо мускулистому и с ног до головы обвитому бинтами, как широкими шелковыми лентами, но самому прекрасному на свете, потому что чертов Дазай (в какой бы ситуации он не оставался обнаженным) выглядел так, что Рюноске, захлебываясь собственной кисло-пресной слюной, невзначай думал о том, что один его вид стоит всех тех унижений, которые выпадают на его долю днем. Будто бы Дазай намеренно был таким превосходным, чтобы все его внешние данные автоматически воспринимались как извинения за дневную жестокость. Чем жестче Дазай был днем, тем мягче и ласковее обходился с ним ночью — это было нерушимое правило их связи. И как Акутагава уже успел прикинуть, сегодняшний вечер оставит его расхристанным по футону под силой его нежной грубости. Они быстро и ловко раздевали друг друга, работая как единый слаженный механизм. Им не привыкать срывать одежду со второго человека — будь это акт любви или убийства, когда холодные трупы необходимо было лишить одежды, которая подлежала уничтожению. Совершенно неважно, где именно они этому научились, но факт оставался фактом: через тридцать или сорок секунд мужчины остались без рубашек, Дазай освободился от бинтов, и с шеи Рюноске был сорван злосчастный платок, который одним своим видом наводил Осаму на грех. Прежде чем избавиться от штанов и белья, Дазай решил еще немного потянуть их игривую прелюдию, ведь как бы ни был прекрасен обнаженный Акутагава — в его полураздетом теле скрывается не меньше эстетики. Вид его полыхающих скул каждый раз приводил мужчину в восторг, поэтому он решил не отказывать себе в удовольствии потискать мальчишечью грудь, мелькающую на уровне его глаз, а потом уже разделаться со штанами. — Ах! — вскрикивает Акутагава, чувствуя на своей талии тиски из рук Осаму. Тот действительно крепко сжимает его тонкое тельце, так что юноша уверен, что завтрашним утром он сможет лицезреть следы от его прикосновений. Но этот возглас воспринимается Дазаем как звук удовольствия, поэтому тот лишь усмехается, запечатляя короткий поцелуй под кадыком ученика. У Рюноске птичьи косточки, бледность, покрытая испариной, и ароматный запах сдобренного терпкостью яблока. Вкус Акутагавы приятен так же, как и запах, поэтому Дазай невероятно доволен, когда высовывает язык, еще помнящий прелесть рта Рюноске, и широко лижет его грудь, аккурат между темнеющих сосков. — Дазай-сан... какого черта вы делаете? — Не нравится? — невинно интересуется Осаму. Его пальцы сильно впиваются в полюбившееся местечко на пояснице, вынуждая Рюноске выгнуться едва ли не дугой и дать ему больше места для маневра. Мальчик расправляет плечи, и два розовых соска оказываются прямо на уровне рта Дазая. Это знак. Осаму обязательно подарит им ласку, но сейчас он хочет немного поболтать. Возбужденный Рюноске очарователен, поэтому мужчина никогда не откажет себе в удовольствии вывести его на откровенную беседу, даже в такой пикантный момент. — Секс — штука добровольная, Рю-кун, поэтому я с удовольствием выслушаю твои предпочтения, если тебе так неприятно то, что я делаю с тобой. «Он издевается», — чуть ли не хныча внутри себя, думает Акутагава. «Я издеваюсь», — мысленно соглашается Дазай. — Отвечай мне, — потребовал Дазай, горячо выдыхая в ключицу любовника. — Я... черт! — руки Дазая решили пробежаться по его бокам и со всей учтивостью и внимательностью пересчитать его ребра. Каждый чертов раз пальцы, порхающие по его натянутой в напряжении коже, задевали нечто особенно чувствительное, что заставляло Рюноске задыхаться, испытывая при этом возбуждение на грани щекотки. Член Дазая, который отчетливо чувствовался под ним, тоже каждый раз доводил его до ручки, потому что все еще был скрыт брючной тканью и не давал нужного трения и чувства единства, которые бы вкупе с прикосновениями к груди довели его до оргазма. — Ну же, — продолжал мужчина, вынуждая своего любовника на откровенную похабщину, дабы умаслить свое эго, — скажи, чего ты хочешь. — Тебя, — сквозь зубы отвечает Рюноске. Его голова запрокинута назад, глаза зажмурены до пляшущих звездочек, а грудь ходуном ходит под горячими губами Дазая, которые время от времени легко целуют влажную кожу. — Блять, я хочу тебя! — Можешь же, когда хочешь, — удовлетворенно мурлычет Дазай, поцелуями спускаясь к напряженным соскам. — Умница. — Ебать... — горячо выдыхает Акутагава, когда его правый сосок оказывается во влажной обители рта Дазая. — Дазай-сан... Мужчина едва слышно угукнул, перекатывая нежный холмик по своему рту. То, каким твердым и жаждущим он ощущался на языке, наглядно демонстрировало силу возбуждения Рюноске, который патокой растекался по его рукам, сохраняя каменную твердость в особо пикантных местах своего тела. Когда над его ухом