Проснувшись, отражаю первый луч...

Падение казалось вечным. Замирало сердце, бил в живот упругий воздух, каменело горло, запирая лёгкие – и всё это длилось дольше самой жизни. Жалостливо всхлипывал Миша Крутиков где-то рядом, в наушниках шлемофона, а может быть, и ещё ближе. «Что ты, Миша? – хотелось сказать Юрковскому. – Не надо. Всё уже случилось, и совершенно не было больно». Он говорил эти слова тысячи и тысячи раз и после каждого ждал удара в спину – так огромная масса камня, налетевшего на крохотный космоскаф, должна была поставить точку в их истории. Удара не было. Юрковский всё ждал, и ждал, и ждал, но только падал и слушал, как вздыхает, как почти плачет Миша. Большой и добрый Миша – лучший навигатор столетия, отчаянная голова, без раздумий пустившийся за другом в опасное («Мы будем предельно осторожны, Алексей!») приключение. «Зачем же ты согласился, Миша?» – хотелось спросить Юрковскому, но Миша всхлипывал и тяжело дышал, падение длилось и длилось, камень всё тянул резину и никак не мог обрушиться на них. И вот, наконец, раздался оглушительный удар. Кто-то хлопнул дверью в конце коридора. *** Время на вокзалах не замирает ни на секунду, будь то самая обыденная провинциальная автобусная станция или же космопорт в трёхстах километрах от Ташкента. Жизнь на вокзалах не замирает, но всё-таки приостанавливается, чтобы утром, подобно буре, обрушиться на всех без разбору, чтобы ни на минуту человечество не забывало, что жизнь – она вот, она прямо сейчас. На вокзалах, как нигде, Дауге чувствовал себя живым. Даже сейчас, поздно ночью, списанный со счетов (так он, поддавшись меланхолии, жаловался Гришке Быкову, а тот уже и возражать перестал), обречённый до самой смерти сидеть на планете и никогда уже не увидеть холодной космической пустоты, расцвеченной пятнами туманностей и галактик. Даже сейчас, когда два его друга умирали (он знал, что они ещё могут очнуться, и всё-таки они умирали), а двое других спешили на всех парах на Землю, чтобы присутствовать при этом умирании лично. Даже сейчас он чувствовал себя живым. «Тахмасиб» подошёл к орбитальной станции, когда у Дауге на часах было десять вечера. Хорошо, всё-таки, иметь друзей во всех уголках Солнечной системы! Через полчаса он знал и о прибытии корабля, и о том, на каком шаттле будут Быков и Жилин. Как и они, Дауге не терял ни минуты, и спустя всего три часа опустился в кресло в зале ожидающих прибытия. На гигантском буквально сияющем новизной сингуль-хроматическом экране во всю стену работала трекинговая программа. Шаттл с Быковым и Жилиным на борту как раз преодолел верхние слои атмосферы где-то над Атлантикой и теперь медленно и аккуратно двигался в сторону Ташкента. Дауге кивнул сам себе: успел. Ещё как минимум час придётся ждать, но это ничего. Главное – он сумеет перехватить Быкова, взглянуть на него, убедиться – жив. Хотя бы Алексей жив. Хотя бы так. Винить Быкова ему было не в чем. Против безрассудства Володи Юрковского не существовало верного средства. Дауге не сомневался: Быков сделал всё возможное и немного невозможного, чтобы вытащить друзей из беды. И вытащил, вытащил! В последний момент сумел захватить в гравитационный луч уже повреждённый метеоритом космоскаф. Ещё несколько минут ушло на то, чтобы переместить Юрковского и Крутикова на корабль. Они были уже без сознания, в очень плохом состоянии из-за столкновения с метеоритом, перепадов давления и нехватки кислорода (наверное, баллон был повреждён в момент удара), но всё-таки живые. Им оказали всю возможную медицинскую помощь и, когда их жизням уже ничто не угрожало, первым же рейсом отправили на Землю. В сознание Юрковский и Крутиков так и не приходили. Быков и Жилин задержались, ожидая назначенного на место Михаила Антоновича навигатора. Без него они не имели права выходить в межпланетное пространство, а Быков ещё и не имел права оставлять корабль… Всё это Дауге узнал из официальных сводок, из многочисленных пересказов, от Службы Оповещения родственников и ближайших друзей космонавтов. Не от Быкова. Не от Жилина. Ни тот ни другой так и не позвонили. В минуты отчаяния в голову отставному межпланетчику приходили настолько ужасающие картины, что он переставал отличать действительное от выдуманного. Порой в кошмарах ему виделось, что и Алексей погиб, и даже он сам, Дауге, раздавлен громадой льда и камня. Но наступал новый день, вставало солнце, и в голове прояснялось. Шаттл мерно продвигался по экрану над Евразией, с каждой минутой приближаясь к космопорту на несколько сотен километров. Дауге подпёр кулаком щёку и задремал с прикрытыми глазами, мелко вздрагивая от каждого звука, но не просыпаясь. Проснулся он, только когда в зал затекали немногочисленные ночные прибывшие – кто сонный, кто неестественно бодрый для поздней ночи. Экран уже погас – следующий шаттл ожидался к