Стать чем-то

Марк ненавидит звон больничной посуды, мерзкое передвижение тележек с едой по скрипучему полу, грубые голоса полных медсестер. Когда до его палаты доходят - весь поднос уже чем-то заляпан, но в Марка почти швыряют неизвестную жидкость, которую нужно есть в этот раз. Он берет ложку дрожащими руками, вздрагивает, чувствуя, как сковано движение из-за капельниц и аппаратов. В чем смысл завтрака или ужина, Марк не понимает - все равно скоро все окажется в железном ведре или в одном из пакетов, любезно присоединенных к выделительной системе умирающего. Еще месяц назад Марк не думал, что будет мечтать о смерти. Он учился на первом курсе колледжа искусств, рисовал на заборах, гулял с девчонками и слушал популярную музыку из переносных колонок. Белые кеды постоянно пачкались в грязи Промышленного района*, по которому парень разгуливал, нарываясь на неприятности. В один прекрасный день ему не повезло - он напал на компанию излишне агрессивных подростков, и, последнее, что Марк видел - подошвы прямо перед глазами. Проснулся блондинчик уже без своих длинных волос, мычащий и прикованный к кровати. Отбито было все. Хирурги собирали Марка, как мозаику - разрыв селезенки, многочисленные травмы кишечника, жидкость в легких, переломы костей (два открытых). Как он не умер от такого количества ран - никто не знал, но что уже точно известно - вряд ли Марк когда-нибудь сможет ходить, рисовать или жить полной жизнью. Все, чем юноша дорожил, осталось в прошлом. Мать с отцом успели разругаться за месяц, что сын лежал в больнице, и Джонсон-старший просто-напросто подал на развод, не желая содержать жену-истеричку и сына-инвалида. Милли, ставшая матерью слишком рано, приходила к Марку и плакала, размазывая дешевую косметику по лицу. Марка тошнило от жалобных визгов “что с нами теперь будет!?”, “о бедный Джонси!”. Он думал, почему же не умер. Почему ему не пришлось закрыть глаза, погрузиться во тьму, мягкую и приятную, абсолютно тихую и безболезненную. Почему его тело положили на белые носилки реанимации, а не в красно-черный гроб, украшенный цветами. Почему его не увезли в крематорий, не превратили в пепел, способный путешествовать по ветру. Кто знает, может, он бы повидал мир, слившись с воздухом в одно. Может, он лежал бы в могиле и чувствовал, как больно кусаются черви, поедающие разлагающееся тело. Может, он слышал бы, как Милли рыдает, как его друзья матерятся и льют в землю коньяк, но Марк не мог бы им ответить и тянулся бы руками к крышке гроба, пытаясь постучать, но мертвое тело уже не могло сдвинуться по велению разума или души. Может, Марк наконец-таки бы проверил теорию о свете в конце тоннеля - он помнил, что после того, как все погрузилось в темноту, к нему пришел образ красивой девушки. Белокурая нимфа в коротеньком платьице держала Марка за руку и вела его по длинному лабиринту, стены которого заполняли разноцветные витражи. Было так тепло. Было так хорошо, мягко, спокойно… Словно ему снова три, и мама нежно гладит его по голове, шепча, что он - самый лучший в мире малыш. Может, дальше действительно стоял бы Ад или Рай - Марк знал, что пошел бы в первое место, как минимум потому, что там больше знакомых. Он бы сидел в подземном баре, пил что-то ледяное, слушал, как Кобейн в сотый раз поет про стыд, окутывающий, как морская пена*, как Уайльд пытается доказать неизвестно кому, что его книги прекрасны, а Лилит**, увлеченная диалогом с графиней Батори, прольет вино на черные чулки. А может, Марк бы забыл все. Он как-то слышал теорию, что человеческая душа бессмертна и перерождается в новом теле каждый раз. Было бы здорово стать хорошим художником, написать несколько песен и купить себе квартиру в центре мегаполиса. Или родиться девушкой из села, узнать, каково это - жить в далеком пригороде, не имея ни связи, ни интернета. Посмотреть мир глазами кого-то, не похожего на нынешнего Марка Джонсона. Очередная медсестра зашла в крошечную палату, и, задев своими боками кровать, протопала к окну. Не церемонясь, женщина отодвинула шторы, впуская солнечный свет. Марк прищурился. В целом, если бы и жизни после смерти не существовало, он не против стать пылинкой, кружащей в летнем воздухе. Это всяко лучше, чем умирать так. Медленно, болезненно и печально. Как будто какая-то надежда все-таки есть.