***
Застолье со странами — штука весьма интересная. Во время трапезы каждый сильно менялся, и даже Альфред, ранее старающийся показать всего себя путем «геройства», сидит над тарелкой и жует предоставленную английскими поварами еду, что на самом деле удивительно. Но кушанье, еще более на удивление, было действительно вкусное и отменного качества — сразу было понятно, что английская кухня хоть и не очень разнообразна, иногда даже не особо вкусна, но по-домашнему привычна, не то что эти лягушачьи лапки из Франции. Самого Франциска, кстати, так и не взяли с собой, как и говорила Канада — все посчитали лишним употребление алкоголя в сегодняшний день и француз с хмурым, явно разозленным выражением лица побрел домой. Что-то сегодня было явно не так… Мало того, что саммит прошел на удивление тихо, так и сейчас страны, поглощающие пищу, старались даже не переговариваться между собой. «Когда я ем, я глух и нем»? Но меня волнует не это, меня волнует то, что самые громкие и самые энергичные персоны (не считая, конечно, Америку) сегодня были уж слишком спокойными. Даже Италия, вечно веселая и жизнерадостная страна, сейчас сидела и накалывала на вилку кусок мяса. Сейчас она не перешептывалась с Людвигом, что делала, к слову, чуть ли не всегда. На ее поистине красивом итальянском лице не было даже тени улыбки. Неужто задумалась? На конгрессе она тоже была какой-то… не такой, что-ли. Германии даже не пришлось несколько раз затыкать ее во время уж слишком громкого разговора с кем-либо. Фелиция показалась мне сегодня какой-то грустной и, что не свойственно ей, опустошенной. Ее действительно красивые глаза сегодня почти не блестели, а пальцы все собрание перебирали ткань платья либо волосы. Она несколько раз вставала из-за своего места рядом с Германией и выходила. Куда и зачем мне, увы, было неизвестно. Мне впервые по своему желанию хочется помочь, ведь она всегда была для меня примером того самого радостного, довольного жизнью человека, который проживает каждые дни как последние. У нас всегда были теплые, но явно не дружеские, как думали все, кроме нас, отношения. Мешал дружбе, наверное, чистый запрет Людвига. Не знаю, причиной этому была ревность ли, или все-таки мои недоброжелательные отношения с немцем. Право, я был бы только рад иметь открытую дружбу с этой девушкой — она мало того, что всегда приходила на помощь, так еще и могла поддержать, выслушать и дать какой-либо совет. Ее жизнь была и остается тяжелой, ведь она не самая сильная страна, но это не мешает ей развиваться как личность, становясь день ото дня все лучше. Я действительно уважаю ее. Меня вывел из раздумий голос Англии, который объявлял, что пришло время десерта. Я, если честно, не люблю всякие пирожные или печенье, но чисто для вида… Да даже для вида. Я не любил сладкое вообще, разве что сладкие домашние ягоды. Или клубнику с сахаром. Это все, что я могу есть в радость для себя, другое — чисто терплю. Я съем чертов кусок торта, но потом буду ощущать себя так, будто съел человека. Ну не мое это и все. На самом деле я предпочитаю соленую пищу, особенно соленые маринованные огурцы. А с водкой-то… Вот это действительно вкусно, а не ваши эклеры с заварным кремом. Я не успел возразить, как на мою тарелку положили довольно приличных размеров треугольный кусок торта. Он не был похож на привычные русские торты по типу Наполеона или Медовика — он был розового оттенка и имел огромное количество крема. Бисквиты скорее всего были очень мягкими и нежными. Всего их было четыре — три обычных и один полностью пропитанный каким-то сиропом, он имел оттенок явно темнее, чем у остальных. Он, что меня действительно порадовало, был не шоколадным, ведь такие я терпеть не могу. Кремы, кстати, тоже были разными. Первый бисквит покрывал слой темно-розового, скорее всего творожного, крема. Далее следовал пропитанный корж, а на нем был еще один кусок бисквита. Далее следовал уже белый крем, в который были вмешаны разные ягоды, которые придавали ему еле видный