полудню. Дауге поднялся с кресла, вглядываясь в лица. Заметил давнего знакомого, с которым несколько лет назад познакомились на лунной станции “Брюнхильда”. Ни рыжей шевелюры Быкова, ни долговязой, сразу узнаваемой фигуры Жилина среди прибывших не наблюдалось. – Ждёшь кого, Григорий Иоганыч? – окликнул Дауге давний знакомый. Дауге нахмурился, вспоминая имя. Вроде бы Мефодий. Меф. – Быкова встречаю, – кивнул Дауге, пожимая протянутую ладонь. – Помнишь его, рыжий такой? Меф вскинул брови и сочувственно кивнул, мол, если бы и не помнил, кто же теперь не знает Быкова. Весь космос в курсе. – С нами летел от самой станции. Он и Ваня Жилин. Только, Гриш, их у самого шаттла встретили. Видать, что-то срочное. Дауге перевёл взгляд на наручный коммуникатор – ничего. Никто ему не звонил: ни сюда, ни домой. Может, Гришке?.. – Довезти тебя до Ташкента? – предложил он Мефу, и тот радостно согласился. От общественного транспорта он заметно устал. “Всё равно по дороге”, – убеждал себя Дауге по пути на парковку, прекрасно понимая, что занимается сейчас самообманом. Ему мучительно было даже думать о том, что он уедет из космопорта в одиночестве. *** На Землю Быков летел с неспокойным сердцем. Вы скажете: какое уж тут спокойствие, когда твои друзья зависли между жизнью и смертью? Какое спокойствие, когда долгожданное возвращение домой превращается в дурную неизвестность: то ли там лазарет (и хорошо, хорошо бы!), то ли похороны. Какое, так его растак, спокойствие, если дома ждёт ещё один друг, которому ты должен в глаза посмотреть и сказать: “Прости, Гриша, не доберёг”? Всё это, конечно, так, но был, как водится, один нюанс. За створками шлюза экипаж “Тахмасиба” поджидал радиационный контроль с приборами наперевес. Вопросов, конечно, не последовало: надо – значит надо, да и замеры радиационного фона – дело на полминуты. Но вслед за радконтролем уже стояла санэпидемстанция! К счастью, их тесты тоже прошли достаточно быстро, и уже через полчаса Быков купил два билета на ближайший рейс на Землю. – Не обижайся, Алексей, – развёл руками начальник станции, решивший почему-то лично проводить их до трапа. – С Земли бумага пришла. Там тебе всё объяснят, а пока летите спокойно. Легче от этих слов Быкову не стало, и к горестным мыслям о неизбежном добавилось беспокойство: к чему были все эти замеры? Быков лично отправил на станцию бортовой журнал с полной телеметрией корабля за весь полёт. После Юпитера “Тахмасиб” сразу повернул к Земле, не задержался ни у одной планеты, и биологическому заражению появиться было, технически, неоткуда. На обратном пути счетчики радиации не срабатывали ни разу. Так в чём же дело? Они сели в шаттл под сочувствующими взглядами попутчиков. Быков вдруг осознал, что теперь это неизбежно. На Земле живёт множество людей, и каждый из них, наверное, знает, что случилось с друзьями – с экипажем! – Быкова, и что Быков не виноват, он, наоборот, герой и всех спас, но… Но уж лучше бы вина за произошедшее лежала на нём. Тогда всё было бы чётко и ясно. Тогда Дауге мог бы его ненавидеть. Тогда Быков мог бы и сам себя ненавидеть. Ещё лучше было бы, если бы не полетели они в этот последний рейс, остались с Гришей на Земле, гоняли бы молодняк по Лётной Академии, детей бы растили, порокам бы всяческим предавались. Пороки – это как раз по части Юрковского и Миши Крутикова. Раньше Быков осуждал: одного за нарциссизм, второго (втихаря, но осуждал же) – за чревоугодие. А теперь вот подумал: если человеком владеют пороки – он жив. Непорочны только мёртвые. Или почти-мёртвые. Пока шаттл рассекал атмосферу, неумолимо приближаясь к Земле, Быков всё думал: что же он скажет Грише? Тот ведь наверняка уже всё знает; все уже всё знают! Поймёт ли Дауге, почему Быков предпочел не рассказывать другу о катастрофе, почему позволил это сделать другим? Поймёт, должен понять. Захочет ли выслушать объяснения? (Если Быков найдёт в себе силы на них, но Быков — найдёт.) Наконец, в салоне зажёгся свет, за ним, спустя минуту, последовал мягкий толчок, с которым шаттл коснулся посадочной полосы. Не дожидаясь полной остановки, Быков выбрался из кресла и поспешил к выходу. Жилин молча последовал за ним. Рядом с Быковым Жилин теперь молчал почти всё время, ограничиваясь короткими фразами. Видно было, что он на пределе и в ближайшие годы в космос больше не поднимется. Тот Быков, который когда-то потерял в космической трагедии Ермакова, понимал Жилина, как никто. Тот, который нашёл в себе силы продолжить дело командира, – злился, и высказал бы всё вслух, но сейчас телом и сознанием владел первый. У трапа остатки экипажа “Тахмасиба” уже ждали начальник космопорта и какой-то человек, состоявший целиком из очков, костюма и кожаного портфеля. Позади топтались два космопортовских охранника, явно ощущавших себя не в своей тарелке. Они привыкли гонять