***
Объективно говоря, Николай был отличным преподом, интересным человеком, хорошим собеседником, умным, даже красивым был, скотина императорская. И ведь не стыдно ему за мысли свои, оскорбляющие власть Советов. Зато умный и красивый. Забавно, что познакомились студент и преподаватель гораздо раньше, чем встретились на паре. Бар. Паша напивался один в пятницу, крайне затраханный всякими обязанностями, плохой погодой Петербурга, скорой сменой историка. Неудобно. Только он смог подружиться с Александром, который оказался клёвым мужиком, только слегка душным, зато клёвым, как на его место придет некий жмых, а кто таков — никто не знает. Саня молчит, Трубецкой тоже. К черту таких друзей. Внезапно к Пестелю подсаживается уже несколько подшофе молодой человек, младше на пару лет, до пизды высокий, но Аполлон. Буквально. — Добрый вечер, — слегка смущённо проговорил незнакомец. Ещё и голос невероятный. Да что ж ты будешь делать с этим, Пестель. По итогу дня, этого богатого на впечатления вечера, Паша знакомится с Никой, отчаянно заебавшимся парнем, жизнь которого вот-вот пойдет вкривь и вкось из-за того, что брат отбывает далеко и надолго — нахуй в Таганрог. Так и сказал, черт с улыбкой ангела. Также Пестель выяснил, что Ника, с величественной фамилией «Романов»(прям как у Сани, однофамильцы, должно быть), дальний родственник, так-то, конечно, седьмая вода на киселе, но все же родственник тех Романовых, которые императоры. А вот Ника почти ничего о Паше не узнал. Точнее, нет, узнал, конечно, но все прошло мимо ввиду сильного алкогольного опьянения. Какого же было удивление Пестеля, когда «Ника», как Сивка-Бурка натуральный, резко обернулся Николаем Павловичем, новым историком и братом Сани. А вот Романов только через несколько пар понял, кому душу изливал. Не то чтобы жалел, но было неуютно, что такой замечательный Паша с добрыми глазами, отличный собутыльник и первоклассный дядька оказался его студентом. Спасибо, Александр, удружил. И уже с самого начала, с первой пары Романов начал открывать для себя целую книгу «Русская правда. П.И.Пестель эдишон», которая была полна сарказмом, колкостями, сквернословием, красотой души и вечными спорами о том, что для России и народа ее лучше: СССР с Лениным и Сталиным или Российская империя со своими традициями, символами, культурными достижениями. — Павел, да как же вы не поймёте?! — уже откровенно раздраженный Николай смотрел на злого Пашу. — Это тирания! То, что Сталин сделал с народом — это плохо! Ужасно! Как можете вы оправдывать его?! Вы говорите так, будто раскулачивание не коснулось вашей семьи, будто не было у вас политзаключенных в роду! — Да какое вам дело, что в моей семье?! — уже стоя, гневно спросил Пестель. — Я говорю вам об идеологии, о социализме, коммунизме, в конце концов! Раскулачивание, репрессии, депортации — это было необходимо для благоустройства страны! — Благоустройства?! — прямо-таки задохнулся Николай. Это же надо такое ляпнуть! — Пестель, хватит! Продолжим с вами после! Паша, уже было продолживший свою речь, резко замолчал, поняв, что пара кончилась. — Вы просто убегаете от разговора, как крыса с корабля, — презрительно, достаточно громко, чтобы оппонент услышал, сказал Павел. И так каждый раз. Точнее, нет. Разумеется, Романов не сбегал от разговора. Просто вечно спорить об одном и том же, устраивать словесную перепалку ради словесной перепалки было слегка утомительно в моменты усталости, недосыпа и желания напиться. Однако уже на следующей паре дискуссия продолжалась. — Павел Иванович, ну, вы же сами себе противоречите, — снисходительно проговорил Романов. — Вы утверждаете, что абсолютная монархия губительна для России, но вы забываете, как именно Сталин руководил СССР. Ведь ничего не проходило мимо него, все было с его позволения. Это ли не абсолютная власть у одного человека? — Но ведь это не монархия ваша! Монархи были непроходимыми тупицами, взять, хотя бы, Николая второго. Зная, от чего его родственнички на покой отправились, он все равно гнет свою линию! — возмущался Пестель. — А Сталин был гением. Он знал, как будет лучше для страны, этим все объясняется! — Да как смеете вы? По-вашему, совершенно беспричинное заключение в концлагеря — это оправданно?! Убийства людей, верных своей родине — это правильно?! — Они мешали Советам идти к своей цели, конечно, это правильно! Резко возникла тишина. Гробовая. Убийственная тишина, в которой напряжение давило на всех присутствующих. Романов смотрел на Пестеля недоуменно. Не понимая, как может хороший дядька с добрыми глазами поддерживать убийства, разорения, уничтожения. — Не смотрите так на меня, Николай Павлович. Вы знаете мою