***
Первый день в гладиаторской школе проходит ужасно. В неё тычут пальцами, гогоча, мол, зырь, девчонка! – и Таис вжимает голову в плечи, лишь бы не видеть насмешливых, голодных взглядов; обнимает себя и ёжится. Она маленькая, ничтожная трусиха. Её убьют во сне. Когда же наступает тихий час, Таис долго не может уснуть: тоненький матрас ей швыряют прямо на пол. — Полезно для осанки. Даже койка на родном рынке была удобнее. Таис холодно, жёстко и одиноко – Ярх впервые не прибегает, пока все спят, чтобы закинуть камешек в окно, шепнуть чересчур громко своё привычное "Эй, Тая!" и позвать её гулять по остывающим крышам Дита. Ярх далеко.***
Через месяц Таис хочется сдохнуть. Новый хозяин похож на Толстяка Гуруна – такой же зелёный и злой, и рука у него тяжёлая, только вместо палки — хлыст. Таис ему не нравится. Он бы её сожрал или сдал в бордель, да нельзя – босс накажет. Поэтому хозяйский хлыст всё чаще выписывает на её теле кровавые узоры – от безысходности, от бессильной злобы, а почти каменные кулаки выбивают из головы всякое желание кусаться. — Ты, сучка малолетняя! От тебя никакого толку! Сражаться не можешь, работать не можешь! На кой этот хрыч мне тебя сбагрил?! Забывается Таис лишь во время сна. Но и сон её ни капельки не щадит: посылает картины кошмарные, настолько реальные, что она потом по полдня не способна прийти в себя. Один сюжет повторяется постоянно. Там Таис не чувствует одиночества – рядом с ней опять Ярх, верный друг. А вокруг — целая арена изуродованных трупов. Дети, совсем ещё сопляки, как они сами, с порванными ртами, пробитыми черепами и вскрытыми глотками, – их горы, горы! На языке — вкус металла. И песок под ногами тягучий, липкий – в нём увязли сандалии, и дрожащие пальцы крепко держат что-то шершаво-твёрдое. Таис не сразу понимает, что это рог. Мёртвые глаза Ярха смотрят на неё снизу вверх. Осуждающе. Нет, нет, нет...***
Через год сдохнуть хочется уже не так сильно. Мальчишки-гладиаторы перестают задирать – Таис достаточно всего однажды в порыве гнева оторвать по локоть чужую руку... И всеми зубами своей необъятной пасти улыбнуться. С тех пор улыбка — её главное оружие после острых слов. Таис учится давать отпор и глотать слёзы.***
Под девичьей, исполосованной кожей медленно прорисовываются бугры мышц, пока слабо заметные... Пока. Но спустя ещё пару лет некоторые мальчишки будут взирать на неё с завистью. А чуть позже — даже с вожделением: худощавое тельце начнёт обрастать округлостями, расцветать на глазах. Таис об этом сейчас не знает. Таис разглядывает своё отражение в грязной воде и, стыдливо морщась, отворачивается: губа разбита, на скуле набух багрово-синий фингал, расчёсывать спутанные лохмы ей некогда, а свежую одежду без заплаток, как говорит хозяин, она не заслужила. Не ровня красавицам-суккубам, которые вьются в коридорах школы, очаровывая гладиаторов постарше: у тех волосы — шёлк, ангельское веретено, во взгляде блестит топлёное золото, смех — звон колокольчиков, и тела статные, гибкие, будто лозы. А что она? Слишком мелкая, слишком хилая, слишком... Кончиком языка Тая задумчиво ощупывает двойные клычки — спрятанные, слегка торчащие из-под верхней челюсти. ...слишком страшная. Уродливая. Пугающая.***
— Неумолимая, — появляется у неё новое имя. — Танахия Неумолимая. "Таис" отныне не существует, запомни это. И Танахия запоминает. "Неумолимой" она себе нравится гораздо больше.***