шпану и следить, чтобы никому не стало плохо, а встречать конвоем героев-межпланетчиков – не привыкли. – Алексей Петрович, Иван Георгиевич, я за вами, – сказал костюм, перехватывая Жилина за рукав куртки. По лицу костюма решительно невозможно было ни о чем судить, даже о том, различает ли он лица межпланетчиков. – Куда? – спросил Жилин, сходя с трапа, чтобы не мешать шедшим за ним. Спрашивать “зачем?” он смысла не видел. И так понятно, что раньше времени не объяснят. – В Москву, в медцентр Управления. Как можно скорее, товарищи, дело нешуточное, самолёт ждёт. Жилин присвистнул: с чего бы такая честь? Но костюм уже направился к микроавтобусу, стоявшему чуть поодаль. Самолёт, стоявший на соседней полосе, среди шаттлов смотрелся, как ёлка в берёзовой роще, как исследование по тамплиерам в журнале «Проблемы космонавигации», как… Чужеродно смотрелся, неправильно. Жилин с Быковым пошли следом, сопровождаемые двумя охранниками – чисто для виду. Быков ещё успел оглянуться и поймал взгляд кого-то знакомого. Кажется, его звали Аганн. Меф Аганн, точно. Он, видимо, летел тем же рейсом. – Послушайте, но к чему такая спешка? – спросил Жилин, нагнав человека в костюме. – Что, всё-таки, случилось? Костюм спокойно поднялся в микроавтобус, устроился на сиденье. Дождался, пока усядутся межпланетчики, и только потом сухо, словно нечто само собой разумеющееся, сообщил: – Юрковский очнулся. *** Юрковский очнулся резко, пробкой вылетел из своего сна, из бесконечного падения. Он был на Земле – это он понял сразу или, может, почти сразу, безо всяких шестых и прочих чувств. Потолки в медотсеках и каютах любого корабля или можно отличить от земных по одной-единственной детали. Ни один потолок в космосе не покрыт потрескавшейся побелкой. Тишина вокруг Юрковского тоже была земная. Живая и знакомая больничная тишина: аккуратные шаги в коридоре, невнятное бормотание из-за стены, стрекотание стерилизаторов, писк многочисленных аппаратов в изголовье кровати, тихое, всхлипывающее посапывание откуда-то справа, как будто приглушённое стеклом, но вполне отчётливое. Юрковский медленно повернул голову, умоляя самого себя, чтобы хоть в этот раз обойтись без головокружения. Как ни странно, это действительно удалось ему довольно легко. Сознание было ясным и чистым, словно небо в морозный день, а картинка перед глазами – чёткой. Для тёмной палаты и близорукости, развившейся у Юрковского к пятидесяти годам, даже слишком четкой. У кровати, в кресле, неудобном даже на вид, спала Маша. Совершенно точно она: теперь кроме неё уже никто не укладывал косы корзинкой вокруг головы. Да и неужели он не узнал бы собственную сестру? Юрковский не видел Машу больше двадцати лет – с момента её подлого, предательского поступка, на долгие годы выбившего Дауге из колеи. И если Дауге, влюблённый болезненно и нездорово, так и не смог её забыть, несмотря на прошедшие годы и новые чувства, то Юрковский, знавший Машу, как себя, не смог ей преданного Дауге простить. Синеватый свет от мониторов очерчивал её контур и совершенно не освещал лицо. Оно сейчас, должно быть, так же постарело, как его собственное. Те же резкие и капризные носогубные складки, та же тонкая сетка морщин на висках и щеках, та же белоснежная седина, в которой нет-нет, да промелькнёт золотистая прядь. Юрковский не видел её больше двадцати лет, но знал, что выглядит она ровно так же, как и он сам. Руки лежали на покрывале двумя неподъёмными гирями. Ни один бур не весил столько, сколько сейчас весили его руки. И всё же они слушались. Юрковский нащупал рядом с левой ладонью сигнальную кнопку и отвёл глаза в сторону, чтобы больше сестру не видеть. Он хотел бы сейчас увидеть Дауге, на худой конец – Быкова, хотел бы увидеть весёлого Мишу Крутикова, но в палате была только Маша – спала в неудобной позе, отделённая от кровати Юрковского стеклянным щитом. Маша проснулась от оглушительного хлопка двери, с которым в палату ворвалась медсестра, напуганная истошным, ни на секунду не смолкающим писком передатчика. Подняв голову и мельком глянув на брата, сосредоточенно разминавшего пальцы правой руки, она кивнула сама себе, вышла из палаты, и с тех пор Юрковский её больше не видел. *** Домой Дауге вернулся уже порядочно утром: пока довёз Мефа до отеля, пока до Москвы долетел – вот уже и семь. В обратную сторону флаер еле тащился, Дауге только диву давался: и как он вообще умудрился домчать до космопорта за два каких-то часа? И конечно, стоило ему открыть дверь в квартиру, как утреннюю тишину взорвал сигнал вызова. И, спустя какую-то секунду, ещё один. Дауге замер, сбитый с толку, не зная, какой принять первым: по наручнику его вызывал Гриша Быков, домашний терминал высвечивал номер Службы Оповещения. Дауге вошёл в прихожую, наполненную безмятежным солнечным светом, осторожно прикрыл за собой