раздался протяжный стон, а в его голову вцепились руки Акутагавы, буквально впечатав его рот в свою грудь, Осаму понял, что его мальчик намеренно нарывается на грубость. Он, как чуткий и внимательный любовник, не мог отказать ему в этом желании, поэтому сразу же прикусил чувствительную плоть, выбив из груди Акутагавы еще один вскрик. Как всегда громкий, как всегда великолепный. Насколько Дазай был груб днем — настолько же ласков вечером. Как тих был Акутагава в дневное время суток — так долго и упорно он срывал голос по ночам. Покусывая область вокруг правого соска, Дазай, наконец, решил наделить вниманием левый, который скучал без его прикосновений. О, Осаму прекрасно знал, как Акутагаве нравится, когда его соски выкручивают и щиплют, поэтому каждая их близость оставляла его разбитым в удовольствии хозяином покрасневших и набухших сосков. Левой рукой он сначала аккуратно и нежно коснулся обделенного вниманием соска, после чего, начав еще сильнее ласкать языком правый, с нажимом провел ногтями сверху вниз, царапая чувствительную область. Рюноске, сидящий на нем, захныкал и толкнулся бедрами вперед, пытаясь потереться пахом об обнаженный живот Осаму. Тот остановил его телодвижение, свободной рукой придерживая за тазовый сустав. Его зубы, нещадно терзающие правый сосок, вкупе с грубыми пощипываниями уже вводили его в состояние, близкое к экстазу, поэтому Акутагава так сильно, так отчаянно нуждался в том, чтобы своим напряжением чувствовать тело Дазая, тереться об его живот и ерзать на его члене. Но Дазай, очевидно, не хотел позволять ему таких вольностей, полностью контролируя своего любовника одним взмахом сильной руки. Дазай оторвался от полюбившегося ему сосочка, чтобы припасть в поцелуе ко второму, еще не носившему на себе следы его зубов. Акутагава истомленно закусил губу, сдерживая громкий вздох, когда сладкая влажность рта его наставника сменила свое положение, и ночной воздух прошелся по этому чувствительному холмику, даря ему ласку на контрасте температур. Осаму, не жалея силы, прикусил его левый сосок, внутренне торжествуя с того, что Рюноске больно, но в то же время невероятно сладко — в этом их понимание секса сходилось идеально. Дазай должен был причинять ему боль, чтобы Акутагава не забывал, насколько вкусны и желанны их ночи, насколько они трепены и правильны, как сильно правдивы. Когда мужчина наигрался с его грудью и оторвался от нее, бегло осматривая следы своей упорной работы, Рюноске часто-часто дышал, опустив голову вниз. Ему не было стыдно смотреть перед собой, в глаза своего бога и дьявола, просто его возбуждение было настолько сильно, что он всерьез опасался кончить, встретившись взглядом с темными глазами Осаму. Впрочем, Дазай как обычно вывернул все в свою сторону, поэтому через секунду зажмурившегося и сжавшегося в комок Акутагаву дернули за волосы, заставляя поднять голову, и в его открытый рот впечатался рот Дазая. Они снова вернулись к тому, с чего начинали — бесстыдный поцелуй, приправленный отчаянными вихляниями бедрами в попытке немного усмирить возбуждение. — Раздевайся, — коротко бросил Дазай, когда они разделились. Он ссадил Акутагаву со своих колен, вытер мокрый рот правой рукой и принялся избавляться от своих штанов, отправляя их туда же, где были их рубашки. Акутагава последовал его примеру, дрожащими пальцами вместе с бельем стягивая плотную брючную ткань со своих худых ног. Вскоре они остались абсолютно обнаженными друг перед другом, что происходило далеко не в первый раз, но каждую ночь, видя такого открытого и возбужденного Дазая, сердце юноши делало кульбит. Черт, как же он желал этого человека. И ночь на то и самое темное время суток, чтобы во время ее властвования из глубины души доставались самые темные мысли и желания. Философия их связи заключалась в двойственности всего сущего, и они выступали прекрасными примерами этого. В случае Рюноске желания были похожи на инь-янь — насколько черны и ужасны они были сначала, настолько же светлы и великолепны оказывались по итогу. Черт, как же он любил этого человека. Мужчину с растрепанными волосами и горящими глазами, который со всей нежностью и властью ставил его на колени или укладывал под себя — его, Акутагаву Рюноске, пса портовой мафии. Секс с Дазаем был великолепен, сам Дазай был еще лучше. Поэтому Акутагава почувствовал колоссальный выброс эндорфина в кровь, когда сенсей уложил его спиной на футон и навис сверху, устроившись между его разведенными ногами. Акутагаве стоило сползти чуть ниже, чтобы его стоящий член чувствовал тепло тела Осаму, но если тот сам отвел свою коленку подальше от его паха, значит его телодвижения будут бессмысленны, и в голове у Дазая другой сценарий. И да, он