позицию с самого начала. Не делайте вид, что для вас это открытие, — с гордо поднятой головой сказал Павел. — Да, знал. Но ведь не можете вы просто брать и оправдывать его, Павел. Вы, верно, читали Солженицына, так ведь? — не мог не читать. Паша не мог. Он бы обязательно прочёл. — Читал. Бред сивой кобылы, не достойный внимания честного человека, — выплюнул Пестель. — Почему же это, Павел Иванович, бред? — опешил историк. — Где это видано, чтобы предатель, трус, враг всего народа советского открывал свой рот на великого человека, до которого ему, Солженицыну вашему, как свинье до неба? — с презрением прошипел Паша. — Объяснитесь, — строго сказал Николай. — А чего тут объяснять, Николай Павлович? — ухмыльнулся так гаденько Пестель. — Будто не знаете вы, что этот гад ползучий сделал в годы войны. Вы же историк, должны знать. Однако Романов продолжал смотреть. С укором, ожидая пояснения своих слов. — Неужто вы не понимаете, о чем я говорю? Хорошо, Николай Павлович, я вам расскажу. Раз уж я более заинтересован в истории. Все мы знаем, — обратился Пестель к историку и одногруппникам. — Что в годы Великой Отечественной войны была одержана победа на Курской дуге. Все мы знаем, почему и как она была. И вот дорогой Солженицын, милейший человек, замечательный человек и просто первоклассный дядька, был там. И был там не призраком, как вы могли бы подумать. Не-е-е-ет, он был на передовой, первым бы пулю словил, первым бы жизнь свою за Отечество отдал. Но вот наш малыш, поняв, что падёт от руки вражеской, собственно, за жизнь свою поганую перепугался. Написал домой письмецо. А письмецо не простое, а золотое. Буквально путевка на курорт! — заулыбался Пестель и заморгал часто-часто. — А почта полевая ведь тщательно проверялась, мои милые дети. И вот, за несколько дней до сражения, его забирают. А забирают куда? Правильно, в концлагерь. И вот теперь, что мы, мои пирожные, имеем: зная о том, что скоро сдохнет, пишет какую-то чертовщину домой, что его жалкую жизнь спасают. И спасают весьма извращённо, на несколько лет прячут в санаторий. Отсюда мы делаем весьма закономерный вывод: этот трус, понимая, что лучше отсидеть, чем сдохнуть, он сбегает и доживает свой век! Аплодисменты, дамы и господа! Поступок, достойный гения! Нобелевской премии! Романов смотрел на него долго, с прищуром, размышляя, а не прибить бы потом Пашу за «моих пирожных». — Это все хорошо, господин Пестель, но вы мне лучше скажите, а вы где это вычитали? — улыбнулся краешком губ Николай. — Насколько мне известно, такой информации нет нигде. — Все очевидно, иначе зачем ему письмо посылать за пару дней до битвы? — ответил Павел, с вызовом смотря на Николая. — А вот я вам так скажу, мой дорогой. Вы не знаете, правда ли так было. И нарекать его трусом и предателем вы не можете. Паша медленно оглядел преподавателя. Он это сейчас серьезно? Эта падаль… — Так почему же произведения его — бред, по вашим словам? — прервал Романов мысли Пестеля. — Где это видано, чтобы какой-то авторишка второсортный смел писать свои недовольства? Да он бы сам ни черта совершенно для страны не сделал, развалил бы ее ещё раньше! Да как же это… — Паша прямо-таки задохнулся в возмущении. — Спокойнее, Павел Иванович, спокойнее. Вы не на дебатах, это всего лишь обсуждение, — снисходительно улыбнулся ему Николай. И, не давая Павлу вновь заговорить, продолжил. — Понимаете, господин Пестель, этот, как вы сказали, второсортный авторишка, написал невероятные, правдивые произведения, в которых описывал ту систему, которую создал Иосиф Виссарионович. И, как бы вы ни противились, система была чудовищной. Благодаря Солженицыну мы знаем больше об эпохе сталинизма. Вы не правы, мой друг, так негативно высказываясь об общепринятых литературных произведениях. — Ах, это я не прав. Я? Да не правы здесь лишь вы! Вы пропагандируете ненависть к Советам, вы оскорбляете память о великом человеке! Да вы сами поддерживаете казни противников вашей горячо любимой монархии! Да вы бы, наверняка, так же, как и Николай этот, первый, декабристов бы уничтожили! Да что знаете вы о мучениях русского народа? Сидите, аристократ недоделанный, вливаете то, что вам удобно, надеетесь, что никто здесь не думает?! Только, вот незадача, все здесь люди думающие! Я ещё не закончил! — грозно припечатал Пестель, заметив, что Романов уже готов ответить. — Я знаю, что вы скажете, дорогой Николай Павлович! Это не ваше решение, это все программа, это все управление образования, это все государство! К черту все эти отговорки! Лишь за вами стоит решение, что и как говорить. Но настолько принижать того, кто не дал людям сбиться с пути, вы права не имеете! Пестель выдохнул