дверь. Наверное, стоило принять сообщение от Службы. Но, подумалось ему, к плохим новостям (а что ещё принесёт Служба Оповещения, как не плохую новость?) он сейчас не готов, и без того еле на ногах держится. Лучше он посидит сейчас, наслаждаясь этим утренним светом, выпьет чашечку снова дозволенного кофе, может быть, поспит (ибо слишком стар он для ночных форсажей), и уже потом прослушает это сообщение. К оплакиванию друга – любого друга! – надо быть готовым. Невозможно, но надо. – Чего тебе, малец? – спросил он, ткнув пальцем в коммуникатор, и пошёл в кухню. – Мне папа только что позвонил! – зачастил его тёзка из динамика. – Он сейчас в клинике при Управлении, спрашивал, когда нас ждать? – А что с ним? – вяло спросил Дауге. – Серьёзное что-то? Стукнула дверца шкафчика, звякнула о край турки серебряная ложечка (этот столовый набор подарил Дауге Юрковский, который всегда славился неуместно изысканным вкусом), зажурчала вода из фильтра. По кухне поплыл аромат молотого кофе. Утро могло бы стать хорошим. Почему бы ему не быть хорошим? – С папой всё нормально, – голос Гришки восторженно звенел, отражаясь от всех поверхностей кухни, и частично заглушал надрывающийся терминал. То ли он ещё не знал, то ли радость от возвращения отца перевешивала всё на свете. Эх, Гришка!.. – Его прямо с посадочной полосы сюда привезли, а зачем, он так и не сказал, – продолжал тем временем Гришка. – Но очень просил приехать. – Так езжай, – буркнул Дауге сварливо. – А вы, дядь Гриш? Неужели не приедете? Я думал, вы первым туда поспешите, хоть и не пускают ещё никого!.. – Да куда теперь спешить, – Дауге вздохнул, повертел турку на плите туда-сюда и тяжело облокотился о столешницу. Руки у него меленько дрожали, и он только сейчас это заметил. Заметил, что солнце зашло за тучу, и кухня в один момент выцвела и посерела. Заметил, что терминал перестал названивать уже секунд десять, и вокруг Дауге сгустилась плотная, мучительная тишина. – Дядь Гриш? – осторожно позвал тёзка из динамиков коммутатора. – Это у вас домашний терминал орал, да? – Он самый. Служба Оповещения, понимаешь, названивала. – Так что ж вы?.. – Не хочу! – оборвал Дауге вопрос Гришки. – Просто не хочу я, Гриша! Не хочу я опять кого-то потерять. Пусть хотя бы прямо сейчас всё будет без изменений… Внутри у него тяжело бухало уставшее сердце. Перед глазами расплывалось. Дрожал голос. Дауге сморгнул горячее, судорожно втянул в себя воздух, выдохнул. – Так вы ничего не знаете, дядь Гриш? – робко спросил тёзка. – Мне просто отец сказал, а он первым узнал. Просил вот приехать… Ничего плохого, дядь Гриш. Всё хорошо, правда. – Да говори ты уже… – Дядя Володя очну… Вскипевший кофе с шипением выплеснулся на раскалённую поверхность плиты и наполнил запахом гари опустевшую кухню. Нагрев выключился автоматически, а сожалеть о пропавшем кофе было уже некому. Всю дорогу до медцентра в спину Дауге светило ослепительное солнце. *** – Не стану от вас скрывать, Алексей Петрович, – монотонно произнёс Вознесенцев, стоило Быкову войти в его кабинет, – мы оказались в очень, очень странной ситуации. – Насколько всё плохо? – Ни на сколько! – расхохотался Вознесенцев. – К счастью, всё неплохо – на первый взгляд, но не-по-нят-но. А непонятное пугает сильнее всего, вам ли не знать? – Я вас, Пётр Иваныч, что-то не понимаю. – А-а, да я и сам ни черта не понимаю! – Вознесенцев единым движением вскочил с кресла и принялся мерить кабинет длинными плавными шагами. – Ни-чер-та! Профессора Вознесенцева Быков знал уже порядочное количество времени. Последние лет, наверное, десять он возглавлял допускающую комиссию. Без его подписи в медкарте в космос не попал ещё ни один человек. Если Вознесенцев говорил “нет”, значит, покорять межпланетное пространство отправлялся другой кандидат. Пётр Иванович был практиком, а не бюрократом. За это Быков его уважал. Кроме прочего, Вознесенцев славился своей умеренной болтливостью: врачебную тайну он, конечно, хранил свято, но порассуждать вслух при пациенте о сути и характере его “интересного случая” считал как будто бы неотъемлемой частью своей работы. Вот и сейчас: – Вы сядьте, Алексей Петрович, вас это тоже касается. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не выясним всё досконально и не докажем обратное. Да и Владимир Сергеевич вам не просто друг, а ещё и член экипажа. Это обстоятельство накладывает на вас определённую степень ответственности… “Уже бывший, – вздохнул про себя Быков, опускаясь в кресло. – Бывший член бывшего экипажа...” Вознесенцев взял со стола пухлую папку и протянул Быкову. Папка оказалась историей болезни Юрковского, открытой на последних страницах. “Тяжело быть межпланетником”, – подумал Быков, понимая, что его собственная будет немногим тоньше. – Вот здесь, – Вознесенцев перевернул несколько страниц и показал на рентгеновский снимок и сопровождающий его текст. – Это, знаете ли, грудная клетка Владимира Сергеевича, снятая уже здесь. На месте коллеги использовали портативный сканер, и снимки к нам не попали, к сожалению. На первый взгляд снимок выглядел вполне обычно: видны были трещины в рёбрах, но и только. Или не только?.. – В этом снимке ровно две странные вещи, – поведал Вознесенцев. – Во-первых, конечно, неимоверно быстрая регенерация: судя по записям коллег, к ним Владимир Сергеевич попал в крайне плачевном состоянии, с четырьмя сломанными рёбрами, чудом не пробившими ничего важного, переломом ключицы, сквозным ранением в область живота – жуть, а не анамнез. А здесь уже, глядите, только трещины. Рана, к слову, зарубцевалась как-то рекордно быстро. Но и ладно бы, пациент заживает – доктор радуется! Но есть и вторая странность – вот это белое пятно, – Вознесенцев постучал пальцем по нижнему краю снимка. Там расползалась ослепительная белая клякса, которую Быков принял за брак плёнки. Об этом он профессору и сказал. – Да-да, я тоже так думал, – согласился тот, и тут же хлопнул поверх папки в руках Быкова другой, почти идентичной. – А это, обратите внимание, рентген светлого черепа нашего Михаила Антоновича. И тут ровно та же ситуация: потрясающая воображение регенерация и непонятное белое пятно. И так, Алексей Борисович, везде. Мы сделали несколько десятков снимков, брали плёнку из разных партий. За аккуратность своих рентгенологов я поручусь головой! Но плёнка засвечивается. Места разные, но характер пятна один и тот же. – Вы выяснили, что это? – Нет, увы! Ультразвуковое исследование ничего не показало, вскрывать бедолаг мы не стали – им и так досталось. Но знаете, одна медсестра меняла Михаилу Антоновичу капельницу и вдруг заметила у него на руке странное зеркальное пятно. Она утверждает, что даже иглой в него потыкала – и та свободно вошла, как будто в кисель. Спустя минуту пятно исчезло. Пронаблюдать его повторно мы, к сожалению, не смогли. Но в возможные версии включили всё равно: Лидия Андреевна, знаете ли, женщина рациональная и к мистификациям не склонна. – Ладно. Хорошо, – Быков отложил папки и помассировал виски. Бессонная ночь активно давала о себе знать тупой и изматывающей головной болью. Непонятные вещи, происходящие с его друзьями, которые и так лежали при смерти, – Вы сказали, это касается и меня? – До тех пор, пока мы не докажем обратное, – напомнил Пётр Иванович. – Вы были там рядом. Вы, Жилин, Корф и Юрий Бородин. Двух последних мы проверим, как вернутся на Землю, а пока займусь вами. Вы сейчас выспитесь и приходите с Жилиным на обследование не откладывая, слышите? Я специально вам повестку выпишу. Или можете поспать прямо тут, чтобы, так сказать, не отходя далеко… – А Юрковский? – спохватился Быков. – Юрковский что же? – Владимир Сергеевич спит, – наставительным тоном поведал Вознесенцев, подталкивая Быкова к выходу. – Чего и вам желаю, Алексей Петрович. Сон, знаете ли, делает нашу жизнь чуточку лучше по всем параметрам. А к Юрковскому я пока всё равно никого не пущу. Марию Сергеевну вот пустил, но это случай отдельный, всё-таки сестра. – Мне надо ещё увидеться с сыном, – пробормотал Быков скорее себе самому, чем Вознесенцеву. – И с Дауге, обязательно с Дауге. Как же он там? – Вот и позвоните им, а потом спать, – велел Пётр Иванович. – Можете даже пригласить сюда, я не возражаю. Но часика через четыре, не раньше. “Пожалуй, так и сделаю”, – решил Быков, набирая номер Гришки. *** Быков-младший догнал Дауге уже у самых ворот медцентра. Выглядел он встрёпанным и слегка встревоженным. – Да погодите же! – он схватил Дауге за рукав и остановился, переводя дух. – Папа просил не раньше полудня, от него что-то хочет Вознесенцев, а… – Да не к папе я, малой, не к папе, – усмехнулся Дауге в ответ. – А к Юрковскому пока не пускают. Только сестру пустили… – Машу? – Дауге болезненно вскинул брови, но быстро опомнился. Тряхнул головой, словно отбрасывая в сторону многолетнюю привычку страдать. И абсолютно ровным тоном произнёс: – Хочешь, поспорим? Нет её там. С самого момента, как Владимир открыл глаза. На территории медцентра разбили французский парк – с пёстрыми клумбами, с ровными аллеями, стриженными по линеечке кронами лип, терновника, самшита и барбариса. В конце аллеи, ведущей к главному корпусу, журчал, разбрасывая во все стороны брызги и солнечные зайчики, фонтан. Главную аллею Дауге проигнорировал, уверенным шагом направившись по левому ответвлению – туда, где под бдительным наблюдением профессора Воскресенского проходили лечение и реабилитацию космонавты. – Слушайте, ну хорошо! – Гриша кинулся вдогонку, едва поспевая за человеком, который последние полгода едва переставлял ноги. – Ну пусть сестра Юрковского ушла, пусть там нет никого. Но к нему же не пускают. Так какой смысл?.. – А очень