уже отличается от того, что был десять минут назад. Трахнуть Акутагаву без прелюдии — история не для него, потому что мальчик слишком сладок и удобен под ним, чтобы добровольно сокращать акт их взаимного удовольствия почти в два раза. Да и сам Дазай, откровенно говоря, испытывал околомазохистский кайф, когда долго не давал себе кончить, в это время доводя Рюноске-куна до исступления. В этот момент, глядя на окрепший член юноши, даже в темноте ночи отчетливо видный его глазу, Дазай подумал, что все-таки не прочь отсосать ему. Даже если сегодня Акутагава не баловал его минетом. Хотя, в чем была проблема обыграть ситуацию в свою пользу... Коротко глянув на Акутагаву, на чьем лице застыло просящее и вместе с тем недоуменное выражение, Дазай отполз от него и плюхнулся рядом, приглашающе похлопав ладонью по своим бедрам. Рюноске проследил взглядом за дернувшимся от похлопывания членом, нахмурился и заглянул в лицо Осаму. Он хочет, чтобы Рюноске его оседлал? Вот так просто? Акутагава не привередливый, Дазаю он позволит войти в себя без защиты и долгой подготовки, но... — Чего ты застыл? — недовольно сказал Дазай, приподнявшись на локтях. Их глаза встретились, и Осаму взглядом указал ему на свои слегка разведенные в стороны бедра. — Да, иди сюда. Рюноске, отчего-то растеряв добрую половину своей прыти (но никак не желания), неловко забрался на него верхом. Его ладонь, сложенная ковшиком, обняла возбужденный член Дазая, вызвав у того едва слышный, но одобряющий сие действие стон. Акутагава уперся острыми коленками по обе стороны от его тела, уселся на низ его живота и завел руку за спину, чтобы еще пару раз провести по всей длине, размазывая природную смазку. Дополнительная стимуляция для усиления возбуждения не требовалась, но это было личным желанием Акутагавы — больше трогать взмокшее от пота и нужды по нему тело наставника. Особенно его член, который приятной тяжестью ощущался в руке, и скоро Рюноске будет чувствовать его габариты внутри себя, что несомненно было куда приятнее и волнительнее. Дазай схватил его за руку. Акутагава вздрогнул всем телом и отчасти даже боязливо выдернул руку из-за своей спины, отпуская член Осаму, который ввиду их положения тут же шлепнул его по ягодице. — В чем дело? — пробормотал Рюноске, обеими руками упираясь в грудь Дазая. Мужчина смотрел на него спокойно, однако Акутагаве все равно удалось разглядеть в его взгляде смешинки. Так смеялся лукавый, уговаривая грешницу Еву сорвать запретный плод с дерева. Рефлексировать о глазах Дазая сейчас было несколько неуместно, однако Акутагава не мог обойтись без мысли о том, как же удивительно Осаму смотрит на него. Его карие омуты — бесовские норы, в которых скрыто тысячи оттенков мрака, но, — парадокс, — именно они раз за разом воздвигали его на райские вершины. Акутагава умирал, он тонул в этих глазах — жестоких и блядских, но катастрофа была в том, что Рюноске хотел быть утопленным. Черт, как же все это... — Развернись, — последовал короткий ответ, и руки учителя накрыли его тазовые косточки, насильно поворачивая к себе задом. Акутагава не успел возразить, как перед его лицом возник крепкий стояк Дазая, а сам он оказался развернут в очень провокационную позу, открывая мужчине вид на самые сокровенные места. Краска мгновенно прилила к его лицу, когда Рюноске понял, что сейчас видит Осаму, и насколько он открыт и беззащитен перед ним. Эта поза не нравилась Акутагаве, она заставляла его чувствовать сильный стыд вперемешку с иррациональным желанием властвовать над Дазаем, подставить ему свою промежность и бесстыже ласкать его самого языком, вживаясь в роль умелой проститутки, что совершенно расходилось с форматом их отношений. Юноша знал, что не в его компетенции вести себя подобно шлюхе, а уж тем более не в компетенции Дазая поощрять такое поведение — несмотря на все, что происходит между ними, их связь бесконечна далека от любовной, а секс нельзя назвать актом похоти. Тогда почему Дазай-сан выбрал именно шестьдесят девятую... Рюноске ткнулся потным лбом в бедро Дазая, не касаясь его члена, и мучительно простонал. — Что такое, Рю-кун? — насмешливый, но вместе с тем жадный (явно старающийся не казаться таковым) голос партнера раздался как гром среди ясного неба. Если Дазай сейчас включит режим позера, который переодически активируется в нем, то Акутагава умрет со стыда и, вероятно, что в этот момент он будет с членом Осаму во рту. — Дазай... — пробормотал юноша, в бессилии царапая постриженными ногтями внешнюю сторону его бедер. — Тебе разве не нравится? — спросил Осаму, кладя свои руки на ягодицы Акутагавы. В первое мгновение прикосновение казалось почти нежным, но Дазай упрочил свою хватку, с немалым