Не учи меня умирать.
Акааши Кейджи пять. Он сидит под своей кроватью и, захлебываясь и проглатывая слезы, беззвучно плачет. Нельзя проронить ни единого звука — тогда он услышит, и тогда уже последнее, о чем нужно будет волноваться — разбитая в мясо нижняя губа и трясущиеся коленки. Потому что он такое не прощает. Нет ничего более увлекательного и захватывающего, чем играть со смертью. Кейджи это прекрасно понимает, поэтому он разговаривает с призраками каждую ночь. Кейджи кажется, что он умеет разговаривать с призраками, но, по правде говоря, у семьи Акааши просто слишком много в доме зеркал. Нет ничего более увлекательного и захватывающего, чем играться с ним, что живет в недостроенном доме на заднем дворе бабушки. Есть что-то такое, что притягивало каждую восьмилетку к ним на задний двор, но только с Кейджи оно заговорило. Вглядываться каждый раз в бездну черного чердачного окна, каждые пять минут бегая туда-сюда по двору, вглядываться и с ужасом каждый раз ожидать ярко-алые красные впалые глаза, и каждый раз немного расстраиваться, когда бездна не смотрит в ответ — убегать на другой конец двора к жилому дому, а потом бежать к черной бездне окна. Опять. Перевести дыхание и посчитать пульс. Повторить 10 раз. Проверять себя на прочность, находя собственные границы рациональности и безумства — в восемь лет самая пора быть утащенным хтоническим монстром с заднего двора бабушкиного дома. Про таких, как Кейджи, говорят «потерянный». В двадцать один год Акааши понял, что он «пропавший». Есть ужасно бесконечная разница между этими словами: когда ты потерянный, это значит, что тебя кто-то потерял, значит, что ты кому-то нужен, значит, что это все не твоя вина. Когда ты пропавший — ты потерялся сам, позабыв, кто ты есть на самом деле, и в этом нет ничьей вины, кроме твоей. После Акааши скажет его психотерапевтка, что конечно, в этом его вины нет. Конечно, во всем виноват его абьюзер-отец, который не упускал шанса хорошенько отлупить маленького Кейджи настолько, что пятилетнему малышу не оставалось ничего, как вообразить на месте собственного отца — монстра, жестокого и злого чудовища, во что действительно легче поверить, чем в то, что это был его папа. Акааши позже переосмыслит, что он не разговаривает с призраками — собственное отражение настолько отличалось от самоощущений Кейджи, что не воспринималось как собственное я — и для чего в психологии, а может и в психиатрии, определенно есть свой термин, названный в честь психиатра, впервые описавшего его — Акааши обязательно спросит Миюки-сенсей об этом. Акааши убедит себя, что красные глаза чердака — ни что иное, как очередной алкоголик, воспользовавшийся слепым неведением его бабушки и поселившийся у них на заднем дворе. Вот и вся пугающая мистика детства умещается у него в один лист блокнота. Миюки-сенсей посоветовала ему вести дневник во время одного из их сеансов — Акааши тем же днем зашел в магазин и купил себе новехонький блокнот для записей: светло-зеленый, в крапинку, с нарисованной мультяшной совой на обложке и маленькими совятами на каждой цветастой странице внутри. Котаро оценил. С того дня он начал записывать туда все: сны, дни и мысли, — что должно было, по идее, помогать ему разграничивать реальность и вымысел, но на деле только еще сильнее путало бедного Кейджи — теперь он не только отличить сон от реальности не мог, но и чувствовал острую потребность стирать эту границу как можно чаще. Акааши Кейджи любит играть со смертью — как-никак он в этом профессионал, — начал еще в пять лет. Планы на будущее тоже помещаются в блокноте с совой Бо-чан (имя никакого отношения к Бокуто не имеет, конечно же, о чем несомненно в следующий раз сообщит Акааши в ответ на ухмылку Куроо) и тайна не случившегося мешается с неизменностью прошедшего среди ровных иероглифов и пунктирных строчек. Каждый раз открывая блокнот, Кейджи записывает или зачеркивает, штрихует или делает наброски случайных вещей — но никогда не читает. Если что-то магическое и осталось в жизни Кейджи, так это прошлое, которое с озабоченным оскалом ждет, когда же Акааши окунется в этот чарующий омут и утонет, накрытый воспоминаниями с головой. Кейджи старается жить настоящим и это у него начинает получатся. Акааши Кейджи двадцать два и он, кажется, пока жив. Сугавара Коуши случается с ним в двадцать три с половиной, ворвавшись в жизнь в стиле второсортных романов, которые претендуют на полку бестселлеров. Все потому что, — объясняет Коуши уже многим позже, — у судьбы не было планов на них двоих. У судьбы вообще планов никаких не было — особенно сводить двух отчаявшихся суицидников, именно поэтому первый раз Акааши встречает Коуши в кофейне. Кофейня пахнет недешевым кофе и бергамотом, Кейджи заказывает зеленый чай с молоком для Бокуто и ожидает привычный презрительный взгляд от баристы — что вполне очевидно, черт, Бокуто-сан, как вы можете пить настолько отвратительную дрянь, или бро, я, конечно, подозревал, что ты говноед, но это уже чистой воды извращение, не пиши мне больше, пожалуйста, не друг ты мне теперь — но бариста молча кивает, официально и пресно улыбается и просит подождать заказ у стойки. На бейджике написано «Сугавара». Если подумать, все действительно звучит как начало очередного романа — позже они случайно встретятся в продуктовом магазине и между ними пролетит искра, после Акааши будет заходить в эту кофейню каждый день и дожидаться конца смены Суги — Кейджи успевает придумать целую историю и даже прозвище своему «возлюбленному», пока идет с чашкой чая к столику с Бокуто, — А потом они пойдут на их первое свидание и оно будет супер-неловким, но все станет понятно, когда Акааши несмело потянется поцеловать парня. Кейджи не успевает придумать неприличный конец своей замечательной истории, потому что доходит до столика. Секундой позже он рассказывает эту историю Бокуто, с явным удовольствием принимая комплименты от Котаро: «И это все за те три секунды, что ты шел сюда? Твой мозг невероятный, Ака-аши! Я просто поражаюсь, какие штуки он придумывает!». Знал бы Котаро, какие действительно штуки придумывает больной, сломанный мозг Акааши, ужаснулся бы. Кейджи встречает во второй раз Сугавару в самом нетривиальном месте какое могло только случиться с ними. Он находит его гуляющим по рельсам, с неприкрытым удовольствием и разбитой губой — такого шикарного, черт побери, в своей черной косухе и пропахшим насквозь сигаретным дымом. Только сейчас Кейджи лучше рассматривает парня — он оказывается настолько невероятным, что ранее его блондинистые, почти седые волосы, что дополняли его образ серой мышки, сейчас кажутся самой привлекательной прической на земле, будто маленькие ангелочки во плоти летают у него за спиной и поправляют волосы. Акааши почти что влюбляется в его родинку под глазом. — Сугавара Коуши, — это чудо протягивает руку для приветственного рукопожатия и улыбается уже вполне натуральной, естественной и искренней улыбкой, слизывая кончиком языка кровь с нижней губы. Акааши почти что влюбляется. Кейджи представляется и жмет руку в ответ, — такие же мягкие и нежные он встречал у кучи народа, но такие мозолистые и в шрамах — ни у кого. Если судить о человеке по первому впечатлению — Сугавара Коуши был бы комком из шрамов и тайн, оставляющим после себя чувство нестерпимой зубной боли. Акааши определенно влюбляется. — О, а я тебя помню! — Чудо сразу переходит на неофициальный стиль общения, при этом оставаясь таким же вежливым и учтивым. Коуши открылся, но впускать пока не торопиться. — Ты тот, кто заказал этот ужасный зеленый чай с молоком, мне всегда было интересно посмотреть на того извращенца, что его закажет, но, оказывается, извращенцы на вид теперь довольно красивые и изящные. Вот вы какие, среднестатистические извращенцы теперь! Коуши смеется. Кейджи поражает как он может так быстро, на одном дыхании выдать такую длинную фразу — будто он ее заранее выучил и тренировался целую жизнь ради того, чтобы сказать ее среди заброшенных железнодорожных путей первому встречному. Кейджи настолько поражен — практически пропускает комплимент, так умело вплетенный в общий ритм повествования, что даже не успевает выбить его из колеи. Да, Кейджи получает уйму комплиментов от Бокуто, от Куроо, даже от Козуме иногда, но никогда они не вызывали такой же реакции организма, что Кейджи испытывает сейчас. Акааши сгибается пополам и его рвет желчью на сухую траву. Коуши стоит поодаль, немного отстранившись, и смеется: «Ага, чай просится наружу!» — Было бы гораздо обиднее, если бы я предложил тебе встречаться или признался в любви, а ты бы выблевал мне обед на кроссовки, — Коуши уже щебечет соловьем, после того, как Акааши с позором признается, что на самом деле весь день ничего не ел и его организм сегодня ратует против него самого. Услышав, что Кейджи ничего сегодня не ел, Коуши саботирует пройтись по путям до забегаловки, которая обслуживает даже самых безнадежных анорексичных мальчиков, — но я не анорексик, Сугавара-сан, — Суга пропускает между ушей замечание Акааши, поэтому они дружно и весело идут в забегаловку — Коуши прыгая с одной рельсы на другую, Кейджи рядом, готовый подстраховать и подать руку, если Суга упадет. С рельсов и забегаловок все и началось.Нет хуже одиночества, чем ждать, пока тебя отыщут.
Кейджи ревет. Кейджи орет диким голосом, вырывающимся у него из самого нутра — будто что-то не может дождаться, когда вырвется наружу. Будто что-то рвет Акааши на куски изнутри — сдирает легкие с ребер и забирает последние пузырьки кислорода. Что-то ломает Кейджи, высасывает из него все силы и соки и, хотя у себя Кейджи ее не признавал — душу тоже. Кейджи думает, что он сумасшедший — с появлением в его жизни Коуши, странные вещи стали случаться гораздо чаще. Есть ли в этом заслуга бесконечного количества бродяг, которые посещают их дом на окраине города, есть ли в этом заслуга самого Коуши — Кейджи не знает. Кейджи медленно сходит с ума, захлебываясь собственными мыслями, утопая в бесконечном холодном бессмертии, теряя грани реальности и вымысла. Кейджи ломает вещи на чердаке Коуши — ломает рамку семейного портрета, ломает старую лампу и разбивает голубую вазу. С первыми каплями крови на половицах чердака, в дверном проеме появляется обеспокоенный Коуши. Кейджи смотрит на него не своими глазами — красными, впалыми — и орет еще сильнее. Коуши боится. Впервые в жизни Коуши боится не за себя, а за самого дорого, нужного — как кислород, и самого до жути необходимого. Не за себя, за Кейджи. Акааши продолжает ломать вещи и кричать что есть силы, Коуши стоит в дверном проеме и смотрит на него. Коуши — магнит. Родители сторонились его, бабушка молилась всем богам и богиням, что знала, молилась за упокой души Коуши, после чего запирала его в подвале. Суга был слабым ребенком, Суга был беззащитным ребенком, смело стоящим перед качающейся подвальной лампочкой с горсткой соли в руке. Он знал, что бросаться в самое пекло — глупость, а не смелость, но Сугавара никогда не был трусом. Коуши сейчас вдвое слабее, чем был в десять лет, но в сотни раз храбрее. И безрассуднее тоже. Коуши не боится шуршащей темноты, поджидающей за углом, Коуши не боится завываний ветра, Коуши никогда не скажет говорящей бездне свое имя. Суга хватает нож и бежит на чердак, когда лампочка на кухне мигает, а Кейджи не прекращает бесноваться — как будто нож сможет чем-то помочь. Через половицы потолка на кухонный стол капают алые капли крови. Сугавара старается как можно быстрее оттащить раненного Акааши в противоположный угол — под висящие венички душицы и полыни, разрывает собственную рубашку и пытается остановить крупную струю крови, сочащуюся из левой руки Кейджи. Он продолжает бормотать что-то невнятное, просит прощения и просит спасти, и Коуши спасает. Коуши набирается храбрости, Коуши еще сильнее зажимает рану от крупного осколка вазы у Кейджи на руке, Коуши еще сильнее прижимает парня к своей груди. Коуши смотрит в тот угол холодными мертвецкими глазами, Коуши сам кричит полной грудью — оно пугается. Суга не разрывает зрительного контакта, пока оно, блеснув напоследок синим огнем, не растворяется в воздухе, а лампочка под потолком не прекращает скрипуче качаться. Кейджи отпускает. Коуши никогда не отпустит Кейджи, никогда. В открытой гостеприимством входной двери есть свои недочеты и минусы — Коуши это понимает уже после происшествия с Кейджи, поэтому бродяги, ищущие и потерянные, те, от кого отвернулся мир и те, кто от всех отвернулся сам на какое-то время прекращают посещать их дом. Кейджи никогда не говорит этого вслух, но Коуши знает — Акааши благодарен. Солнце восходит поздно.Лучший способ понять — быть рядом.