простой, – Дауге не замедлил шага ни на секунду, но говорить на ходу (на бегу!) ему оказалось вдруг очень легко и естественно. Он почувствовал вдруг невероятный прилив сил, мощи, энергии. Как будто ему снова двадцать, и впереди – вся жизнь и вся Солнечная система. – Очень простой смысл, Гришенька! Смысл в том, что теперь я буду рядом – с Мишей, с Алексеем, с Владимиром. Смысл в том, что ни один из них от меня больше не ускользнёт, слышишь? Смысл в том, что мы снова будем все вместе. Мы всегда были вместе, Гриша, всегда! И такая буря эмоций захватила вдруг Дауге, что он не выдержал и припустил бегом. Пускай он не попадёт сейчас к Володе. Тот, верно, спит – они всегда спят в палате реабилитации, все, каждый, выныривая из своего целебного сна на час или полтора. Пускай он не увидит Быкова – он уже не увидел Быкова один раз, может быть, не время ещё, а когда оно наступит, вот тогда и поговорят, обнимутся. Пускай даже он снова столкнётся с Машей Юрковской — пускай! Главное – он будет рядом! Гриша Быков, припустивший было следом, остановился и покачал головой, едва заметно улыбаясь. Его по-семейному угрюмое лицо в этот момент преобразилось, захорошело. Он вдруг понял: действительно, они ведь всегда были вместе. Если бы были живы Анатолий Ермаков и Богдан Спицын, погибшие на Венере и никогда не упоминавшиеся отцом, они были бы вместе вшестером, но потеря двух товарищей сплотила выживших ещё сильнее. Гриша это точно знал, как знал и то, что в столе у отца, в ящике, запертом на ключ, лежит альбом со старыми фотокарточками. На них и Ермаков, приобнявший Быкова за плечи, и Богдан Спицын с Верой Василевской (на обороте подписаны имена и даты смерти: Вера пережила Богдана всего на полгода, погибла, кажется, на Меркурии), и большие групповые фотографии, на которых уже лиц не разглядеть толком – вся группа подготовки “Хиуса” к полёту. *** Юрковский открывает глаза вот уже в третий раз с тех пор, как на него не обрушился метеорит (или обрушился, но этого он уже не помнит, а раз он вот, живой, значит, не так уж и тяжёл был тот кусок камня). Часов он не видит, зато отмечает, что в палате стало светлее, и яркий солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, уже перебрался с его подушки на кардиомонитор слева. Юрковский не знал, какой сейчас день и долго ли он проспал, но благодаря лучу точно уверен, что время не стоит на месте. Он поворачивает голову – медленно, плавно, стараясь не растрясти остатки мозга (Быков бы проворчал на это, что трясти уже двадцать лет как нечем, а Дауге покачал бы головой, и с Быковым соглашаясь, и оберегая покой Юрковского). В палате никого нет. Стеклянный щит убрали, оставив неудобное кресло для посетителей. За закрытой дверью кто-то аккуратно ходит туда-сюда по коридору и тихо переговаривается. Юрковский напрягает слух, но не может различить ни слов, ни голосов, только шаги, размеренные, аккуратные. Может, это Дауге пришёл его навестить? Или Быков? Или Миша Крутиков? Или Ваня? Ничего этого Юрковский не знает, но как же ему хочется верить, что друзья не оставили его в такой момент! Их, конечно, не пустят сюда, никогда не пускают никого кроме родственников, но важно ведь не это. Юрковский думает, не позвать ли медсестру. Не то чтобы ему было что-то нужно, но хоть посмотреть через открытую дверь, кто там ходит... Солнце смещается ещё сильнее, и на руку Юрковскому падают отражённые от экрана лучи. Во все стороны разлетаются солнечные зайчики. “Какой интересный эффект”, – думает Юрковский и так же медленно поворачивает голову влево. На коже у него проступают зеркальные пятна, медленно перемещаются по руке, сбиваясь в небольшое озерцо, и постепенно исчезают. “Брежу, – кивает сам себе Юрковский. – Или сплю, что суть одно и то же”. Повертев в руке сигнальную кнопку, он всё же кладёт её обратно. Лучше он ещё поспит, дождётся, когда мозг перестанет подкидывать ему галлюцинации. Юрковский закрывает глаза и проговаривает: “Я вижу в зеркале другие зеркала… Или нет, не так. Проснувшись, отражаю первый луч…” *** Быков пришёл ближе к шести вечера, измотанный, совершенно не выспавшийся, немного злой и обыкновенно угрюмый. Подошёл, стиснул Дауге по-медвежьи и стоял так минут пять, не выпуская. – Прости меня, Григорий, – сказал он наконец, отступая на шаг. – За всё прости. – За то, что ты их вытащил из смертельной ловушки, из которой не было выхода? – Дауге зажмурился, сдерживая вновь подступившее к глазам горячее, и через силу улыбнулся: – Ни за что не прощу, Алексей, ни-за-что. Быков кивнул. Подошел к сыну, сидевшему тут же на кушетке, так же крепко стиснул, наверное, даже ещё крепче: – Не геройствовал? – спросил он строго, и Гриша замотал головой. – Молодец. Мама? – Мама дома ждёт. Я ей сказал… – Молодец. Набери-ка её… Он отошёл в конец коридора с Гришиным коммуникатором, и вернулся через