усилием стискивая тут же покрасневшую кожу. — Нет. — Странно, — как будто бы удивляется мужчина, разводя ягодицы Акутагавы в сторону, открывая себе лучший вид, — потому что твое тело говорит об обратном. Он ничуть не преувеличивал. Стояком Акугатавы, который отчетливо чувствовался у его живота, можно было гвозди забивать. — Ммм, — не смог сдержаться Акутагава, когда Дазай, предварительно пожмякав в руках его бедра, со всей силы вцепился зубами в правую ягодицу, оставляя на девственно-белой коже бесстыжие красные следы. — Ах! Ммм, Дазай! Мужчина не остановился на этом. Пока Акутагава сбивался с дыхательного ритма, надееясь не выдать из себя кровавый сгусток, и отчаянно цеплялся за кремовые бедра, Дазай продолжил кусать его ягодицы, следуя глубинным звериным инстинктам, которые диктовали ему желание сожрать этого юношу. Черт, это была тяжелая неделя, полная искр гневного напряжения между ними двумя. Он слишком давно не прикасался к Рю-куну подобным образом, так что в момент, когда он сделал первый укус и будто бы заново распробовал своего мальчика, он понял, что испытывает зависимость от солоноватого привкуса его кожи и запаха мыла. Взять и сожрать. Рюноске издал болезненный вскрик, когда Дазай укусил его достаточно сильно для того, чтобы пустить кровь. Маленькие бордовые крапинки, кажущиеся почти черными в темноте, вскружили голову хлеще брызг игристого вина, и, судя по тому, как бедра Акутагавы метнулись ему навстречу, тот был вовсе не против подобного с собой обращения. Он никогда не был против. Нежный, податливый, темпераментный — идеальный любовник и незаменимый сосуд для его внутреннего мрака, который должен время от времени стекать куда-то. Сама душа и суть Дазая стекали в глубины души и тела Акутагавы каждый их день и в любую их близость, потому что Рюноске единственный, кому Дазай мог бы доверить самого себя. Почувствовав на своей головке влажное тепло его рта, в котором он так отчаянно нуждался, Дазай поощрительно погладил его по оттопыренному заду, большими пальцами забегая на влажную поясницу. Рюноске дрожащими от возбуждения и стыда руками упирался в бедра Дазая, осторожно насаживаясь ртом на его ствол. Едва ли это было очень приятно, ввиду особенности больного организма Акутагавы, который мог начать задыхаться в любую секунду, а вымазать член Осаму в своей крови — недостойно для его любовника, поэтому юноша брал осторожно и неглубоко, особое внимание уделяя истекающей головке. Дазай редко мог закончить от такого минета, и старания Рюноске обычно использовались для того, чтобы разогреть его тело для большего. Хотя, все-таки эстетического удовольствия там было куда больше. Дазаю нравилось наблюдать за покрасневшими щечками этого портового щенка, который брал его размер внутрь своего миниатюрного рта, давился и задыхался, и по приказу Осаму всегда смотрел ему в глаза, услаждая доминантную натуру мужчины своей трогательной беспомощностью. Иногда он заставлял Рюноске в это время растягивать себя, и тогда от минета оставалось одно название, потому что Акутагава превращался в дрожащий на ветру листик, который одновременно пытается удержаться на дереве, не слетев с него, и наслаждаться сильными ветряными потоками. Но, несмотря на все неудобства, они оба чертовски обожали это. Когда Дазаю хотелось полноценного минета, он брал черные волосы своего подопечного в руку и сам регулировал глубину проникновения, насаживая вишневый рот Акутагавы на себя или наоборот отстраняя подальше, чтобы дать юноше возможность перевести дыхание. Зачастую это сопровождалось слезами и болезненными спазмами, которые были спровоцированы довольно грубым вторжением внутрь нежной полости, но Акутагаве было плевать на это, если на кону стояло удовольствие Дазай-сана. А Осаму, видя, что эти ласки не несут за собой серьезных последствий, без угрызений совести вбивался в податливый ротик Рю-куна, с довольным рыком заканчивал либо на дрожащую нижнюю губу, либо на грудь, после чего тщательно очищал его от своего семени, с нежностью целовал в губы или гладил по волосам, молчаливо благодаря любовника за покорность и исполнительность. За то, что он с ним. Сейчас же, сетуя на свою бестолковость и чертов кашель, Акутагава старательно облизывал сочную головку, с особым усилием проходясь по уретре языком, чтобы доставить партнеру хоть какое-нибудь удовольствие. Но, кажется, что Дазай был доволен и малым. Видимо, вид крови Акутагавы, стекающей вниз по молочно-белым ягодицам, задобрил его, поэтому он в жесте поддержки погладил Акутагаву по бедру и прижался поцелуем к тщательно выбритой дырочке. — Блять! — охнул Акутагава, едва ли не ломаясь в позвоночнике. Хотел он того или нет, но он подался навстречу Дазаю, буквально