малиновый оттенок. Завершал всю эту картину последний корж, на который был намазан розоватого цвета крем. Этим же, скорее всего, кремом был обмазан торт по бокам. Сверху на кусочке был кусок печенья и мастика в форме розы разных цветов. Я не знаю, кто сделал этот шедевр, но такую красоту было действительно жаль есть. Даже не потому, что выглядел он как-то по-девичьи, будто созданный девушкой и для девушек. Многие начали говорить Артуру, как прекрасно это создание, а я воздержался от комментариев, круча блюдце с тортом и думая, как же по-аккуратному начать есть сие десертное блюдо. Я не стал выпендриваться и начал по стандарту оттуда, где треугольник начинался, с каждым последующим сантиметром утолщаясь, если смотреть сверху. На вкус он был такой же, как и на вид — сладким, с ягодным привкусом. Хоть я и не жаловал такого типа еду, но это действительно было очень вкусно. Я краем глаза взглянул на Фелицию. Девушка как раз аккуратно взяла чашку с чаем в руку, преподнося ее к губам и отпивая немного. Я осмотрел каждого, кто так же пил чай в этот момент и отметил про себя, что она держала чашку… как-то не так. Скорее всего, мне показалось. В этот момент она, явно почувствовавшая мой взгляд на себе, удивленно взглянула на меня взором своих янтарных очей. Спустя секунду она улыбается мне. И эта улыбка такая натянутая, что я прочувствовал полностью горе и печаль в ней, которую Италия явно пыталась скрыть. Мне стало так больно в груди от этого, скорее всего так же больно, как и ей в этот момент, что я уж было открыл рот, чтобы что-то сказать, как она подрывается со стула и, извиняясь, быстро вылетает из помещения. Этого, скорее всего, кроме меня и Людвига никто не заметил, но второй не придал этому большого значения. Мне показалось, что я впервые видел ее… оголенной. Не нагой, без одежды, а именно оголенной, без той радостной маски и привычного блеска в глазах. Я по-настоящему впервые видел эту девушку такой. Я впервые видел такие эмоции в ее красивых глазах. Это стало для меня такой неожиданностью, что я оборонил десертную вилку, которая с небольшим звоном упала на деревянный пол. Когда я, как можно незаметнее, нагнувшись под стол, стал поднимать столовый прибор, то услышал тихий звук открывающейся двери. А когда вернулся к прежней позе, Фелиция уже вернулась, кинув несколько слов Людвигу. Голос внутри подсказывал мне, что это было что-то наподобие «Все прекрасно, не переживай». Она всегда говорила это, когда случалось что-то плохое. Италия действительно не любила, когда о ней беспокоятся, она предстала перед другими странами девушкой с необычайно сильным характером, но как страна она все равно оставалась слабой. Даже когда на нее нападали, она никогда не плакала, а лишь улыбалась, сжимая чужую руку со словами «Все хорошо», даже если в действительности все было далеко не хорошо. Когда после войны Италия была на грани жизни и смерти из-за финансового и хозяйственного истощение страны, а после этого и жестокого экономического кризиса, она отклоняла любую поддержку со словами «Не беспокойтесь, со мной все будет в порядке». Этим же она напоминала мне о горячо любимой старшей сестре Украине. Трапеза подходила к концу. Я понял это, когда вдоволь наевшиеся страны начали переговариваться. Кто-то тихо, кто-то не очень. В тот же момент заметил, как Артур смотрит на часы. — Что-то мы засиделись, друзья, — делает он вывод, а последнее слово произносит с нескрываемым презрением, будто кто-то явно заставил его говорить это, на которое, к слову, никто внимание не обратил. Сама фраза была с небольшими нотками раздражения в голосе, но ему пришлось повысить немного тон, чтобы его услышали точно все. — Предлагаю вам остаться у меня до утра, как бы прискорбно для меня это не являлось. Это, конечно, только по желанию, никого не заставляю, буду только рад, если вы уберетесь отсюда. Дворецкие помогут вам найти нужные комнаты. Страны согласительно загалдели, да и я, если честно, был бы не прочь остаться, несмотря на то, как