Самое грустное в спасении бабочек — ты никогда не услышишь их «Спасибо» в ответ. Сугавара понимает это как никто другой, у Сугавары есть свой блокнот — обычный черный прямоугольник скрепленных белых листков — с записями правил, которые он выучил за двадцать четыре года бесцельных скитаний и помощи каждой встречной бродяжке. Правило 1. Всегда отмывай рис и гречку с тарелки сразу же, не жди, когда они засохнут. Правило 2. Ты не сможешь спасти их всех. Сугавара с треском вылетел с третьего курса медицинского колледжа — в личное дело записали: «Не сошелся характерами с однокурсниками». Никто не хотел, чтобы ему лезли в душу — но помощи просила каждая дворняжка. Суга впервые взял в руки биту — полные ярости и обиды ореховые глаза отражались в осколках стекла, валявшегося на полу в аудитории, несколько десятков ошарашенных глаз таращились в ответ. Обидно, до дрожи убитых коленок. Сугу попросили мирно уйти, посоветовав посещать курсы управления гневом. Нахер их. С наложением швов у Коуши проблем нет. Они сидят на кухне и радио играет только для подстраховки — мужчина поет ровно, баритоном сообщая о своей любви к прелестной даме — помех не наблюдается. Коуши зашивает хирургическими нитками руку Кейджи — видно сразу — заживать будет долго. В окно стучится первый луч лунного света. Скоро наступит завтра. Кейджи все видит. Кейджи все замечает и Коуши ему за это бесконечно благодарен. Сугавара плачет зверем в рубашку Кейджи, сжимая кулаками тонкую ткань — Кейджи молча гладит по голове, тихо, чтобы не потревожить. Ближе к вечеру Кейджи аккуратно, зная, как все это хрупко, отнесет Коуши на кухню — поставить чайник, прижмет Сугу к груди своими худыми руками и начнет старую японскую колыбельную, подпевая легким посвистываниям чайника. Когда Сугавара говорит: «Мы с тобой одной крови», Акааши давится чаем. Коуши крошится низким смехом — прищуривает свои и без того маленькие вороньи глазки и самозабвенно продолжает класть крекеры со стола себе в карман толстовки. Печеные соленые рыбки навсегда исчезают в пустоте, кажется, бездонного кармана. На окне появится небольшой запотевший рисунок от пара чайника, выходящего через носик, и они оба заснут на потрепанном оранжевом диване в гостиной. Спасибо растворится в полуденной дреме. У Коуши позади дома есть участок — совсем небольшой, около тридцати соток, но Кейджи находит крайне очаровательным, когда Сугавара в своей широкополой соломенной шляпе уговаривает маленькую капусточку расти большой и красивой. Акааши любит смотреть, как Суга работает — без издевки, без надменного подтекста и ухмылок, просто Акааши нравится смотреть на Коуши, когда он счастливый. Когда в очередной раз Суга мертвым камнем упадет на землю, испачкает свой зеленый фартук в земле и запачкает коленки джинс травой, Кейджи выйдет на улицу, возьмет Сугу на руки и унесет домой. Коуши будет молчать — потому что язык физически отказывается слушаться, Коуши будет молчать и утыкаться носом в мокрую от слез шею, потом залезет под свитер Акааши, уткнется носом в живот и проспит так семнадцать часов. Потому что Кейджи нужен Коуши точно так же, как и Коуши нужен ему. В другой раз Кейджи вернется домой и сядет к Суге на колени — начнет болтать разную ересь и белиберду, вырванную из контекста, расскажет, что он ел на завтрак и что ему приснилось. И Коуши поймет, что Акааши не в порядке — он аккуратно спросит, что случилось — он всегда знает, как спросить, чтобы Кейджи рассказал, — и Акааши расскажет. Акааши начнет рыдать и бить кулаками обивку дивана, начнет рвать одежду и царапать шрам — потому что вены горят изнутри, а кровь пузырями кипятит тело — и нет сил больше терпеть. Потому что Акааши выблевывает лезвия каждый раз — закройте ребра обратно. Коуши возьмет его руки в свои, мягко поцелует каждую костяшку, и все будет в порядке. Потому что Акааши не бабочка. Потому что спасибо в их доме летает между строк и заплаканных рубашек.Никто не хочет умирать — все ждут помощи.