соединяя свою промежность с его ртом. — Дазай... нет, не надо, черт... Дазай! Осаму не хотел делать ему римминг, потому что хорошо зафиксированное тело не нуждалось в предварительных ласках, но Акутагава был прав в своем прошлом суждении — несколько кровавых потеков, окрашивающих его бледность в красный цвет, да следы от его зубов, которые обязательно посинеют на следующее утро, здорово завели его. Дазай не был садистом, нет. Просто чертов Акутагава с его тощей обкусанной задницей был сильнее, чем волны нежности, затапливающие его сердце. Пока Рю-кун отходил от эмоционального потрясения, хорошо и приятно пропуская его член через кулак, Осаму, набрав в рот побольше слюны, три раза облизал чуть раскрывшуюся дырочку, напоследок запустил туда самый кончик языка, — горько, вязко, — сплюнул себе на руку и распределил слюну на средний и указательный пальцы. Смазка, взятая им из минки, дожидалась своего часа в кармане брюк, которые лежали в куче их одежды. — Рю-кун, — негромко позвал любовника Дазай, издевательски нежно царапая особо богатую нежными рецепторами зону вокруг входа. Дазай не мог этого видеть, но кожей почувствовал, что Акутагава внизу вздрогнул, выпустив его член изо рта. Он тут же скрасил разочарование от утраты узкой влажности, заменив рот ладонью, что до неловкости крепко сжала ствол у основания, после чего быстро задвигалась вдоль. Дазай закусил губу, сведя брови к переносице — это было очень приятно. Каждый раз, когда Акутагава брал инициативу в свои руки, заставлял Дазая вести себя подобно большому довольному коту, который сначала просто валялся на солнышке и наслаждался жизнью, но потом вспомнил про свое охотничье предназначение и вмиг преобразился в опасного хищника, который испытывает удовольствие, обнажая клыки и когти. — Что? — спросил юноша, дезориентированно глядя в темноту перед собой. Удовольствие, доставляемое пальцами Дазая, которые начали выводить там круги, было слишком сильным, чтобы позволить ему формулировать предложения длиннее одного слова. — Ты был хорошим мальчиком сегодня, — он слегка сжал его правую ягодицу в руке, после чего оттянул в сторону. Пришлось вновь облизать пальцы, потому что слюна успела высохнуть. — Спасибо. — Хм-м, — пробормотал Акутагава, почувствовав, что да сколько же можно стал еще краснее. Учитель редко говорил ему добрые слова — он предпочитал действия. Похабные и заставляющие кровь приливать к паху — да, бывало; неуместные и насмешливые — еще чаще; льстивые и ироничные — тоже; но вот с добрыми и теплыми у них было туго. Одно короткое «спасибо» чего только стоило. Рюноске как-то даже обреченно выдохнул, подаваясь тазом назад, без лишних слов пытаясь насадиться на длинные пальцы у входа. — Спасибо, Рю-кун, — снова сказал Дазай. На самом деле, он выбрал такой тон голоса, что Акутагава очень пожалел о том, что не способен видеть его лица — стало быть, оно невероятное. Настолько, что юноша засомневался, что Дазай сказал бы ему это, глядя прямо в глаза. Не он такой человек. Не Дазай, а сам Акутагава. Слишком много Рюноске думал в тот момент и слишком мало мог сказать. Слова в их ситуации — вода, которую так не любит Дазай-сан. «Море — это всего лишь море. Немногие вещи наделены смыслом...», — сказал он сегодня, но юноша был твердо уверен в том, что их отношения куда глубже, чем морские глубины; а слезы, которые выбивал из него Осаму, — будь то слезы боли, унижения или экстаза, — соленее, чем вода в Мертвом море. Их отношения нельзя сравнить с физическим явлением, объясненным наукой, именно поэтому Акутагава не имел права позволить себе говорить в эту секунду. Вместо этого он влажно поцеловал головку его члена. Дазай никак не мог почувствовать две слезинки, упавшие на его пах, но он мог заметить волнительную лирику в движении бедер своего ученика любовника. В ту же секунду в него вторглись смазанные пальцы. Сразу два — Дазай знал, что задница Рюноске видела многое. Однако сам Акутагава не мог догадаться, что грубое вторжение в него — не акт жестокости или необходимости, как ему казалось, а потакание его собственным желаниям. Кто как не Дазай знал, что Акутагава любит это — много и сильно, одним движением бедер и до самого упора, чтобы в моменты их физического и ментального разъединения Акутагава чувствовал в себе своего сенсея. Легкая грубость Дазая — следствие сокровенной нужды Рюноске. Потому что он сам не может допустить иного к себе отношения, потому что внутренняя трагедия — черная дыра, залатать которую можно лишь самыми грубо сплетенными нитками. Только его руками, только его глазами, только им самим. Акутагава натягивается на его пальцы так, будто рожден для этого. Его дырочка узкая и манящая — засасывает его внутрь