сильно этого не хотел Артур. Потом посыпалась похвала в сторону Великобритании, который аж покраснел о таком количестве слов о неожиданно вкусном обеде и прекрасном десерте, и о том, что было намного лучше чем во Франции, и я впервые был полностью согласен с мнением большинства. Все начали потихоньку подниматься, разбиваясь по парам и уходить кто куда. Некоторые пошли сразу в комнаты, некоторые — сад при доме Артура. О, сколько я могу говорить об этом саду! Мне кажется, над ним трудились даже больше, чем над самим домом. Хотя, право, и дом, и сад творения действительно талантливых людей. Я даже представить себе не мог, что у Кёркленда настолько красиво, ведь по рассказам Франциска его дом полностью безвкусное нечто. Со всех сторон доносились разговоры. Поворачивая голову вправо, можно было заметить Альфреда и Маргэрит, не спеша идущих куда-то в сторону жилых помещений, при этом оживлённо о чем-то болтая. Если глянуть влево — Людвиг о чем-то переговаривается с Ван Яо, попутно кидая пару фраз Артуру, который, по большей части, отчитывает Китай за что-то. Понятия не имею, за что. Потом я перевел взгляд на Италию. Она шла одна-одинешенька, без Байльшмидта поблизости, с опущенной вниз головой. Шла так, как в хрупкой тишине выходят петь, когда народ заждался, но медленно, будто неуверенно, пытаясь либо затянуть время, либо пытаясь обдумать каждое движение до мелочей. Каждый шаг давался ей, скорее всего, тяжело, но она не останавливаясь шла дальше, забивая на все. Было ощущение, что она боялась оступиться и провалиться в пропасть. А вышла бы на улицу — вздохнула тяжело, потянулась и вспорхнула, полетев, как птица туда за горизонт, куда взор человеческих очей не достигает, туда, где не было бы бед и страданий, туда, где вечное лето и нескончаемая радость. Я решил догнать Фелицию, немного ускорив ходьбу, но моего приближения она не заметила. Мне пришлось постараться, чтобы заглянуть в ее глаза. В них не было того привычного радостного блеска, полного счастья и доброты. Они были полностью пусты, и только свет отражается в них, как на гладком, но темном озере. Они потеряли тот прекрасный янтарный оттенок, который так нравился мне и остальным. Я аккуратно касаюсь ее нежного девичьего плеча. Она вскидывает голову и содрогается всем телом, а после переводит испуганный взгляд на меня. — Прости, я не хотел тебя напугать… — я шепчу ей это максимально нежно, стараясь еще сильнее не спугнуть. Ее выражение лица постепенно смягчается, и она вновь улыбается мне. И о, боги, эта улыбка все такая же, как и была тогда, во время обеда. Меня вновь пронзила сильнейшая внутренняя боль, которая исходила из ее прекрасной, но такой грустной улыбки. Мне стало так ее жаль, что хотелось сделать все, чтобы вернуть то счастливое выражение ее лица, счастливый блеск в глазах. — Ciao, Иван, — она старается говорить это максимально спокойно, но в ее мелодичном голосе все равно присутствуют нотки печали. Мы довольно близки несмотря на то, что все еще «не» друзья, чтобы называть друг друга по имени. — Как дела? — Привет, Фелиция, — я поглаживаю ее по плечу. — Все вроде чудесно. А у тебя? Она опускает взгляд и, скорее всего, обдумывает, сказать правду или все же солгать. Меркнет она так же на глазах — улыбка спадает с лица. Но как быстро она пропала, так же и появилась, и она озарила меня ею уже в третий раз. — Тоже прекрасно, спасибо, — она все же солгала, но я не нашел правильным добиваться от нее причины грусти. — Не желаешь пройтись со мной по саду? — Был бы счастлив сделать это именно с тобой, Фелиция, — я подмигиваю ей и жду пока та возьмет меня под локоть, чтобы не спеша, подстраиваясь под ее ритм ходьбы, отправиться с девушкой в сад, который уже осветили специальными старинными фонарями.***