Благодарность, а не любовь — Акааши повторяет это как мантру каждый вечер, пока стоит перед зеркалом в ванной и рассматривает голую спину Коуши в отражении. Бледно-белая, тонкая кожа — будто у мертвеца, вся усыпана маленькими черными родинками — небесный свод и звезды. Метафоры сравнить Сугавару с кем-то неземного уровня привлекательным приходят в голову мгновенно. Акааши чистит зубы и, поднимая голову над раковиной, краем глаза замечает шрам, идущий от копчика по левой ягодице до самой щиколотки. Странно, что Кейджи его раньше не замечал — шрам будто появился из ниоткуда, но края выглядят очень старыми. Они знают все шрамы друг другу наизусть — за каждым скрывается история, которую они трепетно держат в сердце, скрывая от посторонних глаз, храня таинство жизни. Иногда тайны тоже могут быть частью личности, а Коуши казалось был сплетен из секретов и тайн — это и делало его таким нужным, Кейджи хватило одного взгляда, чтобы понять это еще там, на путях. Человек, который сам хранит секрет, никогда не расскажет твой. Сугавара, почему-то, никогда не любил мыться один. В этих жестах нет никакой эротики, нет никакого подтекста — их дом пестрел разношерстной толпой сегодня и Коуши выжат до последней капли. Кейджи аккуратно усаживает его в ванну и включает душ, настраивает воду и проверяет, чтобы Коуши ступил на мягкий коврик, вместо холодного безжизненного кафеля, после водных процедур. Кейджи успевает поймать слабые движения губ Коуши «Не уходи» и остается с ним на расстоянии шторы — от пара запотевают очки и потеют ладошки. Секундная мысль о происхождении нового шрама — как бы абсурдно это не звучало — кажется самой правдоподобной. На сердце кончилось место — нежное небесное небо с угасающими звездами свободно. Коуши начинает дремать прямо в ванне, поэтому Кейджи приходится разбудить его и укутать в полотенце — Суга из последних сил улыбается и обмякает в руках — потому что знает — его всегда поймают. Сугавара ненавидит свое отражение — зазеркальные глаза постоянно смотрят прямо в душу — в то, что от нее осталось, — смотрят и насмехаются, ведь знают все секреты Коуши. Знают, что Коуши — не более чем простая смиренная покорность в теле человека, послушная оболочка, которая считает, что спасением других спасется и сама, знают, что ему не хватает сил сказать нет, даже когда от него самого ничего не остается. Коуши каждый раз проходит мимо зеркала, закрывая глаза, лишь бы не встретиться взглядом с ним. Суга не отпускает — упускает — секунду, день, год. В году 3 153 600 секунд и каждую из них Сугавара не живет — выживает. 3 миллиона 153 тысячи 600 секунд Коуши проводит, опуская взгляд около зеркала — которое душит одним только взглядом, наполняя легкие горькой соленой водой, и кричит, кричит: «Гляди — вот твоя упущенная жизнь. Вот, что ты с ней сделал. Сам, своими руками. Собственный реквием, персональная панихида.» С приходом Кейджи в его жизнь, в зеркале появляется еще одна персона — изучающе смотрит, прочти любовно разглядывает каждый сантиметр тела — и без разрешения в душу не смотрит. Зазеркальный Кейджи не осуждает — уважает — не подливает масла в и без того полыхающую голову — подметает, убирает паутину с углов и поет зазеркального Коуши чаем. «Хватайся за меня» — вместо «Посмотри, во что превратилась твоя жизнь». «Я рядом» — вместо упущенных сквозь пальцы песком 75 686 400 секунд. Коуши приходит в кровать к Кейджи — ластиться ехидным довольным котом и устраивается под боком, Акааши откладывает книгу и запускает руку в мягкие волосы Сугавары. Осмелев, Коуши обвивается вокруг парня кровожадным питоном, заключая в смертельную ловушку из длинных, почти прозрачных, рук и ног. Они лежат молча, каждый думая о своем, а может, об одном и том же — Кейджи легонько массирует кожу головы Суги и улыбается, вспомнив шутку. Коуши отзывается знакомым бурчанием. «Знаешь, иногда мне кажется, что ты взаправдашний призрак», — теряется в ночной спокойной тишине голос Кейджи, точно так же, как теряется «Где-то в другой жизни да во время Самой Длинной Ночи, да», — от Коуши. Засыпая, они впускают в свой дом самую звездную ночь — она тихонечко входит скрежетом сверчков и свежим ветром. Спокойной. Как перед бурей. По-настоящему ясные утра наступают очень редко — Кейджи радуется каждому из них. Как ребенок, получивший конфету, Кейджи веселится весь день и находится в самом приподнятом настроении — звонит Котаро, сказать, что любит, звонит маме, сказать, что любит, звонит Кенме — просто поболтать. У Коуши тоже весь день нет ни гостей, ни гостей, так что они могут спокойной завалиться на оранжевый диван, смотреть глупые сериалы и слишком громко смеяться с откровенно плохих и непристойных шуток. Кейджи и Коуши перемешиваются в ногах — и сами уж теряют, где чьи — болезненно блеклые с седыми волосами и россыпью родинок, уходящими вплоть до едко-зеленых носков с волейбольными мячами — подаренные явно кем-то очень важным, потому что Кейджи ни разу не видел, чтобы Коуши стирал их в машинке — только собственноручно; или до сини и проступающих вен худые, с черными волосами и застиранными синими носками, бесстыдно стащенными из комода Котаро. Кейджи думает, что дарить носки своим дорогим и близким людям — проклятье их поколения. Руки Акааши хоронит привычно в волосах Коуши. Хотелось бы, чтобы такие хорошие дни случались с ними как можно чаще — когда спасательный круг действительно работает, а не просто ударяет тебя об голову и после тонет. Но Акааши привык лечить алкоголизм героином — поэтому в плохие дни они с Коуши гуляют по путям и отбирают друг у друга острые предметы и снотворное. В очень плохие дни появляется желание забраться в самый