по самые костяшки, и Дазай восхищен этим. Более того — он потерян и очарован своим мальчиком, пока рот того ласкает его член, а его собственные пальцы исследуют глубины юного тела. Дазай знает, что этот зад знавал только его ласку, его грубость, поэтому внутри разливается чувство собственного превосходства от того, что этот потрясающий пацан принадлежит ему. И ничего на свете не способно этому помешать. Дазай порвет любого, кто отвлечет его от близости с Рю-куном, от его сладкого и родного тела. Даже самого Рюноске порвет, если тот вдруг вздумает соскочить с его пальцев или члена, на которых сидит как на героиновой игле. Впрочем, едва ли у него возникнет подобного толка желание — его проход хлюпает, когда Акутагава сам подается навстречу. Контроль его тела не безупречен — дневной Дазай не зря говорит ему, что тот слаб без своей способности. Тело слишком больное, чтобы без проблем контролировать все мышцы на сто и даже больше процентов, но это несовершенство не трогает Осаму, ровно как и неумение Акутагавы сосать. Он в ментальном восторге уже от того, что Акутагава вот-вот будет готов принять его. Внутрь своего тела, души, сердца. Если честно, два последних не очень интересуют Дазая. Он давно там. С первой и до последней их встречи. Когда состояние Акутагавы терпело различные метаморфозы, превращая его тело из ребенка в юношу, а душу из пустой и бесцветной в чернильно-черную. Одно оставалось неизменным — присутствие в его жизни Дазая, и, говоря начистоту, вряд ли в мире существует хоть что-нибудь, способное этому помешать. Дазай обожал трахать Акутагаву. Своим членом, пальцами, игрушками — всем, что сойдет за продолжение его, Осаму, тела. И дело было даже не в физическом удовольствии, — секс был хорош, однако мужчина давно понял, что этот процесс слишком прост и банален, чтобы бесконечно им восхищаться, — а в той удивительной правде, которая дарила чувство невероятного единения, в буквальном смысле становления единым целым, когда наступает момент перейти Рубикон и достигнуть точки невозврата вместе с партнером. Единство и сглаженность в движениях, чувствах и мыслях, достичь которых, не занимаясь сексом, практически невозможно. Именно поэтому Дазай чертовски обожал трахаться с ним. В момент оргазма, разваливаясь на прошлое, будущее и настоящее с мыслями о Рюноске, Дазай даже думал, что мог бы однажды уступить этому юнцу ведущую роль, попробовать лечь под него. Однако эта мысль мгновенно растворялась, как только разум мужчины возвращался на бренную землю, а его тело чувствовало послеоргазменное сокращение мышц Акутагавы. Именно Рюноске-кун его сосуд, а не наоборот. Тьмы внутри этого человека еще много — хватит для того, чтобы заполнить фигурку Акутагавы до краев. Слюна — отвратительная смазка, которая годится разве что для совместной мастурбации или секса с очень желающей женщиной. Их с Акутагавой ночь не являлась ни тем ни другим, но кажется, что Рюноске все устраивало — он все чаще выпускал член изо рта и обхватывал его рукой, стонал все надорваннее, будто бы задыхаясь в молитве о большем. Дазай чуть прищурился, глядя на свои пальцы, исчезающие в заднем проходе — чистые, без следов крови, что не может не радовать. Кровь — смазка похуже слюны. — Да-дазай, — горячо выстанывает Акутагава, и, судя по динамике его восхитительных оханий, тот близится к кульминации. И, разумеется, Осаму не был бы собой, если бы допустил это. Контролировать тело Рюноске — его личный сорт героина, с которого он не может слезть уже не первый год. Дазай видел определенную прелесть в том, чтобы за тело Акутагавы решать его физиологические вопросы, распространяя свою безупречную власть в каждую клеточку этого тела. Особенно в его взмокший член. Два пальца, свободно двигающиеся в нем, тут же пропали. Дазай почти с умилением смотрел на сокращающееся отверстие любовника, которое из сжатого колечка превратилось в приоткрытую воронку — как же сильно Акутагава его хотел. — Что за черт? — недовольно прокряхтел юноша, поворачивая голову назад, чтобы увидеть лицо сенсея. Он почти споткнулся об его самодовольную улыбку и то самое лицо, которое Осаму примеряет на свою красоту только во время секса. Оно уверенное и теплое — Рюноске быстро облизывает собственные губы, которые хотят собрать это сладчайшее выражение, попутно чувствуя свою же горечь на его языке. Помня место, в котором он был. Он понимает, что сейчас не время для долгих поцелуев — они оба слишком отчаянно хотят друг друга, а понежиться можно и после оргазма, когда вместе со спермой из тела Дазая вырывается вся его доброта, так что тот не чурается ласково трепать Рюноске по волосам, обнимать за плечи и целовать в висок. — Пора, Рю-кун, — сказал Дазай