четверть часа посвежевший и приободрившийся. – Не злится, – сказал он с теплом, еле заметным в голосе. – Какая же она славная у нас, да, малой? Велела не возвращаться без Владимира. Сказала, без него на порог не пустит. Дауге улыбнулся, как улыбался всегда, когда Быков говорил о жене. Как же он радовался за друга, которому повезло встретить человека, не умеющего предавать, любящего просто потому что Быков – это Быков. Иногда Дауге завидовал Быкову, вспоминая Машу, но вслед за Машей он неизменно думал и о Владимире – и зависть эта испарялась, таяла, как снег на солнце. Ему ведь, получается, повезло не меньше, так чему же завидовать? И он стал рассказывать Быкову, что тут успело произойти в его отсутствие, и говорилось так легко и здорово, что он не мог остановиться несколько часов. Потом сменилась медсестра на посту, и ночная дежурная, покачав головой, отправила их в дальнюю палату, в которой никто сейчас не лежал. Наутро пришёл Вознесенцев – потрёпанный, очевидно не выспавшийся и слегка злой, один в один Быков накануне. Он поманил к себе Быкова, отошёл с ним в сторону: – Вот что, Алексей Петрович. На вас с Иваном Жилиным ничего похожего на случай Юрковского и Крутикова я не обнаружил. Вы передо мной и землянами чисты. – А?.. – А Владимиру Сергеевичу и Михаилу Антоновичу ещё лежать и лежать. Но я вас к Юрковскому пущу денька через два. Он уже, знаете, заметно идёт на поправку, а его состояние, судя по всему, не заразно. В этом-то мы убедились наверняка. – Пустите хотя бы Дауге, – попросил Быков. – Через пару деньков, Алексей Петрович. До тех пор – только родственников. Вернувшись в палату и увидев, что Дауге уже проснулся, Быков схватил его за плечи и сказал: – Хватит вам тянуть кота за хвост, Иоганыч. Я вам давно говорю: узаконьте вы уже свою “просто дружбу”. Послушал бы меня – давно бы сидел рядом с Владимиром. А так придётся ещё два дня ждать. Поехали домой пока, вернёмся, когда можно будет. Дауге, ошеломлённый словами Быкова, молча постоял, хлопая глазами. Спросил: – Так ты знал, Алёша? – Чтобы я да на своём корабле чего-то не знал? – хмыкнул Быков. – Все знали, и все, между прочим, со мной солидарны. Давно пора было, а так сами виноваты. – Виноваты, – согласился Дауге с улыбкой. – Как есть сами виноваты! *** На третий день бессмысленного лежания и наблюдения за поползновениями солнечного луча, Юрковский взвыл от скуки и тоски. Иногда к нему заходил Вознесенцев, говорил своё “Как оно, Владимир Сергеевич?”, осматривал, хвалил за то, как быстро Юрковский идёт на поправку, и запрещал подниматься. Ещё приходили медсёстры, приносили обед и помогали с физиологией. Но вставать не разрешали категорически: ноги, мол, переломаны, до конца ещё не срослись, да и рёбра… Чувствовал себя Юрковский, напротив, замечательно. Если не считать галлюцинаций, все ещё изредка посещавших его. Зеркальные пятна упорно появлялись то тут, то там, ползали какое-то время по руке и втягивались под кожу. Юрковский даже думал, так ли уж он адекватен и не снится ли ему всё прочее, но нет. Прочее раз за разом подтверждало свою реальность, а зеркальные пятна раз за разом подтверждали, что у Юрковского галлюцинации. Рассказывать о них Вознесенцеву Владимир Сергеевич всё же не спешил, потому что иначе тот может и не пустить к нему друзей. “Успеется,” – думал он, в очередной раз наблюдая, как его собственная рука разбрызгивает солнечные зайчики по потолку. На третий день он всё же взвыл. Он вытащил из вены капельницу, откинул одеяло, сел и осторожно опустил ноги с кровати, ожидая приступа головокружения или слабости, которая обычно накатывает после долгого лежания, но ничего не было. Тогда он опёрся рукою о тумбочку, на которой стоял выключенный монитор, и попытался встать. Встать получилось замечательно. Его слегка пошатывало, но бывало ведь значительно хуже, не так ли? Так. “Пойду к шкафу, – подумал Юрковский. – Там должен быть халат. Надену и вернусь. Три шага туда, три – обратно. Ничего не случится”. Опираясь на тумбочку, он сделал пару шагов. Ноги подкосились, и он бы рухнул, мигом всполошив всю больницу, но всё же удержался на ногах, только задел локтем монитор. Тот, конечно, не устоял и рухнул вместо Юрковского, к счастью, на что-то мягкое. – Ну, что ж, – процедил тот сквозь зубы, медленно возвращая тело на кровать. – Значит, рано… – Ты слышал грохот? – спросил Дауге у Быкова. Они как раз подходили к палате Юрковского, куда Вознесенцев наконец разрешил заглянуть “на полчасика, не дольше”. Быков медленно кивнул, и они бросились бегом, благо, до палаты оставалось всего несколько метров. В резко распахнутую дверь они втиснулись одновременно, как только не застряли. Юрковский сидел на кровати в одних больничным панталонах, зажмурив глаза и размеренно дыша, сжимал пальцами простыню и на первый взгляд был совершенно невредим. На