Ходили по закоулкам сада мы в полной тишине, стараясь найти место, в котором не будет ни одного человека. Нам хотелось насладиться обществом только друг друга, без неожиданных и слишком ненужных кому-либо из нас встреч. Каждый думал о своем — я, например, старался придумать план, по которому постараюсь узнать, что же с Италией не так. О ее мыслях мне было неизвестно, но по ее умиротворённому выражению и полузакрытых глазах я смог догадаться, что сейчас ее печальные мысли не гложут ее внутреннее состояние. Я невольно улыбнулся, увидев такую картину. Так же невольно я продолжал смотреть, пока она не почувствовала мой взгляд, вопросительно глянув на меня. — Тебя что-то беспокоит, — начинает девушка, касаясь своей нежной рукой моей ладони. Я опешил и глянул на нее удивленно. Неужели Фелиция таким образом пытается отогнать мои мысли о своем горе? — Ты можешь рассказать мне о чем угодно и о своих проблемах тоже. Мы в этот момент садимся на скамью под фонарем, романтично освещающем место, где наши души нашли время уединиться. Я перевожу свой взор на нее и мы невольно встречаемся взглядами. Что-то мешает мне отвести взгляд — либо ее красивые, но такие грустные глаза либо все-таки ее невероятная красота. Казалось, что она сошла с небес, будто богиня, и сейчас, взволнованно положив свою прохладную, но такую нежную и изящную ладонь мне на плечо, невесомо сжимая его аккуратными, женственными пальцами, она смотрит на меня из-под густых черных ресниц, а взгляд ее карих очей показывает то, как она беспокоится о моем состоянии, хотя я прекрасно понимаю, что в душе ей намного хуже. Она всегда пытается сначала оказать помощь, неважно, физическую или моральную, другому человеку, оставляя свое горе на второй план. — Единственное, что меня беспокоит — ты, — я только после сказанного понимаю, как же это прямо. — Прости, я… Я пойму, если ты не хочешь разговаривать об этом. Там, на обе-… — А, ты об этом, — она отмахивается, забирая свою ладонь с моего плеча, устремляя взгляд куда-то вдаль, где слышатся голоса других стран и звонкий смех. — Не переживай. Все обязательно будет хорошо, главное в это верить и ничего не сможет помешать этой вере. И опять это ее «не переживай». Как можно не переживать? Она как всегда думает, что я забуду этот разговор на полуслове, но я просто не могу смотреть на это сквозь пальцы, на то, как угасает мой, в прямом смысле, пример той прекрасной жизни, коей мне всегда не хватало, того жизнелюбия и радости, которое всегда излучает каждая клеточка ее веселого организма. Фелиция была для меня большим, чем просто знакомой или подругой, я питал к ней невероятно теплые чувства и просто был не в силах забить на ее проблемы. Она, в первую очередь, не просто страна, а личность со своими проблемами, переживаниями и обидами. Италия заслуживает большего, чем простого бытия страны, о котором я прекрасно знаю не понаслышке. Я действительно желаю ей всего самого лучшего, была бы у меня возможность я бы звезду с неба достал для нее, только бы лишь она снова ослепила меня своей искренней, радостной улыбкой и заключила в теплые объятия, становясь на носочки из-за нашего различия в росте. Боже, Фелиция, ты что, свела меня с ума? — С тобой все хорошо? — меня вновь выводит из раздумий ее звонкий, но обеспокоенный голос и я вижу, как она заглядывает мне в глаза, будто пытаясь отыскать в них причину моей задумчивости. Но догадывается ли она, что в моих пурпурных, почти что фиолетовых глазах ей не сыскать причины волнения, а стоит все же заглянуть глубже, в мою давно прогнившую каменную душу, которую от безумия уберегают лишь мысли о ней в моей голове? — Я позову врача… Она уже поднимается, но я ловко хватаю ее за локоть, стараясь не причинить боли, но чтобы она поняла, что уходить не стоит. Она медленно, будто опасаясь, возвращается на свое былое место. Я не смотрю на нее, о, нет, вместо этого я всматриваюсь туда же, куда и она несколько минут ранее и меня будто осенило, насколько интимная у нас сейчас обстановка. Мы двое с ней в довольно отдаленном месте в саду, я держу ее за локоть. Вдруг ей страшно? Но я бы, право, никогда в жизни не причинил ей зла. Эта девушка слишком прекрасна, чтобы вообще прикасаться к ней, слишком идеальна, чтобы я