Давно стерлась грань. Порицая виновных, я знаю, ты не забыл: Твоя голова стала царством безумия и рядами забытых могил. Те могильные камни стоят безымянны, ведь у мысли отсутствует имя. И гордость задета, она идет сквозь руины, ей глаза прожигает дымом.
Ветер холодный. Он всегда такой ранним-ранним утром. Пробирается под слой одежды и противно колет тело, и не спастись от его ленивых потоков, кроме как не стать ему подобным. Арсений холод давно уже перестал ощущать, как если за этот маленький промежуток времени кожа стала походить на камень. Он поворачивает голову и заметно расслабляется — рядом с ним Позов зябко передергивает плечами и забавно хмурится. Он поправляет очки, сделает это понятным жестом, мол «опять ты нас не пойми куда завел». Но вслух не говорит. И от этого становится так до смешного приятно, что Попов не сдерживает улыбки. — Весело тебе? — подает наконец голос Дима и трет свои руки в тщетных попытках сохранить хотя бы малую часть тепла. Руки красные от ветра, но идея спрятать их в карманах казалось глупой и несуразной. Мысль на долю секунды посетила голову Арсения, и он принял не самое разумное решение ей подчиниться. Попов не мог дать ответ, почему едва ли не всегда в спутники по ночному городу выбирает именно Позова. Да и вообще, чего стоит довериться Дмитрию? При возможности он бы вручил ему свою жизнь, как будто ее уже совсем не жалко. («Особенно в его руках») Арсений хранит в себе неудержимый поток мыслей, и обмозговывать это желания не имеет. Он зачем-то верит, что гении господствуют над хаосом. Может и не так, ему не нужно искать оправдания своим поступкам. Они как-то происходят сами собой, пока Попов витает где-то в своем мире, который он собственноручно построил и теперь, успев нарадоваться результату своих трудов, принимает взвешенное и логичное решение его уничтожить. Конечно же, это решение не подкрепляется чувствами, потому как не будет же гениальный Арсений совершать то, о чем потом пожалеет, верно? Он ни в коем случае не выйдет за свои же рамки. Не будет легкомысленно впускать в свою жизнь других людей, ведь весомее обещаний для остальных может быть только обещание самому себе. Он наивно продолжает верить. Попов часто ловил себя на мысли, что его пределы возможного совсем не там, где он находится сейчас. Что стоит посмотреть со стороны — ему сразу откроется лежащая на поверхности истина, которую он то ли потерял, то ли и вовсе находить не хотел. И иногда желание расти было настолько болезненным, что хотелось подозвать кого-нибудь и попросить по доброте душевной принести ему пистолет. Может, хотя бы тогда его мысли перестали бы юлить, не метались от ситуации к ситуации. Может хотя бы тогда он узнал, где будет поставлена его точка. Арсений реалист. Или снова пытается себя в этом убедить. Он словно опять угодил в устрашающий своими размерами лабиринт собственного сознания. И, представляя эту картину, он не брезгует подробностями. («Он узкий. И стены у него из лакированной сосны. А если посмотреть вверх, то вершину его вряд ли разглядеть получится.») — Арс, что ты собираешься делать до рассвета? («... А в конце лабиринта стоит человек. Очень знакомый. Очень дорогой.») — Мы будем наслаждаться жизнью, что же еще. — усмехнулся мужчина и был уверен, что его дражайший слушатель по обычаю закатил глаза. Попов едва ли не каждый день думает о словах по поводу его непредсказуемости. И едва ли не каждый день смеется — с них, с себя, с глупой привычки продолжать жевать одну и ту же мысль слишком большое количество времени. В такие моменты он совсем забывает посмотреть на себя со стороны — в прочем, он почти никогда не утруждает себя этим действием. Ведь иначе ему бы уже давно открылось большинство ответов, которые он так жаждал получить, а это совсем не интересно. Многие так и делают, не секрет ведь. Мечта не появляется дважды, и опровергать это способны лишь те, кто нарочно следует за собственным наваждением, не силясь посмотреть правде в глаза. Если бы Арсений глянул на себя хоть раз, то где-то в глубине зрачков увидел ту самую непорочную глупость, которую порой скрывал даже от собственного разума. Скрывал, потому что устал противостоять самому