и подкинул свои бедра вверх, намекая на то, чтобы мальчишка слез с него. Перестав чувствовать тепло тела мужчины, Рюноске нахмурился, приобнимая себя за плечи руками. Ему не было холодно, однако собственные прикосновения сейчас ощущались довольно остро и выступали в качестве компенсации за отсутствие Дазая. Впрочем, он всего лишь откатился назад, к брошенной одежде, чтобы из кармана штанов выудить блестящий пакетик и бутылочку смазки. — Ложись, Рюноске, — быстро бросил Дазай, доставая все необходимое. От тона голоса, каким Осаму говорил ему это, — чертово повелительное наклонение, чертова власть над ним, чертов Дазай, — по телу Акутагавы прокатилась очередная волна возбуждения, которая вынудила его слегка захныкать и распластаться по футону, в предвкушении разведя тонкие ноги. Дазай навис над ним, устроив Рюноске между своими руками, по обе стороны упирающимися в футон, и мир замер. Чертов Дазай. Чертово все! Карие глаза, кажущиеся черными при слабом освещении, в очередной раз напомнили Акутагаве о том, что все в мире является тленным и неважным — просто стаканом с пустотой да плавающими чернилами. И только он, его дух, сияющий чрез карие очи, был его спасательным кругом, благодаря которому можно было выжить в этом безумии. И Акутагава выжил. Только ради того, чтобы лежать в чаще леса, задыхаясь от кашля и любви, разводить дрожащие коленки в стороны и чувствовать прикосновения смазанных пальцев к своему зудящему анусу. Если бы Дазай в эту минуту достал пистолет и захотел всадить пулю ему в лоб, то Рюноске умер бы с улыбкой на губах. Потому что это Осаму Дазай. Смазанные пальцы пару раз вошли в его тело — не растягивая, а вталкивая внутрь скользкий любрикант, чтобы проникновение было более комфортным для них обоих. Хотя Акутагава знал, что будет больно — всегда было, но легкое тянущее чувство внизу живота исчезало, так и не родившись, когда теплые ладони Осаму гладили его сжавшийся живот, а огромные дьявольские глаза ласкали его лицо. Осаму совсем не смешно, когда он разрывает упаковку зубами — хотя оно пошло и как в дешевом порно, но левая рука слишком занята оглаживанием выступающих ребер мальчишки. Он слишком худ, но если привыкнуть, то легко найти в этом локальное набоковское очарование. Мужчина наскоро раскатывает резинку по члену, а его взгляд находит выражение глаз Акутагавы. Как же он желает его! Ни одна эмоция в серых глазах не способна спрятаться от его внимательности, поэтому Осаму видит абсолютно все — трепет, предвкушение, идеализацию, смущение, гнев и нечто плавающее между любовью и ненавистью. Хотя эти чувства едва ли отделимы друг от друга в их истории. Дазай закидыввает лодыжки юноши на свои плечи и толкается до упора. Они оба стонут, не в силах иначе выразить всю прелесть их полового контакта. Приятно, чертовски приятно! Брови Осаму взлетают в практически болезненном изломе, когда он чувствует узость и жар тела Акутагавы. Его ученика, его сосуда, его мальчика. Он переносит вес на левую руку, почти укладываясь на Рюноске, которого бьет мелкая дрожь, и их лица оказываются друг на против друга. Расстояние между ними едва ли больше двух дюймов, поэтому Дазай широко лижет его щеку, по которой пробежалась одна единственная слезинка. — Сильный мальчик, — словно в бреду прошептал Осаму, правой рукой захватывая черные волосы у корней. Акутагава хмурится — ему много и тяжело, однако он льнет к его руке, держа внутри себя позорные слезы и откровенные стоны, в которых непонятно, где заканчивается боль и начинается удовольствие. — Рюноске, — продолжает мужчина, внимательно отслеживая выражение его лица. Акутагава умеет справляться с болью, поэтому его лоб разглаживается, чтобы сломаться второй раз — ему ахуенно приятно, потому что член внутри начинает двигаться. — Дазай, — хнычет он, в жесте полном отчаяния комкая ткань под ним. — Дазай! Мм... ах, Дазай! Он чувствует тело мужчины, он чувствует запах и вкус его дыхания — это не может оставить равнодушным ни его тело, ни его душу. Он в блядском восторге. Акутагава стонет, выгибаясь навстречу Осаму, и чувствует, что член скользнул еще глубже. — Ох... блин. Дазай дает ему ровно секунду на то, чтобы юноша обнял его за шею, притягивая к себе еще ближе, и начинает двигаться. Движения его бедер восхитительны — они болезненны и порочны, и именно это заставляет Акутагаву теряться в экстазе, подаваться ему навстречу и стонать-стонать-стонать, как любит Дазай, как любит он сам, как нужно поступать, потому что молчать, чувствуя возбуждение наставника прямо в себе, просто невозможно. — Рюноске, — Дазай рыкнул в его белое ушко, обдав чувствительные мочки горячим дыханием. Он продолжал входить в его тело под особо привлекательным