сейчас сидел с ней в этом месте, поэтому я разжимаю пальцы и впервые за все время, проведенное на этой скамье, гляжу на ее лицо, замечая в нем очень сильную тревогу. — Фелиция, пожалуйста, — меня бесит ситуация, сложившаяся сейчас — было ощущение, будто я делаю что-то не так, будто силой принуждаю ее к действиям, явно причиняющие боль. Я чувствую себя придурком, уродом, скотиной, но я просто не могу, не могу оставить это так, меня будет преследовать это всю жизнь то, что я даже не попытался помочь ей, не попытался отдать долг за то, как она всегда помогала мне в моих тяжелых ситуациях, не попытался отплатить за все те горячие, успокаивающие объятия, за все те вытертые искусно сделанным ей же платком слезы моего отчаяния, слезы сходящего от одиночества ума. Я ненавидел бы себя до гробовой доски, рвал бы себе на голове волосы, очередной раз ударяя своею головою по обшарпанной стене. — Расскажи мне, что случилось. Я не в состоянии смотреть на то, что с тобой происходит. Я не прошу, я требую этого, так же как морально требовал твоей помощи, когда мне было плохо. Я нуждаюсь в ответе, потому что ты мне дорога, потому что ты единственный лучик радости в моей жизни, как солнце, но я не хочу, чтобы тебя закрыло облако грусти и печали, чтобы ты оставила меня во тьме. Я не хочу сойти с ума, Фелиция. Я тяжело выдохнул, закончив свою речь, но девушка молчала, смотря на меня нечитаемым взглядом. Я удивился, когда она взяла мою ладонь своей сжала ее, а после заключила меня в те привычные, поддерживающие объятия, положив голову мне на плечо. Я аккуратно коснулся ее спины и почувствовал, что она мелко, еле заметно дрожит, будто готова расплакаться, нет, разрыдаться, будто сейчас начнет содрогаться в истерическом плаче, будет кричать от раздирающей ее внутренности и душу боли. Но этого не происходит, она просто наслаждается объятиями, но не перестает дрожать. Я не могу понять, что творится у нее в сознании, но, уже начиная прокручивать возможные сюжеты того, что может произойти, я слышу, как она начинает говорить — тихо и спокойно, выговаривая каждое слово четко, стараясь не выдавать печаль, а сделать мнимое ощущение того, что все в порядке. — Ты помнишь Ловино, Ло, моего брата? — на имени его она запнулась, но, глубоко вдохнув, продолжила. — Так вот… Боже, мне так тяжело говорить, но… Это началось буквально месяц-полтора назад, мы не знали, что с ним. Никто не знал. У него несколько суток был жар, настолько сильный, что у него начались галлюцинации. Он жаловался на невероятные боли, я сидела рядом с ним, не отходила ни на шаг, я, кажется, постарела на несколько десятилетий в эти моменты. Но в то же время и я, и Антонио, и другие искали лучших врачей, чтобы ему помочь, но все только разводили руками и говорили, чтобы мы делали холодные компрессы. Резко жар спал, ему вроде даже стало легче, он начал есть сам, но потом внезапно начал откашливаться кровью. Но это не был ни туберкулез, ни рак легких. Что-то поедало его изнутри. Что-то все еще неизвестное, но очень опасное. Он умер, Иван. В последние часы он сжимал мою руку и говорил, что видит Дедушку Рима, слезно просящего у него прощения за то, что когда-то покинул его, отдавая все внимание на меня. Я не успела, не успела попросить прощения, он умер у меня на руках… Тут она не сдерживается и сжимает мою руку со всей силы, сначала тихо, но потом громко рыдая, а ее тело будто ударяет током, заставляя хрупкие плечи дергаться от внушающей громкости всхлипов. Я никогда в жизни не чувствовал себя настолько бесчувственным, но мне было почти абсолютно все равно. Нет, право, мне было жаль, но не Ловино, и то, что с ним приключилось, а ее саму и то, как горько она переживает утрату своего единственного брата, который, быть может, был не очень с ней близок, предпочитая компанию Испании, но все равно они были родными друг другу и имели очень теплые, иногда, правда, немного негативные, отношения. Теперь она выглядела очень подавленной, только сейчас я заметил небольшие мешки