себе. Даже когда задумывался, что именно этим и занимается всю сознательную жизнь, что-то тянуло его назад, в самое начало. Он знал, что если прислушаться, точно можно различить насмешку над каждой новой попыткой. («Раньше он не шел против своих заповедей») Он ведь актер — он представляет, воплощает, оживляет персонажа. Он смотрит на человека и видит в нем другую версию себя. Однако же не все люди настолько банальны. Ведь даже при всем своем желании Попов не может понять, что творит ся на душе у того, кто сейчас разделяет с ним тишину — на первый взгляд открытого человека. Позов совсем иначе говорит на темы, хоть мало-мальски затрагивающие его самого. Если ему предстоит изречь одну мысль, можно быть уверенным — еще тысяча растворяется на пару с тишиной в предрассветном воздухе спящего Санкт-Петербурга. И Арсений понял это далеко не сразу. На это ушло так много времени, что в конце-концов он заставил себя пожалеть об этом. Ведь теперь он хотел разгадать этого человека. Хотел этого больше чем он хочет спать. Хотел больше, чем знания всего мира. Позов стал его наваждением. Попов любил молчать. Именно в молчании раскрывается человек — кто бы то ни был. Кажется, Дима был чертовым гением и в этой области. Арсений знал цену таким моментам. Он чувствовал, как реальность осыпа́лась под его ногами, падала, оседала где то вдали от его буйного разума. Ему было проще верить, что за этим последует его спасение. Ему было просто необходимо во что-то верить. Он однажды вычитал в какой-то старой книжонке, что рефлексия убийственна для чувств и веры. Эта мысль была единственной себе подобной, как будто не могла перевернуть повествование своим присутствием. Попов во многом узнавал себя. Ведь ему так нравилось вписывать себя — свой героический образ — в и без того энергичные события. Ему казалось, что так он сможет воспротивиться чужим правилам. Ведь проще выдумать свои, совсем непохожие на существующие, и истинно следовать им до самого конца, каким бы оный не являлся. Едва ли кого-то могут увлечь дешёвые сказки. Но, кажется, сейчас о другом. Дмитрий отвлекается собственными мыслями, продолжая идти размеренным шагом. Арсений, только того и дожидаясь, позволяет невесомо прикоснуться кончиками пальцев к чужой руке. Он обещает себе, что сделает это незаметно. («Ложь — неприемлемая роскошь для него») Становится теплее. Кажется, начинает светать.***
Такая дилемма, друг мой сердечный, и с этим никак не смириться. Как если увидишь, что без твоего вмешательства чувство сумеет родиться. Каждый шаг и лишнее слово обернется жестоким уроком, Как будто один лишь удар — и тотчас чужаком прослыву ненароком.
Едва ли можно найти людей, что помнят правду с самого ее начала. Ведь стоя у подножия горы, когда в глазах еще отражается глупая решительность ее преодолеть, можно много чего пообещать. Гораздо проще вбивать уверенность, стоя в стороне от бушующих событий. Осознание приходит после первого шага и намертво закрепляется в сознании до самого последнего. И никому уж более не нужны пустые звучания красивых слов. И слащавые мысли в голову лезут, одно желание появляется. («Назад, оно того не стоит») Вторят каждому сказанному наперекор слову, душат соблазнением, подкупают перспективой жить немного не так, немного по-другому, немного меньше стараний, немного больше допущений, о которых в последующем жалеют. И стоит лишь назад посмотреть — а что там? Половина пути. («Собственного пути») Не только победа дается большими усилиями. И если не сейчас, («То когда?») — Не знаю… Арсений медленно мотает головой и тяжело выдыхает; чувствует, как чужая рука слегка сжимает его плечо. Это приводит его в себя. Матвиенко разглядывал его с водительского сидения, и взгляд этот отнюдь нельзя было назвать спокойным. — Арс, ты в норме? Попов тоже смотрит на него. Растерянно, как на случайного незнакомца, оказавшегося в непосредственной близости к нему. — Порядок. Сергей хмурит брови. Не доверяет. — Правда, Серег. Все хорошо, — его отпускают. В последнее время он и сам не раз замечал за собой, как отключался от большого мира ради своего собственного — такого маленького, такого жалкого, такого до смешного идеального. Там