углом, так что каждый толчок доводил Акутагаву до состояния, которое обычные люди назвали бы помешательством. Но он не обычный человек. Он Дазая. Поэтому юноша закрывает глаза и до крови прикусывает нижнюю губу, держась за волосы Осаму как за самое важное в своей жизни. — Назови меня по имени, Рюноске. Руки Дазая со всей силы дернули его за волосы, тем самым причиняя боль, которая сейчас показалась ему самым сладким на свете удовольствием. Акутагава распахнул пьяные от ощущения ударов по простате глаза, вновь встретившись взглядом с сенсеем, который смотрел на него так, как обычные люди смотрят на самое дорогое в их жизни, на то, в чем они сильно нуждаются. Но он не обычный человек. Он Дазай Осаму. И Акутагава готов положить свою жизнь на то, чтобы познакомиться с бесами, которые зажигают огонь в этих карих омутах. — Осаму! — вскрикивает Акутагава, когда мужчина ускоряется и, не щадя его, сильно и резко входит в его тело. Бесстыжие шлепки не кажутся таковыми в контексте их связи, как и то, что Акутагава течет так сильно, что на его животе образовалась уже лужица от вязкого предэякулята. Впрочем, состояние Дазая явно не лучше. Акутагава всем свои нутром чувствует пульсацию его члена — твою мать, он просто огромный, идеальный для него, и он изо всех сил сжимает внутренние мышцы, будто бы пытается оставить эту часть тела в себе. — Осаму, Осаму... Осаму! — губы, перемазанные в крови, без устали шепчут эту молитву, пока Дазай не накрывает их своими. Поцелуй выходит неловким и судорожным — они сталкиваются зубами, и Рюноске нечаянно прикусывает его язык, но это все становится совершенно пустым на фоне того удовольствия, которое им дарит единение друг с другом. Они оба близки к падению в бездну, потому что их секс невозможно приятен для обычного человеческого тела — так не должно происходить. Акутагава должен задыхаться от кашля и осознания собственного ничтожества, а не от того, как сильно Осаму долбит по его простате. А сам Дазай задыхаться не должен вовсе: он слишком хорош для подобного дерьма. Однако им обоим совершенно плевать на это — они стонут, стонут, стонут друг с другом, задыхаются и сцепляются в единый оголенный провод, разряд тока в котором превышает двести двадцать примерно в четыре раза. Акутагаве нужно еще немного, всего лишь три или четыре толчка, чтобы испытать желанный оргазм, а Дазаю всего-навсего нужно сожрать этого мальчишку — тогда они оба будут бесконечно довольны, но только лишь пару секунд. Чары оргазма спадут, боль от растянутых мышц и синяков по всему телу вернется, а тело станет мокрым и липким. И Дазай лишится своего сосуда, только на мгновение испытав перед этим чувство триумфа. Поэтому они отметают этот сценарий, не сговариваясь, а тело Рюноске выдерживает по меньшей мере еще десять толчков, прежде чем парнишка вскрикивает, до звезд перед глазами сжав веки, и теряется в волнах оргазма. Дазай собирает рукой его сперму, трогая еще не потерявший твердость член, и совершенно бесстыдно размазывает по плоскому животу Акутагавы. Любовник под ним сейчас мягче желе, так что тот без возражений позволяет пачкать себя, пребывая где-то далеко отсюда, в мире, в котором существуют лишь глаза Дазая и его член, который все еще до одури приятно распирает внутри. Дазаю хватает ровно четырех движений, чтобы присоединиться к его дрожи. Он кончает, не выходя из тугого жара Рюноске, и опускает лодыжки мальчика, безвольно устраиваясь головой на его груди. Они вместе разбиты, расхристаны, уничтожены. Но только в этот момент они едины. — Рюноске, — лениво зовет его Дазай, макушкой потираясь о грудь Акутагавы. Едва шевеля губами, Рюноске находит в себе силы на ответ: — Что? — Ты весь в сперме. — По чьей инициативе, — беззлобно огрызается Акутагава. В его сером океане только счастье в этот момент. — А еще мой член все еще в твоей заднице. — Я чувствую, знаешь ли. — Будоражит? — Осаму смеется. — Нет. Обнадеживает. Ведь это прямое и единственное доказательство того, что Акутагава не просто бродячая псина. Но, разумеется, он не будет говорить этого вслух. Ведь Дазай знает это куда лучше него. — Всегда цени солнце больше луны, Рю-кун. Ведь день дан тебе для того, чтобы научиться защищать свою ночь, — говорит он после всего. Дазай приносит из дома мокрое полотенце и тщательно его вытирает. Ночь достаточно теплая для того, чтобы спать без одежды, поэтому исполнители натягивают на себя только белье. Лежа на плече сопевшего Осаму, который после безобидных тисканий на травке опрокинул еще бокальчик вина и изъявил желание спать, Акутагава прижимался к его боку и думал о том, что готов встречать рассвет каждое утро, чтобы в течение дня отвоевывать себе право засыпать с ним под этими звездами.