под глазами, которые она умело, почти незаметно закрасила тональным кремом, и то, как дрожали у нее во время всей нашей прогулки руки. Я не обращал на это внимания, думая, что это мелочи, но сейчас я понял, что это ни черта не мелочи, что она после этого случая не спала несколько суток, а, скорее всего, подвергалась истерическим припадкам. Мне кажется, с ней происходило то же самое, что и со мной, но главное между нашими ситуациями различие — у меня голова шла кругом от простого одиночества, я полностью забывал в те моменты, что могу обратиться к любому человеку, хорошо ко мне относящемуся, а вот она подверглась трагедии, пережила невероятный стресс, пока ее горячо любимый брат погибал у нее на руках, пока видела то, как он доживал свои последние минуты, принимая смерть такой, какая она на самом деле есть. Она не могла поделиться этим ни с кем, кроме, наверное, Антонио, который, к слову, не пришел сегодня на конгресс и похоже я понимаю почему. Я понятия не имею, как поддержать ее в такой ситуации, но чисто машинально сжимаю свои руки кольцом вокруг нее, стараясь отдать все свое тепло ей, а после поглаживаю по шелковистым волосам. Мне так плохо от ее слез, я чувствую себя настолько ужасно, наверное, потому что впервые за все время, пока знаком с ней, вижу ее плачущей, а не издающую заразительный смех. Сейчас она показала, что все-таки является девушкой, и что плакать она умеет и, скорее всего, делает это чаще, чем кому-либо приходилось это видеть. Горе и обиды она всегда прячет внутри себя, скрывая от постороннего внимания свои настоящие чувства, пытаясь всем и каждому показать, что она никогда не плачет, что всегда только улыбается. И никто не замечает, насколько наигранная эта улыбка, сколько в ней скрытой боли и того количества слез, пролитых за закрытой дверью дома. Она каждый день надевает на себя маску радости, пытаясь показать каждому, что все хорошо, что незачем переживать. Ей главное знать, что с другим человеком все в порядке, а свои проблемы она обесценивает, объясняя это тем, что все «пройдет», главное действительно хотеть этого. Теперь я созерцаю результат самообесценивания ею своих чувств и душевных переживаний. Она чуть ли не задыхается в рыданиях, сжимая пальцами рукав моего пальто, в это же время прижимаясь щекой к груди, будто пытаясь найти укрытие от нахлынувших на нее эмоций. Я аккуратно наклоняюсь к ее уху и шепчу успокаивающие, нежные слова, стараясь как можно быстрее успокоить ее.***
Прошло буквально минут десять, может, пятнадцать. Фелиция, недавно показавшая мне свои настоящие чувства, вытирает уголки глаз и щеки от оставшихся слезинок. Она буквально несколько мгновений назад отстранилась от меня, а теперь старается поправить наряд, чтобы он сидел на ней максимально прекрасно, если кто-нибудь пройдет мимо нас. Словно не было ничего между нами недавно. — Пожалуйста, пусть об этом никто не узнает из твоих уст, — она берет мою руку, поглаживая ее большим пальцем. — Вскоре все равно придется на новом собрании об этом сказать, я хочу сделать это сама. Я теперь уже не Северная Италия, я просто Италия. Карьедо протестовал, но мой брат еще при жизни просил меня позаботиться о его территориях и не отдавать Антонио под колонии. Я собираюсь выполнить его просьбу, несмотря ни на что. И… спасибо за то, что выслушал и поддержал. Я до конца своих дней буду благодарна и должна тебе, Иван Брагинский. Она напоследок улыбается мне. И улыбка эта действительно была настоящей, искренней, а глаза ее заблестели, словно мед на солнце, хотя солнце уже давно взошло за горизонт, и единственный источник света здесь — свет от фонарей. Она поднимается со скамьи, помахав своей изящной рукой на прощанье, разворачивается и уходит, оставляя меня одного, а подол ее шикарного, пышного бежевого с белыми цветочными узорами платья развевает небольшой ветерок, развевая следом и ту атмосферу прекрасного, атмосферу того, что произошло здесь в этот теплый вечер, а цоканье каблуков с каждым ее шагом стихает.