Последние дни старого кота

Старый слепой Базилио по утрам бьется стопами о порожки между комнатами. Суставы разгибаются со скрипом, а он уже и не жалуется. В своей каморке можно не искать затемненные очки, в своей каморке даже пожрать найти бывает проблематично, потому что крысы проели дыры в полках с крупами, растащили гречку и пытаются таким же нехитрым способом поквитаться с небольшим мешком риса. Протравить бы этих крыс, да он ведь забудет, сам себя в итоге отравит. Не такой дрянной смерти хочется. Хочется хотя бы иллюзии почтенности; Базилио нравится думать о себе как о почтенном старце, утратившим былую силу конечностей, но нашедшем неиссякаемый запас мудрости. Карточное шулерство ему давно не дается уже, да и дело совсем не в том, что все те же крысы прогрызли карты. В его каморке все погрызенное, кажется, он с горьким смешком говорит себе куда-то в пустоту и тишину: — И меня сожрете, твари. И меня тоже сожрете. Он от этих крыс мало чем сам отличается. Чай засыпает в треснутую чашку и ждет, когда чайник вскипит. Алиса всегда приходит к полудню, приносит лекарства, гладит по плечам, а ее волосы лезут в лицо. Пахнут улицей, пахнут пылью и свободой. А еще огромным слоем лака, которым она покрывает их, чтобы лучше лежали. Алиса крутится на кухне, рассказывает новости большого мира, создает ему иллюзию прошлой жизни. — Брось меня уже, а, — говорит он ей, а смотрит точно мимо. Он всегда поворачивается в другую сторону (винит потом во всем свою глухоту, но они оба знают, что слух у него все же рабочий), причмокивает слюной, будто ирисками, и второй раз не повторяет. Она обнимает за плечи, вешается буквально на него — играет свою старую, одной ей понятную роль. Базилио лишь ловит себя на мысли, что она без него словно молодеет. Без него теперь время для нее идет вспять. Она в щеку его чмокает, смеется и убегает обратно к плите так, будто ей лет пятнадцать. Ей и было пятнадцать, когда он подобрал ее на улице и впихнул в дрожащие ледяные руки половину собственной булки с маком. — Ты совсем тут зачахнешь, если я тебя брошу, — насмешливо напевает Алиса. А Базилио шамкает челюстью, пытается несуществующее что-то во рту прожевать, что ему мешает. И отворачивается от нее снова. Она проветривает это богом забытое место, впихивает ему в руки тарелку с горячей едой и пытается просушить хотя бы его подушку, чтобы та не воняла сыростью. По щеке треплет будто не старика, медленно сдыхающего среди крыс, улыбается. И он не видит этой улыбки, но слышит ее, слышит вполне отчетливо. ⠀— Я глохну, — говорит он ей. — Глупости какие, не выдумывай. Ешь давай. — Лис, я правда глохну. Она молчит. Не слушает его, как и всегда, стоит ему только заговорить о больных суставах, о болящих зубах или о нежелании есть по несколько дней. Давно уже не маленькая девочка вроде бы, но ведет себя один в один как та Алиска, которую он нашел в коробке из-под телевизора и которую научил тому, что когда-то умел лучше всего — мухлевать, врать и воровать. Люди не меняются. Не зря он повторял ей это столько лет. Люди — твари эти — никогда не меняются. — Вкусные сосиски? — Вкусные. — Вот и хорошо, — и у нее снова эта улыбка в интонациях. Базилио знает, откуда эти сосиски, откуда вообще вся та еда, которой она его кормит. Все краденное, но они всегда так выживали. Этот дрянной город не оставил им другого выбора (не то чтобы он вообще пытался искать другие варианты). — А завтра я тебе сигареты принесу, хочешь? Тебе когда-то нравились. Алиса плечо его сжимает, носом в другое утыкается, а он только пытается прожевать сосиску. От Алисы пахнет пылью, пахнет свободой — и да, тем самым лаком для волос. Лучше, чем сыростью, крысами и подступающей смертью. Может, он и сдыхает, конечно, но пока все еще жив. Пока она каждый день приходит около полудня, открывает старые деревянные окна его каморки, приносит с собой вкус свободы и теплой пищи.