дальний угол дома и не вылезать — у обоих. Сугавара берет два пакета крекеров, Кейджи заваривает чай — оба забираются на кровать к Суге с ногами — потому что так мягче, Коуши включает радио для фона и Кейджи, такой замечательный и понимающий, чуть приоткрывая рот, тихо-тихо, чтобы не спугнуть, спрашивает: «Ну, и какое дерьмо уровня братьев Винчестеров с тобой приключилось сегодня?» Коуши никогда не оставляет этот вопрос без ответа. Иногда Акааши просто не может чувствовать. Что-то внутри него ломается — даже избыток разноцветных сердечек в сообщениях не вызывает маломальской улыбки — Кейджи перегоревшим проводом забирается на колени к Суге и дает себя расчесать. Иногда голова Кейджи просто не работает так, как надо — он зацикливается на одной вещи и не может перестать думать о ней. Она крутиться на периферии сознания надоедливой мухой, оставляя после себя шлейф сомнений и навязчивых мыслей. Кейджи гадает, чувствует ли Коуши то же самое. Сугавара кивает в ответ на немой вопрос серых глаз. Кейджи просит: «Пореагируй, почувствуй за меня» — и Коуши берет его за руки и смеется за двоих, и плачет за двоих, и страдает за двоих — вместе не так больно. На следующий день Суга срежет с головы седую прядь и оставит заточку на дверном проеме ванной — почти у самого плинтуса. Коуши ненавидит стариков. Он ненавидит их блеклые глаза, которые постоянно смотрят куда-то вниз, будто присматривая себе местечко, выбирая, где бы земля помягче, чтобы остаться там навсегда. Коуши ненавидит стариков за узость взглядов и осуждающее причмокивание губ — Коуши до боли в костях боится состариться. Именно поэтому он принимает решение оставить Кейджи себе — когда в серых глазах видит стойкое желание жить, жить как можно дольше и как можно ярче. Коуши пугается, когда видит у детей пустые, закрытые пеленой безжизненные глаза — плачет в ванной, завешивая зеркало. Кейджи приходит и обнимает со спины. В хорошие дни ночь наступает рано — тихая и спокойная, без сновидений и скрипучих половиц с мигающими лампочками. Пазлы подошли друг другу, и пускай входная дверь все еще раскрыта — к дыре в душе уже нашли заплатку. По утрам мило сонную и нахохлившуюся, как маленький совенок, пытающуюся постоянно расчесать вечно запутанные смоляные кудряшки, заплатку. Коуши думает, что хорошо бы такие дни были почаще. Он убирает свою руку со лба Кейджи и, улыбаясь, отворачивается на другой бок — спокойно. Коуши сны не снятся. Кейджи ворочается всю ночь.Что ждет в темноте, должно остаться на свету.
Когда Кейджи не просыпается после трех хороших пинков — Коуши начинает волноваться. Суга начинает замечать фальшивость реальности — уже восемь утра, но за окном не слышно ни одной птицы, автомагистраль за домом пугает своей безжизненной тишиной, а скоростной утренний поезд, кажется, безбожно опаздывает. Солнце палит особенно сильно — убивающая жара стоит уже два часа, солнечные зайчики в старом бабушкином комоде не кажутся безобидными — засмотришься и они ненароком выжгут тебе глаза, а синяя ваза, склеенная желтым суперклеем, снова валяется бездушными черепушками в углу. Коуши тревожно. Коуши боится. Пыль медленно летает в едко-желтых лучах, оседая на поверхности — комод, кровать, Акааши. За несколько часов Кейджи стал заметнее напоминать океан — лазурно-синий и такой же тихий в штиль. Конечно, Коуши проверял, дышит ли он. Ну конечно, он проверял и пульс — пульс есть, но очень медленный и едва слышимый — зеркало около носа потеет с трудом. Сугавара ходит кругами по комнате, крича ответы в трубку телефона, замолкает на пару минут и бегом несется на чердак. На закрытом веке Кейджи, потирая лапки, корабликом устраивается маленькая мушка. Коуши возвращается к Кейджи — он упорно отказывается называть его телом Кейджи — с полными руками разноцветных мешочков, веничков из высушенных трав, талисманов, оберегов, печатей и блестящих камней. Вываливает все на кровать рядом с… ним … — начинает трясущими руками проверять мешочки и раскладывать около головы кристаллы, отлучившись на секунду, зажечь вавилонскую свечу — на лампочки полагаться смысла нет. Свеча вспыхивает ярко-алым и мгновенно затухает — в комнату врывается поток холодного — при такой-то жаре? — воздуха и все мешочки с разноцветными порошками и костями мертвых животных оказываются перепутанные и на полу. Блять. Сугавару откровенно трясет. Все валится из его рук, и он ничего не может с этим поделать: поднимает, ставит на место, но все снова падает — то Суга сам задевает бедром ножку кровати, то снова непрошенный ветер залетает в наглухо закрытые окна. В бесконечной суете и суматохе проходит половина выматывающего, сложного дня — в пять вечера к дому подъезжает красный Седан. Коуши бросает взгляд на крыльцо — на мгновение его лицо становится светлее, а в глазах теплится надежда. Гость заходит в дом, выбив с ноги дверь, по дому моментально раздается мускатный запах, смешанный с чем-то донельзя приторным и клубничным — лаком для волос. Гость звенит колокольчиками в волосах и на разноцветном пончо, на ходу вынимает аэрподсы с Queen — Фредди затихает на I want to break free. — Чудо-мальчик! СА! ТО! РИ! Прибыл, чтобы спасти ваши задницы! (Теперь принимает оплату и безналом), — Гость, ранее улыбающийся во все тридцать три зуба — на целый зуб мудрее, на целую жизнь старше — мгновенно становится серьезным и сосредоточенным, отчасти пугающим, когда видит заплаканного, испуганного Сугавару на коленях перед бездыханным, почти бездыханным, телом, которое Сахарный назвал Акааши Кейджи. Коуши в секунду тишины громко икает. Как только в их доме появляется Тендо Сатори, мелкие духи старых вещей прячутся по углам и не вылезают до тех