стуле, стоявшем сразу за прикроватной тумбочкой, лежал чёрным экраном вверх монитор. Всё было ясно и без объяснений. – Зачем же ты вставал, если нельзя? – покачал головой Дауге, подходя к Юрковскому и аккуратно прижимая к себе. От него пахло лекарствами и по́том, и для Дауге в этот момент не было запаха прекраснее. – Залежался, – хмыкнул Юрковский, обнимая друга в ответ. – А ты чего топчешься, Алексей Петрович? Иди и ты меня обними. Как же я без вас затосковал, друзья мои, как же затосковал… Быков подошёл и осторожно обхватил руками обнявшихся друзей. Только Миши сейчас не хватало, но Миша всё ещё лежал в коме и никак не мог выпутаться. Но Быков верил, что и тот совсем скоро придёт в себя. Это же Миша, добрый и славный Миша Крутиков. Он тоже сможет, как смог Юрковский. Медсестра, прибежавшая следом, осторожно прикрыла дверь в палату. Ничего ужасного вроде бы не произошло, а упавший монитор они и сами поднимут, не маленькие. *** – Да что же это… – пробормотал Юрковский, рассматривая себя в зеркало. По телу его медленно перемещались маленькие островки зеркальной эмульсии, собирались в пятна покрупнее и постепенно покрывали всё большие и большие области. Несмотря на сорокаградусную жару, от которой не спасал даже кондиционер, Юрковскому становилось зябко. – Нельзя было в какой-нибудь другой момент? – спросил он в пространство и со вздохом поплёлся в комнату. Через пятнадцать минут им с Дауге выходить. Внизу уже протаптывает тропу в ковре Быков, втиснутый своею супругой в светлый костюм и накрытый сверху шляпой, и Миша Крутиков, не так давно выписанный, сидит на диване и лопает мороженое, которое ему нельзя. А Юрковский мало того, что не готов, так ещё и это безобразие опять… Он выдернул из розетки шнур от монитора и положил на медленно затухающую поверхность ладонь. Монитор вспыхнул, и из-под пальцев Юрковского поползла во все стороны чернота. На секунду Юрковскому стало неловко: минус ещё один. Но делать нечего, не откладывать же церемонию из-за того, что Юрковский вдруг стал зеркальным человеком? Гриша, конечно, поймёт. Скажет: “Ну… ты хотя бы этот монитор два или три раза испорти, а потом новый купим”. Сразу после выписки из реабилитационного центра Юрковский переехал к Дауге. Перед этим они долго разговаривали, но уже не сомневались в этом решении. Дауге приходил каждый день и подолгу гулял с Юрковским в парке при медцентре между стриженными по линеечке липами и барбарисами. А за неделю до выписки сказал, что уже приготовил Юрковскому комнату и даже нанял грузовик – вещи перевезти. Юрковский кивал – верно, всё верно, Гриша. Алексей на тебя хорошо влияет, давно пора. А сам думал: при таком раскладе Дауге рано или поздно узнает о его “зеркальной болезни”. Увидит, такое не скроешь. Но почему-то ни секунды не сомневался, что Дауге не испугается. И Дауге не испугался. Однажды он вошёл в комнату к Юрковскому без стука, застал, можно сказать, врасплох. Юрковский сидел на кровати, одетый в домашний халат. По ногам стекала холодная зеркальная эмульсия, и он думал, занеся руку над монитором: подождать, пока само пройдёт? Или сбросить этот заряд чужеродной силы, но испортить Гришин монитор? Хлопок двери заставил Юрковского дёрнуться, рука задела монитор. И под пальцами на поверхности монитора проступил черный, зияющий след. Юрковский угрюмо посмотрел через плечо на Дауге, ожидая реакции. Сердце глухо стукнуло о рёбра, выплёскивая дозу адреналина. – Надеюсь, ты мне расскажешь, что это, Володя, – пробормотал Дауге, отступил на шаг, но всё же вошёл в комнату. Он встал напротив Юрковского, и тот вдруг понял, что Дауге начал седеть. Он вообще продержался дольше всех их, но вот и его одолело беспощадное время. – Я за другим пришел, в общем-то, – ещё тише сказал Дауге. – Это всё потом, а я… Вот, – он протянул изумленному, слегка напуганному, взбудораженному Юрковскому кольцо без коробочки, затем не дожидаясь ответа, взял его за руку и положил кольцо на ладонь. – Быков прав, нам давно пора узаконить эту дружбу. И Юрковский согласился. Потом уже рассказал Дауге про галлюцинации и зеркальные пятна, и что сбросить их с себя можно вот так, об экран, и тогда на целую неделю всё прекращается. Началось это после Юпитера, но он так и не решился рассказать никому, даже Вознесенцеву. Гриша понял. Он всегда его понимал. Нет, не так: они всегда друг про друга всё понимали. Как дождевая туча понимает, что без солнца ей просто не собраться, и как солнечный луч понимает, что без тучи, бросающей тень на землю, его просто не заметят. В дверь комнаты постучали, заглянул Гриша: – Ты что, ещё не готов? Да нас съедят с потрохами! – Знаешь, я тут сочинил… Плохо, конечно, но ты всё равно послушай… Проснувшись, отражаю первый луч. Я – солнце в этот миг, ты – жизнь. Рука твоя соткалася из туч, Её мне протяни, меня не отодвинь...