парящих островов на пару со сказочными животными ввек не сыскать. Потому что Арсений реалист. В этом его мире статуй несметное количество, все исчерчены витиеватыми узорами и искусными вырезами. И у каждой разные лица — приятные, безобразные, с аристократическими чертами или пугающими взглядами. Все настолько знакомы, что едва ли возможно разглядеть в них кого-нибудь такого же осязаемого. Они все холодны на ощупь — как-никак жестокий мрамор не поделиться теплом. («Даже с самыми отчаявшимися душами») Где-то недалеко лес. Высокий, едва ли верхушками своими не царапает небесную синеву. В нем так просто заблудиться, что Попов в конце концов бросил затею побороть разрушающее искушение и надолго закрепил за ним некий темный образ. Иногда становилось совсем непонятно, ради кого он вообще возвращается со своего райского уголка. Но он вспоминает. И смеется с самого себя. И ужасается самому себе. Ведь все чаще мелькает до боли знакомая фигура меж пугающих стволов пихты и дуба. Арсений быстро теряет его из виду. Противиться себе, что не идёт вперёд, когда-то поклявшись порицать жажду к пустому любопытству. Жалея о своем решении, он не смеет ослушаться. («Не хочет оспаривать собственные заповеди») «- Есть ли у человека надежда? Мужчина смотрел вглубь восторженного зала, вопрошая словно, после поворачивался обратно к сцене и другим актерам. Его движения были настолько живы и изящны, что Попов на мгновение забыл о том, где на самом деле находится. Актеры не только воплощают и оживляют, было бы невероятно печально иметь в этом правду. Они выполняют очень важную роль в жизни людей — учат их сочувствовать другим через пелену собственного эгоизма. Что-то до смешного простое тонкой нерушимой нитью объединило всех собравшихся зале. И имя сему каждый подбирает сам, ведь не существует больше исхода правильнее, чем нынешний. Ничего уже не имеет право существовать. — Не говорите со мной, если выдумываете, что все люди различны, — он гордо шестовал меж расставленных столов, заглядывая в развешенные иконы. — Мы едины перед жестоким миром и вечным богом. Каков же ваш ответ, господа?» («Каков же твой ответ?») Голова неприятно пульсирует, постепенно стирая воспоминания о том маленьком мире. И следующим мгновением все возвращается на свои места. («Какой ответ?») Хочется забиться в угол от всплывающих картин прошлого. Ответ виден слишком четко, до ряби в глазах. Никогда ранее такого не испытывая, можно ощутить превосходный ужас. («Не человек, а ёбаная хрустальная ваза») Арсений может попытаться отпустить себя. Но вот оттолкнуть Позова почему-то еще ни разу не пытался. («Он вечно о чем-нибудь думает») Имея хотя бы минимальный шанс на успех, он бы попытался. Но у него нет совсем ничего. Кажется, даже глупой, смешной надежды, о которой все так самозабвенно говорят, желая быть услышанными. И когда голоса падают в темную глубь, к самому ядру земли, следовать за ними уже нет резона. («Ни у одного из моих знакомых не было такого воображения») Арсений не знал на что идет, переступая границу своего надуманного образа. Ему бы никогда не пришло на ум, что иллюзия может существовать настолько утопическая, и теперь, кажется, совсем усомнился в прежней цели. Но теперь ему нечего скрывать. («Такого яркого воображения!») И терять, как оказалось, тоже нечего.***
Ты подал мне руку, я глуп, и по глупости хватку свою не ослабил. На рандеву тишина, ее рушит грохот и лязганье звонких скрещений сабель. Мы видимся чаще, чем сотню раз в сутки, но я хочу так, чтоб сводила истома — и тело, душу, и сердце, и разум, которые как никогда бестолковы