пор, пока Тендо не уедет. Откровенно говоря, Коуши и сам был бы рад схорониться где-нибудь — он вот уже час выслушивает гневную двадцатиминутную тираду от Тендо на тему, что «…нужно закрываться, сахарный ты мой! Нельзя спасать за счет своей души и надеяться, что все обойдется! Ты видел ее, свою душу? Тебе лучше бы посмореть, пока там вообще есть на что смотреть! Ты погубишь себя, Коуши. Ты уже губишь себя. И этого мальчишку», — Сатори кивает головой на Кейджи и Суге становится действительно плохо. В уголках глаз снова блестят слезы, а единственный, кто мог бы помочь лежит и дышит один раз в две минуты. — Давай-давай, не плачь — Наруто не сдался и мы не сдадимся, — Тендо мягко отталкивает Коуши от кровати и начинает изучающе водить над Акааши руками. Сугавара сидит в углу комнаты и наблюдает — никаких слез и непрошенных всхлипов — строгая сосредоточенность и маленький оберег, зажатый в кулаке слишком сильно. Где-то на первом этаже резким порывом ветра захлопывается дверь и гремят железным стуком засовы и цепи, и тени уползают обратно на улицу в оконные щели, постоянно шипя и скалясь — в доме становится на несколько тонов светлее. Сатори на секунду отвлекается от Кейджи и ободрительно улыбается — Коуши, поникший головой, с облегчением выдыхает и кулаком сжимает свитер в районе сердца. Впервые за всю жизнь Коуши закрылся. И дышать стало почему-то легче. Кейджи страшно. Кейджи холодно. У Кейджи отнимаются руки и подкашиваются ноги — он падает на холодное молчаливое нечто. Жесткое, как железобетон, черное, как самый темный час перед рассветом. Завтра наступит только для избранных. Кейджи не может открыть рот. Кейджи хочется закричать, зарыться головой в песок — сбежать. Сбежать от ярко-алых глаз, которые так мучительно уставились на него и не отпускают ни на секунду — сердце режут без ножа, отрывая каждый кусочек под надменных хохот. Кейджи выворачивают наизнанку — вскрывают череп арматурой и оперируют каждый орган тела — забирают и тайны, и мысли, и будущее, оставляя только прошлое. Оставляя только алые, кроваво-красные впалые глаза, которые вот-вот и выпадут с другой стороны, оставляя тревогу, тихий ужас и мертвое время — оставляя блеск красных огней, следующий всю жизнь по пятам. Безмолвное страдание. Кейджи ломает. Кейджи ломают. Кейджи ломается. Почему нельзя просто быть счастливым? Мучительно долго, пробирая до самых костей, прибивая через живую плоть к холодному бетону кривыми, ржавыми гвоздями — пропуская электрический ток до самых ногтей, выворачивая пустой желудок наизнанку.Тик-так.
Вспышка бури электрического света.Тик-так.
Кейджи соглашается со смертью. Но даже смерть не станет концом страданий.
Коуши сидит у изголовья кровати и, следуя советую Сатори, шепчет важные слова, пока пьет чай, соленый — потому что слезы: «Не умирай, не умирай. Ты должен был умереть не так — мы должны были прыгнуть вместе под экспресс, чтобы остановить все движение еще на три часа — пока они будут отмывать наши мозги с рельс. Мы должны были наглотаться таблеток, когда все стало бы совсем невыносимо — ты должен был оставить слащавую записку Котаро, а я бы нацарапал на двери проклятие на латинском. Мы должны были умереть молодыми и прекрасными. Мы должны были умереть спокойно и тихо в счастливой старости, но не так…» Старательно снова склеиваемая желтым клеем голубая ваза, падает на пол с колен Суги, но не разбивается, несмотря на то что клей еще не везде до конца засох, когда Коуши подпрыгивает на стуле, услышав тихое: — Не учи меня умирать. Акааши Кейджи еще не готов согласиться со смертью. Рассветы в проклятых местах не наступают — это знает каждый смышленый пятилетка. Но завтра дождутся только избранные. Солнце привычно стучится в окно солнечным зайчиком — мягкий утренний свет наполняет комнату.У каждого есть право быть спасенным.
Коуши больше не плачет — слез уже не осталось, а глаза болят сухостью — он впервые плакал за себя, впервые позволил себе купаться в мерзком болоте, которое называется «Жалость к себе». Сугаваре даже чуть-чуть понравилось. Коуши берет холодные, как лед, ладошки Кейджи в свои — греет теплом тела и горячими слезами, которые льются по привычке, как каждый раз после спасения — Коуши впервые действительно рад, что он плачет. — Ну и напугал же ты меня, дурень, — Коуши улыбается и лезет к Кейджи в кровать, прижимая к груди крепко-крепко, чтобы уж точно не потерять никогда. Кейджи тоже начинает плакать — плачет от свободы, от легкости — ничто не напирает на худые костлявые плечи и ничто не смотрит красным огнем в спину. Свободно. И дышится легко. Они рыдают друг у друга в руках до тех пор, пока солнце не достигает зенита — в комнате пахнет душицей и липой, одеяло еще помнит приторный запах клубничного лака для волос. Синяя ваза с желтым клеем стоит на комоде гордо, сообщая всем, что жива — маленькие ёкаи резво бегают вокруг нее и чуть не сносят снова — ваза крутится пару раз на днище и останавливается на краю столешницы. Над самым полом ее ловят две руки — молочно-белая, в плеядах родинок, и едва лазурная, с длинными худыми пальцами. С грохотом два тела падают на пол, обнимая вазу, прижимая себе — словно она самое дорогое, что есть в этом доме. — Отбирать надежду, — Кейджи немного задумывается, пока стоит с недомытой тарелкой в руке, — это как выключать последний фонарь перед мотыльком в кромешной темноте, — Акааши смывает пену с тарелки и ставит ее к остальным в сушилку. Задняя дверь кухни открыта — из проема льется теплый ветер, стелется у ног послушным котом и забирается на второй этаж, мягко обволакивая каждую ступеньку и играя с домовыми. — Ты что-то сказал? — Коуши вопросительно улыбается и