Публике на трибунах тоже нравится. "Танахия!" — кричат они, когда она делает первые шаги из-за ржавой решётки. "Танахия!" — кричат они, когда кинжалы в её ловких пальцах совершают изящный оборот. "Танахия!" — кричат они, когда она с рёвом несётся на врага, обычно раз в пять или шесть огромнее неё самой. "Танахия!" — кричат они, когда враг, к концу похожий на булькающее месиво из плоти, грузно валится, поднимая своей тушей пыль, и содрогается в посмертных судорогах. Но сначала, конечно, их ждёт танец — клинков, клыков, когтей; танец завораживающий, убийственный во всех смыслах. Гладиторы — не столько бойцы, сколько лицедеи, её этому давно научили. Играть — их настоящая работа. Публике хочется крови, публике хочется зрелищ. Танахии же не хочется сдыхать. Нет, страх перед смертью тут не при чём – его нет вовсе, потому и сражается она, выкладываясь на полную, яростно и дико, каждый бой — как дразнящая пляска на краю Ямы; просто в её жизни – не в обречённом существовании – наконец возникает смысл. Просто крохотная Таис где-то глубоко внутри ещё помнит, кто она такая на самом деле. И помнит, что ей есть ради кого двигаться вперёд, карабкаться выше, выше, выше... До того судьбоносного мига, пока они не встретятся снова — там, на вершине, и не пойдут уже рука об руку. Через грёбаные тернии к адским звёздам.***
— Как тебя зовут? — Бордж. А тебя? — Танахия, — гордо, выпятив подбородок, — М-м-м... Тая, — шёпотом, спустя секунду, чтобы никто не услышал. Краснокожий здоровяк немного напоминает Ярха: добрый, лысый и старается защитить всех хлюпиков поблизости. Правда, молчит, в отличие от второго, но Танахия уверена, что ей-то разболтать его удастся. Себя она хлюпиком не считает, а Бордж всё равно встаёт на её защиту в нужную минуту: тогда хозяин, угрожающе взмахнув хлыстом при остальных гладиаторах, зовёт её к себе. В покои. Танахия полгода как бросила любые попытки угадать, за что наказана: хозяин отчего-то по-прежнему ненавидит её лютой ненавистью – готов истязать до потери сознания и после десятка побед подряд. Может, за то, что она назло всем не сдохла в первый же месяц на арене. Кто его разберёт? Звучит знакомый свист, а затем щелчок... Но удара не следует. Спину не обжигает огнём, из глаз не сыпятся искры. Танахия слышит лишь чьё-то дыхание, и, обернувшись, замирает в шоке: рука хозяина обвита красными жгутиками, которые тянутся прямо из живота Борджа. Его кожа. Сам хозяин ошарашен не меньше. Зелёное, вспотевшее лицо кривится от возмущения, ноздри раздуваются, словно у быка. — Да как ты смеешь... — шипит он, а рукой дёргает, чтобы ударить, наказать за дерзость Борджа. Хлыст не поддаётся – схвачен цепко, и Бордж вдруг кивает Тае с удивительным спокойствием: — Иди к другим и предупреди, чтобы никто сюда не заходил в ближайший час. Сила его голоса, хоть и тихого, околдовывает, заставляя Танахию растерянно кивнуть и послушаться. Бордж выходит через час, как обещал. А хозяин — нет. Показывается он только наутро, и с того момента в сторону Танахии вообще не смотрит. Какие чудеса пережил ублюдок, Бордж не рассказывает, и рожицу корчит хитрую, загадочную: — У каждого свои секреты. Зато Танахия, кроме нового имени и стимула не сдаваться, обретает нового друга.***
— Ты реально в доску пьяный, если думаешь, что за прошедшие пять лет я хоть раз жалела о том, что пошла за тобой. У Ярха неровная походка, весело сверкающие в полумраке глаза и улыбка, полная пьяного счастья. Дождь бьёт по ним хлёстко, с раздражающим усердием, сапоги скользят, утопая в земле, и одежда липнет к коже. Но Тая кладёт свою ладонь на ярхово плечо, потому что она трезвее, и поддерживает, чтобы не навернулся, балбес. Поддерживает, как будет поддерживать всегда, чего бы ей это ни стоило. До последнего вздоха. Их тернии остались позади – их звёзды уже близко.