Творения тех, чей разум омрачен болезнью или мечтательностью, теряют свои фантастические краски уже с наступлением рассвета, который медленно проникает сквозь шторы. Те колеблются. Тусклые бесформенные тени сползаются в углы комнат и там замирают, а то и умирают вовсе. Снаружи в листве щебечут птицы, люди спешат на работу, доносится вздох ветра, прилетевшего с дальних холмов и теперь бродящего вокруг сонного города в тщетных попытках пробудить его ото сна. Покров за покровом сумрачная дымка спадает, предметы вновь обретают формы и цвета. Пропадает мелкий детский страх увидеть за черными силуэтами самые пренеприятные фигуры. Теперь, когда уже ничего не сокрыто от человеческого глаза, рассвет воссоздает мир в его первоначальном виде. Глядя на тусклые зеркала, не грех зайтись в пустой философии — ведь погасшие свечи стоят там же, где их оставили. Гнетущее чувство необходимости продолжать жить беспрепятственно завладевает понурыми мыслями. Бывают ведь те на удивление редкие моменты, когда внутри просыпается странное, необузданное желание поднять веки и узреть совершенно новый мир, перерожденный в ночной темноте, с новыми тайнами и силуэтами. Мир, в котором прошлому нет места. Где оное и не существовало никогда. Ведь даже радостное воспоминание непременно отдает горечью, и память о наслаждении причиняет боль. Боль. («Очень больно») Жизнь, погруженная в мысли о собственной ненужности не может называться счастливой. Миллионы восторженных глаз и сотни тысяч голосов — зная, что все они на твоей стороне, каков шанс получить право на ошибку? Парк насквозь пропах ночной грозой. Арсению не хватало сил ждать более — теперь, когда он знает, что делает, оставалось лишь следовать собственному сценарию и ни в коем случае не поддаваться рефлексии. Поэтому, воспользовавшись временным затишьем, он выдворил Позова на улицу. Оный предпочел оставаться в неведении, поэтому слепо доверился довольному донельзя шественнику. Арсений это чувствовал. Арсению это нравилось. Теперь, когда собственное незнание не могло настигнуть его решительность, все было иначе. Он свято в это верил. «На Попова нельзя полагаться. Он стоит, прижавшись спиной к стене и держа стаканчик с давно как остывшим кофе, и в адрес свой слышит нелестные слова. Антон хмурится, пытаясь поймать взгляд Арсения. — Ты в последнее время как будто, знаешь, подавлен, — подметил Шастун как бы невзначай. — Ничего не хочешь рассказать? Кажется, уже все заметили его отстраненный вид. Попов не сразу осознал, что от него хотят. А когда понял, то совсем растерялся в неведении. Что можно ему рассказать? Много чего, если быть честным. Но честность никогда не была в почете для него. Отрешенно глянув куда-то сквозь Антона, он покачал головой. Конечно, он доверяет Шастуну. Однако он все еще не доверяет себе. — Ничего не произошло, — он заговорщически прищурил глаза, — но скоро, думаю, должно.» («Ты дашь этому случиться?») Арсений был обязан. Как и ранее до этого, как и, вероятно, будет много лет после. Ведь весомее обещаний для остальных все еще остаются обещания самому себе. Он давно утерял свой юношеский запал. Оборачиваясь на всю свою прожитую жизнь, ужасаться уже не хватало сил. Когда-то он цеплялся за надежду. Когда-то он и подумать не мог, что его гениальность может стать пустой, растворившейся в воздухе клятвой. Когда-то. Он вырос. Потому что так надо какому-то злому старику, восседающему на самом пике заснеженной горы, а может просто потому что идет время. Арсений, когда-то уверенный в своих силах, пытался остановить его. Глупая была затея, он и сам не смеет сего отрицать. Однако же чувство липкого страха оттого, что он мог стать каким-то не таким, кем-то другим подначивал идти на безумства. Он шел — а что еще оставалось? Наедине с собой Попов чувствовал себя настоящим грешником, и даже на фоне его дикой юности подобные мысли могли угнетать. Арсений хотел разделить с кем-то свою буйную жизнь, отдав на растерзание богам самую праведную исповедь. Но желание угасало вместе с пустой надеждой, угасало так же быстро, как теряет свой свет маленькая спичка. За столько лет он так и не научился отпускать людей, он не хотел этому учиться. Но ничего не оставляло ему шансы. Попов заметил, что сам кинулся в болото, которое раньше чудом получалось обходить. А в голове селилась чудная мысль остаться. И он остался. Это же просто Арсений. Арсений, рассудок которого померк. Теперь он сумашествует, видя наяву, как Позов сам рвется к нему. Арсений хочет сделаться слепым, но, видит бог, ему не просто кажется, это не его иллюзии, он точно это знает! Он знает. («Знает?») И все еще боится ошибиться в своих догадках.Догадайся, о чем я мечтаю — гадать по рукам не придется. Ты глянь раз, другой, и перед глазами всплывут очевидные сходства.