распрямляется, закончив зашнуровывать длинные сапоги — в зеленом фартуке с цветочком и в соломенной шляпе. — Да, про надежду и мотыльков… — Кейджи не успевает договорить фразу, как половицы чердака, тревожа, скрипят. — Ты кого-то ждешь? — Акааши смотрит в глаза Коуши и находит в них тот же ужас, что и у него самого. Кейджи хватает с рабочего стола солонку, Суга вытаскивает с тумбочки у двери мешочек, и они вдвоем, одинаково быстро и одинаково напугано, бегут к чердачной двери. Пару секунд они стоят в замешательстве — на чердаке никого. Они опускают взгляд вниз — маленький домовенок, нет, бродяга, который забрался к ним в дом непонятно как — Коуши закрыт целую неделю. Маленький ярко-фиолетовый комочек искр и блесток, переливающийся языками алого огня. Кейджи прошибает током. Узнав, Кейджи не жадничает и высыпает целую солонку на фиолетовый шарик — шарик искриться, шипит, становится совсем крохотным, но не исчезает — Кейджи яростно колотит шарик уже пустой солонкой, половицы чердака ходят ходуном, а где-то даже проседают гвозди. — Ну-ну, Кейджи, хватит, — Сугавара по-матерински успокаивающим тоном обращается к Акааши, кладет ладонь ему на плечо, — Ты видишь, он напуган. Как и ты когда-то, Кейджи. Ты научился ненавидеть. Научишься и прощать. Кейджи медленно успокаивается и приходит в себя, смотрит на шарик — стал совсем крохотным и беззащитным, маленький сиреневый пищащий шарик. — Это что, из «Гарри Поттера»? — Акааши ухмыляется на последнюю фразу Коуши про всепрощение и засовывает веником шарик в синюю склеенную вазу. Коуши отбирает вазу у Кейджи и сыпет туда содержимое мешочка — шарик наливается, становится приятного для глаз розового цвета и не прекращает блестеть и искриться. — А давай бояться жизни вместе? — Кейджи спускается и выходит в огород, оставляя вазу с Шариком — они решают его так назвать, у каждого добропорядочного домового духа должно быть свое имя, Кейджи — на тумбочке у двери. — Что? — Коуши прищуривается — закатное солнце приятно слепит и даже соломенная шляпа не в силах от него спасти. — Ты сказал мне это, там, на путях, когда мы в первый… второй раз встретились. Ты тогда был в черной косухе и слизывал собственную кровь с губы, и я подумал, какой же ты, блять, горячий. — Кейджи! И этим ртом ты целуешь Бокуто? — Я не только целую этим ртом Бокуто, Сугавара-сан, я… — Кейджи щурится хитрыми глазами. — Кейджи! Остановись чертяка! — Коуши смеется и протягивает резиновые перчатки Акааши, — расскажешь во всех подробностях это грядкам лука — двадцать прекрасных рядков ждут, когда эти утонченные изящные ручки их прополют. — Так ответь на вопрос. — Давай.Несколько месяцев спустя
— …что довольно странно, — Куроо затягивается сигаретой, сидя на крыльце и подбирая под себя ноги — дождь барабанит по козырьку нещадно, по дороге текут толстенный ручьи дождевой воды, — что ты переезжаешь от одного мужика — с собственным домом, лесом на заднем дворе, к другому мужику, — Тетсуро позволяет себе ухмыльнуться, — в маленькую двухкомнатную квартирку в где-то в ебенях, — парень тушит сигарету об крыльцо и выкидывает под дождь. — Пригород Токио — не ебеня, Куроо-сан, — Акааши возвращается от открытого багажника серой Тойоты Тетсуро уже без тяжелой коробки в руках, поправляя свой синий плащ-дождевик. — Один хер разница, Кейджи! Загубленная инф-ра-струк-ту-ра, — Куроо водит в воздухе пальцем, притворяясь умным экономистом, разбирающимся в чем-то помимо колбочек и бесконечно длинных химических формул. — А что на счет универа? — Куроо берет еще одну сигарету из пачки и, закуривая, выдыхает столп дыма Кейджи в лицо. — Гадина ты, — Акааши садиться рядом, отбирает сигарету и затягивается, — Попробую восстановиться — может все-таки позволят. Я неплохо учился, до… ну, ты понял. Тетсуро молча кивает, в голове делая заметку: еще раз спросить у Котаро, что же случилось с Акааши, и почему у Бо не возникло вопросов, когда его парень бросил мед, бросил самого Котаро на несколько молчаливых месяцев и уехал к черту на куличики к какому-то парню, гадалочно-ведьминского и шарлатанского вида, на несколько лет. Коуши выглядывает из проема входной двери и присоединяется к беседе где-то на Акаашином: — ...Но ты не можешь потерять человека, Куроо, потому что он тебе не принадлежит. Сугавара извиняется, что прерывает беседу и зовет Кейджи в дом на несколько минут — важно. Куроо кидает «Все окей», уходит под стихающий дождь закрывать багажник и заводить машину. — Я должен тебе кое-что показать, — больше слов и не надо, Кейджи переобувается в резиновые сапоги, чтобы не промокнуть, потому что Коуши намекает, что они пойдут в лес — мысль о прогулке в кроссовках по сырой траве и разъезжающейся под ногами земле не прельщает. Коуши захватывает с собой синюю вазу — в ней все еще теплом отдает Шарик — и в ответ на удивленное выражение лица Кейджи только загадочно улыбается. После дождя дышится свежо — капают лишь отдельные капли с листьев, пока они пробираются сквозь чащу леса. В каждой росинке отражается целый мир и даже больше — трава дышит зеленью, а стрекозы проносятся со скоростью истребителей у самого носа. Чем дальше в лес — дышать становится труднее. Кейджи натыкается на непреступную стену тумана — настолько густого, что можно есть ложкой. Коуши шагает навстречу непроглядной дали, словно переступая через порог в другой мир — смело, отчаянно и с улыбкой на лице. — Боишься? — Сугавара оборачивается и протягивает руку. — Я тоже боюсь. Но я рядом. Кейджи боится. Кейджи боится и берет Коуши за руку. Кейджи набирает полные легкие воздуха и ступает в неизвестность следом. То, что видит Кейджи перед собой, дух захватывает в буквальном смысле. Огромное