все мысли твои

      Хаято любит Тсунаёши. А Тсунаёши, её дорогой Десятый, протянувший ей руку и вывевший из душных сумерек в свежее утро, любит Киоко.       Хаято любить её не может. Хаято её ненавидит так же, как любит Тсунаёши. А чёртова Сасагава ведь видит, ведь знает о чувствах Босса и улыбается так глупо, так ярко, так громко, будто заглушает лепет юноши и его несмелые приглашения на свидания.       — Тсуна-кун мой друг, — она с нежностью протягивает его имя, будто он ей в тайне нравится. Но Хаято цыкает — это платоническое, просто произнесено её природно приторным голоском чрезмерно сладко.       Сасагаве хочется прописать в личико, расцарапывая кольцами щёки, и орать на неё благим матом, чтобы та прекратила молчать. Молчать, оттягивая момент отказа. Тсунаёши ведь тонет в ней, с каждым днём стремительно приближаясь ко дну. А там он умрёт, неминуемо сложит кости и будет погребён в нежном морском песке.       — Прекрати мучать Десятого.       Хаято всё-таки не выдерживает и однажды припирает её к стенке, стискивая тонкие запястья в железной хватке. Киоко сначала испуганно ойкает, часто моргая, и вжимает голову в плечи. Но потом, мгновения два-три спустя, косится в пол, осознавая, чего ради её захватили.       — Я не мучаю. Просто Тсуне-куну… — произносит шёпотом, будто боясь получить пощёчину за ответ, — сердце разбивать не хочу. Он скоро остынет, я уверена, — пытаясь разбавить гнев в её глазах, наивно продолжает Сасагава. — Тем более, Хару-чан уже рядом с ним, и это…       — Ты, Идиоткогава, — с надрывом хрипит Хаято, вбивая её в стену — у Киоко в ушах чуть звенит и перед глазами мерцают зелёные звёздочки. Или это всё же глаза Хаято? — Ничего не понимаешь! Десятому не нужны такие женщины, как вы!       — Тсуна-кун сам решит, кто ему нужен.       Киоко с нетипичной твёрдостью впивается взглядом в её бандитское лицо, что в моменты спокойствия (а она видела, она засматривалась) напоминает святой лик. С серебром в волосах и алой линией сомкнутых губ, Хаято точно Орлеанская дева из французской истории. И складка у неё меж бровей — Киоко вряд ли признается — всегда её красила. Не пугает ни прокуренный голос, ни ругательства, ни та сила, с которой обхвачены запястья.       — А если ты хочешь быть выбранной, то я… я не могу тебе в этом помочь.       Хаято любит Тсунаёши. Тсунаёши любит Киоко.       А Киоко любит Хаято, и так круг замыкается.       Она стоит, плотно сомкнув губы, и кричит всем своим телом: «выбери меня, выбери меня, выбери меня».       — Потому что я уже выбрала тебя.       И если Хаято не поймёт это признание, Киоко разхныкается — эта девушка не видит перед своим носом ничего, кроме улыбки Босса. Она не видит её влюблённой улыбки, обращённой к ней уже целую маленькую вечность. Не слышит комплиментов и просьб сходить погулять.       — Ты, Идиоткодера… — Киоко тоже и ругаться, и злиться умеет. Она не кукла, полая изнутри, пустоголовая и немощная; в её лёгких не хватает воздуха для более громкого крика. — Совсем глупая! Очень глупая и невозможная зануда, игнорирующая всех, кроме Тсуны-куна! Зависимость никогда не сделает тебя счастливой, а я смогу!       Ох, ладно, до неё дошло.       Алые не то от злости, не то от смущения щёки горят и пощипывают. Сбитая с толку, Хаято даже ослабляет хватку, давясь воздухом и, чёрт дери, её первым поцелуем. Сладким, как карамельное фраппе, измученным и спонтанным. Потому что Сасагавы не терпят равнодушия — это у них семейное, разбавленное в крови. Киоко, конечно, не умеет сражаться, но хорошо держит удар — точно, как учил брат — и она обеспечит нокаут сердцу Хаято. Выдернет её слепую верность, как цветок из клумбы, порежется о шипы, но своего добьётся.       — Фу…       Ведь теперь все мысли багряной до кончиков ушей Хранительницы только о ней.