Дмитрий был из числа тех, кто находил красоту в простых вещах. И то, как он рассказывает про эти самые вещи, Попов всегда держит в уме. До сей поры эти знания еще ни разу не находились выгодными, однако он выгоды и не просил. Позов привлекает внимания Арсения, слегка, как бы невзначай, притягивая его за футболку. Оный замирает, наблюдая, как чужие руки цепляют что-то с земли, и удивленно хлопает глазами — ветка с ольховыми шишками. Впрочем, удивляться-то особо и нечему. Губы тронула улыбка. Конечно, рассматривать шишки ранним утром в компании Димы — предел всяких мечтаний. Сделалось теплее, даже ветер, кажется, остановился, чтобы запечатлеть момент глупой радости. Сделать шаг в сторону — а там холод до костей пробивает, и чувство это с себя никак уже не сбросить. Можно только забыть — пока они здесь, забыть позволительно о многом.Натура людская — моя так уж точно — до кончиков пальцев тобою изучена И, знаешь, я рад, ведь возможно теперь для тебя я уж точно не мученик.
Попов невольно сжал ладонь в ладони, а где-то далеко над сознанием противным смехом заливалась совесть. Ему хочется сказать как есть — он уже взрослый человек, ему непозволительно метаться в сомнениях. («Другого шанса не будет») Или он просто перестанет пытаться. Это, кажется, еще одно обещание. Их так много, не правда ли? Арсений поворачивает голову и тут же видит заостренный на нем взгляд Позова. Оный всегда был до смешного проницательным. — Выглядишь напряженным, — констатирует факт Дима и Попову хочется узнать, какого рода беспокойство он испытывает. Впрочем, в следующее мгновение он решает, что неведение гораздо лучше. Он вдохнул, но воздух растворялся в легких. Он подал голос, но слова застряли где-то в горле. Он ответил, но ответа никто не услышал. — Ты не заметил ничего необычного с нашей последней прогулки? — Арсений приступил издалека. — Арс… — начал было Позов и тут же был остановлен характерным жестом. — Вижу, что не заметил. Послушай, что я хочу тебе сказать, а потом суди меня как тебе вздумается, — откуда-то прозвучал пряный аромат корицы. — С нашей первой встречи я нахожусь под невероятным обоянием твоей личности. Едва ли ты не напоминал идеал, носящий человеческое имя. Я ревновал тебя к каждому, кто с тобой общался и ненавидел себя за эту ревность. Мне хотелось, чтобы ты был только моим. Я был счастлив, лишь находясь рядом с тобой. Бывал ли он таким честным? — Конечно, я ни разу не выдал себя ни словом. Ты бы меня не понял. Я и сам себя едва понимал, — на лице мелькнула грустная улыбка. — Ты можешь делать с этим знанием что захочешь. Мысли звучат гораздо проще в словах, не находишь? Вопрос оставался без ответа до тех пор, как Дмитрий обмозговывал информацию в правильном ключе. Скажи хотя бы одну из сотни твоих мыслей. — Ты процитировал кого-то, верно? — Я много чего цитирую. Для тебя я не мог бы подобрать слов красивее. Позов смеется — по-доброму сдержанно — и Арсений решает для себя, что хотел бы услышать это снова. — Значит, я правильно понял твое необычное поведение в Питере. — Попов, как ребенок, которого поймали с поличным, на секунду задумал отрицать сей факт. Когда Дима находится рядом, что-то подталкивает Арсения делать несуразные вещи. Когда Дима смотрит на него, Арсений перестает различать явь и навь. Едва ли когда-то он был таким счастливым. Вряд ли когда-нибудь еще раз сможет это уловить. — Позволь мне сделать одну глупую вещь. — Раньше для этого тебе не тревовалось мое одобрение, — парировал Позов, но подошел еще ближе, показывая согласие. И он никогда бы не смог такого представить. Даже с его необъятным воображением он отдавал предпочтение реальности. Он проклинает все на свете. («Ведь иллюзия не может существовать настолько утопическая») Арсений целует так же аккуратно, как и берет лицо Позова в свои руки. Закрывает глаза — не боится больше потерять что-то важное из виду, и чувствует, как его шею обхватывают чужие ладони. Он отстраняется лишь на немного, чтобы уткнуться носом в щетинистую скулу и тихо засмеяться.У тебя нет сердца, я взамен свое тебе вручаю.