озеро, которое каким-то чудом затерялось на всех радарах и не помечено ни на одной карте. Не покидает ощущение, что еще вчера его тут не было — но многолетние ивы по берегам, раскинувшие свои кроны вдоль водной глади, отбивают все сомнения. — Это озеро называется… ну, в японском нет прямого перевода, но что-то около: «Мертвое время, умирающее в бесконечности самозабвенного страдания и муках, наполненных горечью сожаления о проигранных победах». — Проигранных победах? Это как вообще? — Кейджи с трудом удается переваривать блок информации, полученный от Коуши — красота пейзажа все еще бьет под дых и отбирает крупицы кислорода и здравого смысла. — А вот так. Каждая победа может быть проигрышем, если ты не сделаешь выводы и уйдешь с высоко поднятой головой. Кейджи кивает и немного отмерзает от лазурной ряби, по которой наперегонки бегают водомерки. — Оторви и выбрось, Кейджи. Милосердно прости, — Коуши протягивает синюю вазу с Шариком — за несколько месяцев тот стал едва помещаться на дне и теперь грел обжигающе жарко вечно холодные ладони Кейджи. — Что… что я должен сделать? — Акааши недоумевающе смотрит на Коуши, который выглядит как довольный кот, которому отдали целую миску сметаны. — То же самое, что я сделал с тобой. Выверни наизнанку и полюби. Кейджи смотрит на маленький розовый комочек у себя в руках — он бьется, словно живое сердце, наполняет теплом и Кейджи, и все вокруг. Кейджи уже не боится — Кейджи приручил их, своих демонов. Пугающие всю его жизнь алые глаза стали чем-то игрушечным, почти кукольным и до слащавого приторным. Кейджи задумывается, был бы Шарик таким, если бы тогда Кейджи не сбежал со свидания погулять по путям, был бы Кейджи таким, если бы бескорыстно добрый Коуши не принял его. Был бы Коуши сейчас таким счастливым, если бы Кейджи не согласился тогда купить Бокуто зеленый чай с молоком. На секунду Кейджи колеблется — оглядывается по сторонам и ищет поддержку в каждом зеленом листочке. Сугавара стоит позади и улыбается, по-домашнему, тепло и привычно, едва заметно кивает. Акааши, поддерживая Шарика одной рукой, оборачивается и залезает в карман рюкзака. — Я должен тебе кое-что отдать, — Кейджи крутится за вечно ускользающим рюкзаком, чудом маневрируя, чтобы не уронить ёкая, — Это не то, чтобы подарок на твой День Рождения, просто я… бесстыдно про него забыл, но недавно наткнулся на это. Я им давно не пользуюсь, но все равно… Кейджи вынимает из рюкзака небольшой потрепанный блокнот — зеленый в крапинку, с нарисованной совой на обложке, кое-где листы загнулись и набухли от встречи с жидкостью, но все равно блокнот выглядит аккуратным, будто хозяин хранил его под музейным стеклом, или действительно позабыл про него на долгие спокойные месяцы. Сугавара принимает подарок и в благодарности кланяется — кладет книжечку в карман серого кардигана. — Я позабочусь о маленьком Кейджи, не беспокойся. Кейджи кивает и отходит чуть поодаль — даже если он упадет, его поймают. Если Кейджи сломается, его склеят обратно, как эту злополучную голубую вазу — сколько бы раз склеивать не пришлось. Акааши целует комочек — предположительно — в метафорический лоб и опускает на лист кувшинки, так удобно растущей у берега озера, отрывает лист от земли и толкает в центр — кувшинка доплывает ровно до середины озера и тонет. Шарик взрывается маленьким радужным фейверком. Коуши подходит и берет за руки Кейджи. — Давай уже придем, — Коуши улыбается в плечо Акааши. — Домой? — Домой. Кейджи в последний раз машет Коуши — хозяин дома стоит окруженный с ног до головы домовыми — самые смелые даже сидят у того на макушке. Дверь машины хлопает и Тетсуро вжимает педаль газа в пол — колеса слегка буксуют по мокрой земле, и в скором времени от машины остаются только воспоминания в голове да колея шин на обочине. Коуши пусто. Коуши пусто, но он по-прежнему чувствует себя целым — как будто после длинной ночи около него все так же проснется очаровательный мальчишка, который по часу проводит в ванной по утрам, а потом хлопает длиннющими ресницами и искренне рассказывает: «Я проснулся уже таким красивым, честно-честно». Коуши чувствует, что ему не нужно больше спасать кого-то другого помимо себя — пустота в душе уже заполнена до краев — даже швов не осталось. Все тело немного чешется, как будто слезает омертвевшая кожа — утром Суга обнаружит, что не осталось ни единого шрама-напоминания, только засечки на дверном проеме ванной комнаты будут напоминать, что в этом доме жил кто-то еще, кроме него самого. Грустно, но только совсем чуть-чуть. Мысль о том, что Кейджи сейчас уснет, прислонившись головой к стеклу машины, и будет спать крепко, без кошмаров до тех пор, пока Тетсуро сам не решит его разбудить, или до тех пор, пока Котаро не набросится на Акааши с объятиями — греет лучше всякого закатного солнца. На небе среди серых туч появляется радуга — Коуши ухмыляется, как кстати. Телефон сообщает о наличии нового сообщения — скорее всего от Сатори — с предложением взять бессрочный отпуск и укатить в Америку, покататься по штатам, пошаманить шаманства и купить майку с пумой или с пантерой. Сугавара улыбается, печатает в ответ: «Ну, давай, колдунья, колдуй свои колдовские колдунства» и убирает телефон в карман кардигана. Солнце медленно садиться за кромку деревьев — пока еще светло, Коуши достает свой черный блокнот с правилами и долго пишет новые, заканчивая последним, самым важным, заканчивая тем правилом, которое Коуши не удавалось выучить за двадцать четыре с небольшим, пока не пришел Акааши Кейджи и не спас его. Сугавара аккуратным почерком выводит иероглифы и, уходя в дом, закрывает дверь на все замки.Правило 9. Будь счастливым.