Генриетта отсчитывает второе июля

К вечеру становится совершенно нечем дышать. Пышущий жаром асфальт жжёт ступни в цветастых босоножках, пропаривает — в изношенных кедах, напоминая о том, что середина лета-таки не за горами. Подбирающаяся наматываемыми листками календаря и всё большей духотой да мерзкой влажностью, от которой всякие тщательно уложенные волосы завиваются в смешные полукудри. Генриетта отсчитывает второе июля, а Блу Сарджент — последние минуты своей смены. В «Нино» привычно шумно до лёгкой мигрени и кругов перед глазами. Блу больше задыхается в забитом людьми помещении, охлаждённым неустанно гудящими кондиционерами, нежели жаром, что вливается в лёгкие смолой, стоит ей выйти наружу. Вечер приветствует её остывающей жаровней, дерущей горло жаждой, и белым «Мицубиси», припаркованным по диагонали — наглостью, что острее нарисованного на бочине известной всем красотки ножа. Джозеф Кавински не разменивается на мелочи, вроде правил дорожного движения и аккуратной парковки. Он сидит на лавке перед входом, раскинув длинные, увенчанные браслетами и узором голубоватых вен руки. Похожие браслеты Блу видела у Ронана и знает, что они, как и вся жизнь Кавински, украдены. На скуластом лице красуются набившие оскомину очки в белой оправе. Чернота стёкол бликует, стоит Кавински запрокинуть голову — ленно, как разомлевшему дворовому коту. Блу замирает в какой-то отвратительной нерешительности, сжимая пальцами лямку своей цветастой, сшитой из кусочков тканей сумку. Ей бы развернуться и уйти, но она почему-то подходит ближе, огибая завернувшую к дверям парочку. Они даже её не замечают, лишний раз напоминая Блу о тенях, с коими она, видимо, для всех сливается. Голос её не подводит, звуча буднично-замороженно. Наверное, так бы звучал именно Ронан, если бы когда-нибудь поинтересовался чем-нибудь столь нелепым: — Всё в порядке? В голосе Ганси бы непременно сквозила озабоченность. Не большая, чем если бы вопрос касался поисков его личного Грааля. Адам бы смолчал. Ноа — незримо коснулся плеча. Кавински медленно поднимает голову. Очки едва сползают с переносицы, позволяя напороться со всего размаху на его взгляд — неожиданно пронизывающий не привычной обдолбанностью. Или то было нарисовано воображением Блу и теми слухами, что передавались по городу и формировали окончательный образ? Кавински чуть двигает головой, не прекращая смотреть. Так акула приближается: играючи, едва виляя хвостом и взрезая воду плавниками. Блу видит их в кривом оскале; в татуировках на руках и длинных, беспокойных пальцах Кавински с цокающим металлом колец. Конечно же, всё не в порядке. У Джозефа Кавински эта фраза должна быть вытатуирована на изнанке нижней губы да бегущей строкой в глазах. Наверное, потому он очки и носит. Погрязший за гранью, чтобы найти своё место в мире, который привык отторгать. Блу осознаёт, что её понимание — гораздо глубже, чем мог бы вообразить кто-либо из её личной «команды мечты». — Кому-то достаётся всё, а другому — лишь грёзы, не так ли, лап? — Кавински слова не тянет, а раздаёт пощёчинами. Блу — не Линч, чтобы её окучивать этими всеми мерзко-ласковыми словами. И слава богу. — Пожалуй, это можно счесть за утвердительный ответ, — она отфыркивается, всё ещё ощущая себе тенью, упавшей на него, загородившей солнце. Но Кавински смотрит в упор. Оскал становится острее, демонстрируя выступающие, как у хищника, резцы. — Присядь, девочка-не-из-снов. Сказанное не должно вызывать дрожи, выбивать танцем на коже мурашки. Блу хочет ощутить долгожданную прохладу и записать свою реакцию на её счёт, но асфальт под ногами всё ещё раскалён, как и воздух. Она садится на край скамейки, ощущая себя неправильным, неподходящим к новому платью куском ткани. Пальцы невольно теребят край сумки, выискивая лезущие нитки. Блу было бы проще, если б она была менее старательной в некоторых моментах и куда более — разгильдяйкой в других. — Зачем ты это делаешь? — спрашивает она вдруг, удивившись самой себе, хотя, казалось бы, о чём им говорить — людям из разных миров? Блу слишком хорошо помнит горечь своей же обиды — тени на фоне её Воронят. Ей нравится думать, что они её. Ей нравится, что Кавински смотрит на неё. — Зачем ты воруешь сновидения? — Это весело. — Это разрушает тот мир. Кавински посмеивается. Не как шакал в представлениях Блу. — Ещё веселее, — он подаётся вперёд, наваливаясь локтями на разведённые колени. Очки сползают ещё ниже, а чёрные всклолоченные пряди падают на лоб, лезут в глаза. Блу смотрит на его выступающие под футболкой лопатки и вдруг ощущает, как дурное предчувствие сжимает ей горло. — Знаешь, я бы не удивился, если бы он тебя приснил, — Кавински облизывает сухие, потрескавшиеся губы и лезет в карман за пачкой. Помятый красно-белый прямоугольник в его пальцах смотрится так же правильно, как коктейль Молотова; как ключи от белой «Мицубиси». Блу не знает, что на это ответить. — Потому что если бы этого не сделал он, то это был бы я, — он подмигивает ей, крутит сигарету в пальцах. Измельчённый в труху табак осыпается на асфальт. Блу смотрит, уверенная, что он вот-вот воспламенится, как и она сама — от этих слов. Каких-то неправильно громких; неправильно важных. Только для Кавински всё — одно лишь соревнование, особенно, если дело Ронана касается. Блу вновь себя ощущает тенью, замеченной лишь потому что у самого такой нет. Она крепче сжимает челюсти, но не успевает высказать своё возмущение — хлёсткое, злое, уверенное, когда Кавински добавляет: — Ты такая же, как я. Блу замирает. — Что? — и почти смеётся, хотя внутри царапает, впивается призрачная догадка. Кавински вновь смотрит на неё. Всё ещё скалится. Или улыбается? Оттенков много, и Блу не успеть собрать всю коллекцию. Дурное предчувствие танцует когтями на плечах. — Ты так же тянешь одеяло на себя, лап. Блу сглатывает, отворачивается от нелепости фразы, потому что Кавински вдруг нежданно-негаданно, совершенно обескураживающе её видит. — Я не поступила так, как ты. Не стала бы истощать то, что тебе не принадлежит. Кавински смеётся под её злость, под проведённые им параллели. Блу качает головой. — Мир не в твоих снах, — и вдруг вырывает у него сигарету. Крошит в пальцах, зная, что руки точно провоняют. — Он здесь. Плывёт мимо тебя прямо сейчас. — Отвратительное место. — Какое есть. Она поднимается на ноги, одёргивает сумку на плече. От асфальта всё так же расплывается жар, но иначе: волнами омывает носки ленивым, мягким теплом. Вечерняя прохлада резко кусает Блу плечи, как и горькая правда: никто не хотел слышать Джозефа Кавински. — Просыпайся, К, — произносит она и идёт прочь, ощущая его взгляд всей сутью. Оклик ошпаривает спину: — Ещё увидимся, девочка-не-из-снов! Блу оглядывается. Кавински поправляет на переносице очки и поднимается на ноги. Движение рваное, ломаное, резкое, как и он сам. Она закусывает губу. — Да, — отвечает тихо и отворачивается. — Скоро увидимся. Генриетта отсчитывает второе июля.