и остановил взгляд на Романове. Только сейчас это был не историк. Не Николай Павлович. А Ника. Его родной Ника. С которым уже несколько месяцев они живут вместе. С которым смотрят дурацкие комедии на выходных, так как оба за рабочую неделю в полнейшем раздрае. С которым они дома не обсуждают никогда политику, так как чревато это ссорами, оставляя весь пыл для стен университета. Сошлись Паша и Николай достаточно легко. После напряжённой недели они вдвоём ходили и пили. Не по-черному. А как культурные, воспитанные петербуржцы. А потом разок проснулись рядом друг с другом. И потом ещё раз. И ещё. Пока не решили, что, ну, можно и съезжаться. Правда Романов долго ещё переживал, что все чересчур быстро, так нехорошо. А Пестель смеялся. Так легко, мягко. Ника даже не думал, что он так умеет смеяться. А Ника стоял и смотрел на Пашку. Не с обидой, не снисходительно. Даже не зло. Просто смотрел. Тяжело и некомфортно. Но остановиться, увы, Пестель уже не мог. — Вы, так же, как и наше дорогое правительство, начиная ещё с двадцатого съезда КПСС, аж оттуда, пытаетесь подавить народ. Потому что он из-под контроля вашего вышел. Пытаетесь пряником задобрить его. Говорите, как было плохо при Сталине, а сейчас, что, хорошо? Росгвардейцы забивают мирных демонстрантов, любое свободомыслие приравнивается к экстремизму! Вы нас боитесь. Тех, кто способен систему вашу, прогнившую, сломать. А мы сломаем. Революция одержит победу. И вы будете первыми на расстрел, — закончил злой до безумия Павел Пестель, собрал свои немногочисленные вещи и покинул аудиторию.***
Выйдя на улицу, закурив, покинув территории университета, Паша не хотел признавать, что сказал лишнее. Что Ника, его Ника, а не долбоёб-монархист, не заслужил резкости, с которой Пестель высказывал свое недовольство. Не заслужил злости и яда, которым истекали слова о правительстве. Блять, черт бы тебя побрал. Решать проблему было необходимо. Звонить нельзя, надо лично, чтобы всегда сдержанный Ника не смог скрыть хотя бы толику эмоций в телефонном разговоре. Но и извиняться было не за что. Разве что за первого на расстрел. Так-то, конечно, Романов не должен это на свой счёт воспринимать, но мало ли. Хотя знал ведь, на что шел. Знал, что Павел — убежденный сталинист. Знал, с кем связывается. Только вот совсем не легче от этого. Звук уведомления отвлек Пестеля от осознания, что именно он в их крепкой мужской дружбе долбоёб. Ника если ты думаешь, что разумно будет после всего сказанного сбежать от правосудия, ты глупец. революцию не могут творить бездомные. а, насколько мне известно, дом у тебя со мной один. Паша, черт тебя дери, не будь идиотом. Что удивительно, прошло гораздо больше получаса. Часы показывали десятый час, а температура прилично упала, что было совсем не на руку Пестелю в лёгком пальто в поздний октябрь. Зашёл в квартиру Паша нервный, дёрганый, не желающий что-либо обсуждать, в целом говорить. Наговорился уже. — Паша, — Ника облокотился на стену, тепло смотря на только что вошедшего. — Паш. — Чего тебе? — пробурчал Пестель, даже не смотря в сторону Романова. — Паша, — настойчиво позвал собеседник. — Чё? — наконец посмотрел на него Павел. — Хочешь сказать, что это было грубо — молчи. Извиняться не стану. Разве что могу чай тебе налить. — И яд туда подсыпать, нет уж, благодарствую, Пашенька, чай я себе сам налью… — Вот и молодец, возьми с полки пирожок, — ответил Пестель и прошел дальше по коридору на кухню. И ведь знает, что можно без этого. Но не может. — Паша, послушай, — мягко обхватив запястье, начал Ника. — Мы же договорились с тобой, ещё с самого начала, что университет и дом — разные вещи. Здесь мы все споры забываем. Не хватало ещё начать враждовать друг с другом из-за взглядов политических. Ты слышишь? Пестель просто обернулся, заглянул в эти холодные голубые глаза. И не увидел ни капли того, что было на паре. Было родное, горячо любимое, теплое. Своё. То, что другим было недоступно. То, почему только для Паши Романов был Никой. — Слышу, — выдохнул он, отпустив все переживания. — Вот и славно, голубчик, — улыбнулся Николай, притянув Павла к себе и обняв. — Так что насчёт чая?***
Уже по дороге домой Романов спросил, что же Пестель хотел сказать пару часов назад. Тот улыбнулся, засмеялся отчего-то, а потом ответил: — Бесите вы меня сильно, Николай Павлович. Безумно раздражаете. Да не о том говорите. — Да неужели? — Увы, такова ваша участь. Участь монархиста. Как мужик, ты, Романов, отличный. Приятный. Интересный, что важно. Но бесишь меня там, — ухмыльнулся Паша. — А здесь? — чуть наклонив голову набок, задал вопрос Николай. — А здесь ты Ника. И бесишь только своим занудством с утра.